Сплетенная из сухой травы завеса шелестит за спиной, отрезая от лета и солнца. В пещере влажно и прохладно. И темно. Орта так и стоит за порогом, не решаясь ступить дальше. Постепенно темнота расслаивается, выступают предметы — скрыня, бочонок в ржавой опояске, клюка, свисающая с крюка у притолоки, и рядом с ней — связки трав, коренья, тряпки. В глубине пещеры, чуть подсвеченная багровыми углями очага, старуха ворошит кочергой пепел. Ведьма, ради которой Орта пришла сюда, наперекор воле родительницы, наперекор тревожным предзнаменованиям, которые прочитала для нее на рассвете старая Аш по сломленным стеблям болиголова.
Орта кусает губы. Что же сказать. Все слова, которые роились в голове, теперь кажутся глупыми. Стоит произнести — скукожатся, разлезутся лохмотьями. Женщина поднимает голову — у нее глаза змеи.
— Что стоишь столбом? Подходи, раз пришла.
Орта идет к ней, пустая, испуганная. Опускается на колени. Тепло углей, кислая влага земляного пола, прикрытого соломой, приторная лилейная сладость, смешанная с горьким ароматом дыма, ударяют ей в лицо. Орта задыхается, кашляет. Женщина наклоняется к ней, снова обдав своим запахом лилий, пальцы в кольцах собираются в щепоть, взмах — и горло отпускает, запахи исчезают, кашель проходит, как и не было.
Их взгляды встречаются. Орта пялится, как последняя дурочка на ярмарочного зазывалу. Не может перестать. Лицо старухи иссечено, изъедено беспощадным временем, расщелины на нем глубоки, как на ветхой коре умирающего дерева. И только глаза — бледные, без дна и цвета, полны силы.
— Говори, чего хочешь, — скрипит старуха.
Орта хочет вырвать из сердца корни и стебли, шипы и засохшие цветы.
— У меня была подруга, — начинает она. Хочет отвести глаза, но их взгляды словно срослись — не оторвать.
— Подруга? — усмехается старуха. — Подруги, уходя, не оставляют таких ран. Не лги.
— У меня была возлюбленная.
Возлюбленная. Люба. Любава. Русалка и птица, плясунья и дикий мед. Острые плечи, ловкие руки, ленивая жаркая улыбка. Блики на воде, венки из мокрых ломких стеблей кувшинок, поцелуи-укусы, и глаза темнее любого омута — так же опасны.
— Променяла меня на княжича этой весной. От него ленты алые принимала, ему кушак вышила.
У княжича глаза светлые, как вода в ручье. Хорош он и на язык остер. У Орты в груди рана, сочится ядом с того майского дня, когда…
— Забыть ее хочу! — выкрикивает Орта, выставляя напоказ свое потаенное.
— Забыть? — повторяет старуха.
— Или вернуть, — шепчет Орта.
Вернуть. Снова обнимать, снова владеть, снова в лесной времянке после охоты изнемогать вместе, растворяться в летней неге и нескончаемых поцелуях.
— Так забыть любку или получить любку? — старуха хватает цепкими пальцами левую руку Орты, ведет и ведет ногтем круг на ладони, не замыкая его. — Забыть — сделаю так, будто пути ваши и не скрещивались. Дам испить сладкой воды заговоренной, возьму с тебя за помощь пять лисьих хвостов и заячью лапу. А получить любку… Черное ведовство. Дорого возьму. По тебе ли цена будет?
Орта жмурится. Посреди ладони, где воткнут крючком ноготь карги, будто тлеет уголек. Избавиться от Любавы, выжечь из души навсегда, забыть. За этим шла, этого хотела. Но искушение велико, червячок сомнения точит сердце. Вернуть? Черное ведовство… Может, княжич сгинет? Тайная стыдная надежда согревает. А и пусть сгинет, тать!
— Так что же? — торопит старуха, ухмыляется: — Любку получить? Любой ценою?
Орта глядит осторожно, кивает. Вздрагивает от боли — это острый ноготь ведьмы впился до крови. Старуха слизывает алую каплю, говорит:
— Три дня у меня жить будешь, голодать да настойки пить. И меня, старую, ублажать. Вот моя цена. На четвертое утро ведовство сотворю. Уговор?
Орта снова кивает. Она выдержит. Три дня. А потом — Любава, ее солнце и звезды, вернется.
Травы на губах горчат, и голова кружится, старуха угли раздувает, чтобы пламя плясало и шипело клубком змей, пенится отвар, слова, что у ведьмы с языка срываются, тяжелы — падают, как камни, как кремень черный. Пальцы у ведьмы горячие и сильные, они везде: касаются волос, ползут по шее, шарят за пазухой, гладят грудь.
— Развяжи пояс, — приказывает ведьма.
Орта, будто во сне, возится с узлом, не может справиться с поясом, на котором мать руны обережные вышивала.
— Развязывай! — покрикивает ведьма, стягивая с Орты сапоги да штаны.
Пояс развязан — и старуха швыряет его огню, как собаке кость.
Орта закрывает глаза, стискивает зубы. Перетерпит. Вынесет. Ради Любавы. Ради черных глаз, чтобы снова взглянули так, словно нет никого в целом свете, только она, Орта.
Пальцы колдуньи уже в ней, уже гладят изнутри, и это пытка, мука. Орта мычит, прикусив кулак — нет в этом удовольствия, только сухая боль.
— Завтра, девочка. Завтра будет по-другому, а пока спи, — шепчет скрипучий голос в ухо.
Завтра наступает, и все повторяется снова. Отвары, чадная дымная полутьма, змеиные глаза старухи видят насквозь, змеиный же язык вылизывает Орту медленно и безжалостно, и Орта кричит до хрипоты — бьется между мучением и чем-то еще. И все Любава танцует перед глазами, извивается, нагая, дразнит. Да хранит ее Пятирукая Мать, двумя руками гладит, двумя укрывает, одной указывает путь…
— Завтра, девочка. Завтра будет по-другому, — смеется голос, невидимая рука гладит мокрый от пота лоб.
Завтра наступает, не ждет. И все так же — тьма дробится десятками форм и теней, ведьма наваливается всем своим телом, неожиданно тяжелым, ее губы находят рот Орты, и будто высасывают из нее жизнь, мокрый язык не замирает ни на минуту. «Любава. Ты будешь моя».
— Открой глаза! — приказывает ведьма.
Орта распахивает глаза. Лицо над ней искажено. Пальцы ведьмы снова внутри Орты, снова гладят и ласкают, а глаза смотрят без жалости. И пламя ярче, и жар волнами бродит по телу, и острые ногти стискивают, находят точку, давят, требуют — и тело Орты сдается, отдается, ловит нежеланное наслаждение. Она кричит, не слыша себя, не видя, как довольно улыбается колдунья.
— Вот и все, сделано, заговорено… Теперь спи.
Орта просыпается. Шелестит травяная занавесь, раздвигают ее гладкие руки в перстнях, вместе с туманным мороком впуская предрассветный холод. Ее Любава, ее русалка идет к ней, ступая босыми ногами неслышно и мягко. Темные кудри качаются вокруг нежного юного лица, скользят по белым плечам. Любава льнет к ней, целует в губы так жарко, что сердце заходится.
— Я твоя. Всегда, всегда, всегда… Как ты желала, — глаза Любавы полны текучей тьмы, от нее пахнет приторной сладостью лилий.