Заходишь, стараясь не шуметь.
Нельзя прожить день и не увидеть.
Все время гуляешь стороной, но возвращаешься сюда и иначе не можешь. Постоянная. Ветреная.
Заходишь, стараясь не шуметь. Это не так просто, как кажется. В детстве была неуклюжая. Не просто роняла — не могла ужиться с окружающим миром. Все с острыми углами, все ранило, толкало. Даже воздух колючий. Ходила охрипшая, не могла говорить.
Потом стала сама колючая изнутри, сплела паутину для ловли беспечных мух, проросла шипастыми побегами — не тронь. Побеги переплелись изнутри, отсохли от корня. Перекати-поле.
Теперь не то. И когда изменилось?
Не ради нее, нет. Ей не нужны твои сети, она не муха и мухой не будет. Но как отступить, если только от нее загораешься, и так больно, так ярко гореть?
Заходишь, стараясь не шуметь. Тихо-тихо, а теперь еще тише. Я белая паутинка в море звезд. Звонко звенит тишина. Ти-хо.
Хочется коснуться ее, сразу отдернуть пальцы — потому что горячо. Хочется обнять ее всю, потрескавшуюся, удивительную. Обнять и смотреть, как сгорает пушок на коже, как появляются волдыри.
Тихо, еще тише, а то проснется, нахмурит темные брови, блеснет шалыми глазами. Не хочу будить. Хочу смотреть на нее, всю в броне сновидений, закрытую на ключик, а ключик у меня на шее, качается.
Тоже звенит.
Так звезды в ночь над пустыней, иссохшей, пепельной…
Сдуть пушинку легко, пусть унесется туда, на землю твоих предков, вышедших из-под гор, из огня…
В детстве была неуклюжая, теперь другая. Научилась, ждала. Не знала, а все ради того, чтобы вот так наклониться и тихо-тихо...
— Эй ты, — пальцы сжали запястье до боли, резко. — Ненавижу таких.
— Ну как же, Самин, — улыбаешься, хоть она не видит в темноте улыбки. — Я-то думала, я одна такая на свете.
— Нет уж, — бормочет полусонно, выпускает руку, переворачивается на другой бок. — Знаю вашу породу.
Кивает в сторону, к приоткрытому окну. Блюдечко с молоком.
Смеешься.
— Я больше… собак, — это уже сквозь сон.
Паутинка под звездами.