Мы вместе уже не первый год, и все же я помню каждую мелочь.
Я отчетливо помню тот головокружительный побег из родного дома, когда в свисте ночного ветра мне чудилось рыдание мадам Перродот, а в стуке копыт нашего коня — бешеный галоп лошади генерала фон Шпильсдорфа, настигающего нас, когда я просидела всю дорогу, вцепившись в рукав Кармиллы и леденея при каждой мысли о том, что нас могут догнать, разлучить, погубить, и в те редкие мгновения, когда меня отпускал цепкий страх, мы целовались как одержимые, каждым поцелуем прощаясь навеки. Я помню, как на пороге ее дома, поняв, что я в безопасности, я потеряла сознание от усталости и переживаний, и помню, хотя и смутно, обращение, произошедшее пару дней спустя. Как и все молодые птенцы, я была сверх всякой меры уверена в своих силах и новых возможностях, и из чистого лукавства спросила свою супругу и мастера:
— Как ты думаешь, сколько времени мне понадобится, чтобы из беспомощного неофита стать взрослым вампиром?
Кармилла ответила с той строгостью, которая всегда окружала ее, когда речь заходила о нежизни:
— У всех это проходит по-разному — зависит от мастера, от самого птенца, от условий воспитания. Но ты молода, хочешь учиться, ты была обращена добровольно и живешь в безопасности, поэтому… лет тридцать. А чтобы стать равной мне — лет двести при лучшем раскладе.
Прекрасно помню, как я тогда обиделась. Это была глупая и бессмысленная обида, поскольку я отлично понимала, насколько Кармилла старше, а в понимании носферату, следовательно, и сильнее. Я знала ее очень серьезное отношение к воспитанию, знала, как она ненавидит тех, кто плодит птенцов и выбрасывает их, я помнила, как глупая прихоть неофита стоила жизни всему ее гнезду — и все-таки обиделась не на шутку. Тридцать лет казались мне вечностью, а доказать, что я все знаю, все умею и могу во всем тягаться с Кармиллой, хотелось уже тогда. Не сразу, далеко не сразу прошло это наивное желание научиться всему и немедленно, а хвастовство уступило место упорству и внимательности.

Время идет, а я по-прежнему многого не знаю и не умею, и многому Кармилла меня пока не учит — не считает нужным. Она бережет меня и старается не привносить в мою нежизнь ничего из того, что может быть опасно. Она долго, очень долго не учила меня драться, объясняя это тем, что всегда сможет меня защитить, и даже потом, когда я стала выходить на охоту одна и боевые навыки стали насущной необходимостью, мастер давала мне ровно столько познаний, сколько было нужно для самозащиты.
— Этого хватит, чтобы отбиться от среднестатистического охотника, — говорила Кармилла, останавливаясь посреди тренировки. — Но всегда лучший вариант — скрыться. Ты можешь победить и даже убить одного врага, но на его труп, как воронье, слетятся другие, и ты выдашь себя и свое гнездо. И тогда… — Она умолкала и отворачивалась, чтобы я не видела, как полыхает в ее глазах темный огонь, отражение того пламени, что поглотило ее родовой замок.
Но я видела однажды, на что способна Кармилла, когда ей не приходится думать о будущем птенца, сдерживаться и стараться не причинить вреда, когда она сражается с равной. Я помню лесную поляну, усыпанную блестками лунного света, пробивавшегося сквозь листву, помню соперницу Кармиллы, видимо, одну из ее давних знакомых, чье имя она отказалась мне назвать — высокую, широкоплечую, с убранными в косу черными волосами, в которых серебрилась немыслимая для вампиров проседь, с грацией пантеры и скоростью атакующей змеи; я помню и саму Кармиллу в ту ночь — на полголовы ниже противницы и наверняка моложе, но ничуть не менее опасную и искусную. Я помню бешеную скорость, которую мастер никогда не показывала мне, удары, способные замертво уложить человека на месте, захваты, от которых, казалось, вот-вот лопнут мышцы обеих, азартный рык и болезненное шипение, редкие насмешливые слова, которыми перебрасывались соперницы. Помню, как в волнении искусала себе пальцы, моля все силы, какие есть в мире, чтобы Кармилла оказалась победительницей — в минуты надежды или чтобы она не сильно пострадала — в минуты отчаяния. То, что я видела, пугало, завораживало и восхищало одновременно, и когда поединок все-таки кончился ничьей, я на миг испытала укол разочарования.

И было еще кое-что, в чем я долго не решалась себе признаться, каждый раз уверяя себя, что мне достаточно тех ночей, что у нас есть, долгих, тягучих, как патока, наполненных медлительной игривой нежностью, за которой скрывался все тот же извечный страх Кармиллы причинить мне боль. Было то, о чем я вспоминала в те мгновения, когда склонялась на плечо супруги, вплывая в глубокий нежитьский сон перед рассветом, то, о чем я думала, когда следующим вечером просыпалась от ее почти невинных поцелуев.
Никогда я не желала Кармиллу так сильно и остро, как в ту ночь поединка. Я вытряхивала листву из ее волос и спрашивала, не слишком ли это было опасно для, как она сказала, «дружеской встречи», я волновалась за нее и шептала нежности, а внутри бесконечной огненной спиралью раскручивалось желание взять ее именно сейчас, разгоряченную после боя, сойтись с ней в схватке страсти и победить.
Я долго, очень долго подавляла это желание, твердила себе, что Кармилла никогда не пойдет на это, что разница в силе и возможностях слишком велика, что, возможно, мои фантазии куда слаще реальности, но…

Видит Тьма, я пыталась. Но сегодня какая-то особенная, колдовская ночь, она льется в окна пряным ароматом трав, она шепчет и шелестит в легком тюле и плотных шторах, она холодит кожу и жжет сердце лунным светом. И впервые за все это время робкая и нежная мисс Мортон съеживается, прячется в недоступный глазу угол моей души, уступая место Эмме Карнштайн, порождению ночи, не ведающему страха и стыда.
Кармилла влетает в окно летучей мышью и перекидывается в человека точно в центре лунного круга. Я до сих пор не знаю, как так получается, что наша одежда при трансформации никуда не исчезает, но сейчас я все бы отдала за то, чтобы она исчезла. На Кармилле возмутительно много одежды, особенно в сравнении со мной, стоящей перед ней в одном пеньюаре.
Прежде, чем она успевает хотя бы сказать «доброй ночи», я налетаю на нее и впиваюсь в губы нетерпеливым поцелуем. Я чувствую слабый, едва уловимый привкус чужой крови и немедленно стираю его языком, чтобы ничьих следов, кроме моих, не было на этом шикарном теле. Кармилла замирает на мгновение, словно не до конца понимая, что на меня нашло, но видя, что я не уступаю, она обнимает меня — пока еще осторожно, хотя и крепко, и отвечает на поцелуй со всем своим мастерством. Пока наши губы и языки сплетаются в диком танце, я царапаю спину Кармиллы сквозь рубашку, мну ее пальцами, пытаясь ощутить то восхитительное напряжение стальных мускулов, которое моя любимая так редко позволяет себе, опускаю ладони на бедра и принимаюсь их массировать, а затем подаюсь вперед и прижимаюсь коленом между ее ног.
— Эмма… — Кармилла разрывает поцелуй, как будто ей по-человечески не хватает воздуха, сглатывает, пытаясь справиться с собой.
Я заглядываю ей в глаза из-под полуопущенных ресниц и вижу, каким огнем отзывается ее взгляд на мои ласки. Она ведь тоже ждала и жаждала этого, даже несмотря на то, что привыкла видеть меня совсем другой, привыкла сдерживать свои желания и беспокоиться обо мне настолько, что почти забыла, каково это, когда от вожделения подкашиваются ноги. Несколько лет промелькнули, как один день, и все это время мы жили вместе, учили друг друга, охотились, путешествовали, делали миллионы ничего не значащих вещей, и так ни разу и не ласкали друг друга так, как нам этого хотелось.
— Эмма… — снова повторяет Кармилла, как будто пытается воскресить в своей памяти и в реальности другую меня, ту, кого она привыкла знать. Как будто она надеется или боится, что сейчас развеется жаркий туман и перед ней снова будет вечно двадцатитрехлетняя девочка, обмирающая от смущения и восторга, готовая отдать душу за один только взгляд, за один только поцелуй в щеку.
Бесполезно. Наши губы слишком близко, и я опять вовлекаю ее в поцелуй, который, кажется, длится целую вечность. Чудом удерживаясь от падения, мы переплетаемся ногами, и ощущение плотного, шершавого сукна брюк, прижимающегося к моей коже, сводит меня с ума, заставляя постанывать в губы Кармилле и бездумно тереться об нее. Теперь уже она обхватывает меня за бедра, то усиливая, то ослабляя хватку в каком-то своем ритме, и чуть выпускает когти, покалывая меня и поцарапывая. Снова отстранившись от моих губ, Кармилла оставляет дорожку легких поцелуев по щеке, скуле, виску, наклоняется к уху и принимается дразнить его языком, изредка вбирая мочку уха в рот, посасывая, задевая против воли удлинившимися клыками. Жаркая волна проходит по моему животу, и я готова обмякнуть в руках супруги, позволить ей все то, что уже давно и привычно опьяняет нас обеих, всю эту неодолимую нежность — но куда сильней оказывается желание не поддаться Кармилле, а обладать ею.

Невероятным усилием воли высвободившись из ее объятий, я сбрасываю пеньюар и опускаюсь на постель — выверенно, плавно, не сводя с Кармиллы глаз. Она молчит, но все в ней, от лихорадочного блеска глаз до языка, машинально облизывающего пухлые губы, от пальцев, сжавшихся до белых костяшек, до наклона тела, выдает возбуждение. Но она медлит. Ей интересно, что же я придумала, она еще не разгадала правила игры, а возможно, просто не хочет отнимать у меня инициативу, поэтому она выжидает. Я сажусь на постели, касаюсь пряжки на поясе Кармиллы и сразу же убираю руку — металл неприятно холодит кожу, кажется слишком жестким и чужим, после него как никогда хочется ощутить нежность любимого тела. И я не вижу ни единой причины продлевать затянувшуюся паузу: я притягиваю Кармиллу к себе за ремень, а затем рывком опрокидываю ее на постель.
Супруга понимающе усмехается и тут же пытается поменяться местами. На какой-то миг ей это даже удается, но я слишком увлечена этим противостоянием, чтобы прекратить его вот так сразу, и в конечном счете я все-таки оказываюсь сверху. Кармилла тут же пригибает меня к себе и целует, а потом руками крепко обхватывает меня под коленками. В ее планах — дождаться, пока я отвлекусь на очередной поцелуй или комплимент, и сбросить меня. В моих планах — довести ее до состояния беспомощно стонущего нечто раньше, чем она снова окажется на мне. И, может быть, все эти годы мы отказывали себе во многом, но они точно не прошли даром: я отлично помню все чувствительные места Кармиллы Карнштайн.
Я провожу языком по ее шее, там, где у людей трогательно бьется жилка — вверх-вниз, то длиннее, то короче, словно художник водит кистью, а затем прихватываю кожу губами, сперва лишь обозначая поцелуй. Глаза Кармиллы прикрыты, губы плотно сжаты: она выбрала другой способ сопротивления, раззадоривающий меня еще больше, она делает вид, что равнодушна ко всему происходящему. И все же, когда я без предупреждения впиваюсь ей в шею страстным поцелуем, больше похожим на укус, я слышу сдерживаемый, но явственный стон.
Это в поединке она берет у меня две схватки из трех, и то когда поддается, а в постели мы давно уже на равных.
Желание пульсирует во мне, бьется, как живое сердце, неестественно сильными ударами, отдаваясь в голове, в плечах, в животе, в паху. Горячий туман сгущается перед глазами, я целую и кусаю губы и шею Кармиллы, нащупываю негнущимися пальцами пуговки ее рубашки, а в голове стучит — «порви, порви, порви», — и я уже действительно готова разорвать ее, когда петли неожиданно поддаются, почему-то все разом, и рубашка распахивается. Теперь алые следы, по-вампирски быстро затягивающиеся, украшают уже ключицы Кармиллы, плечи, грудь над самым краем кружева бюстгальтера, и чем больше я увлекаюсь, тем больше меня раздражает оставшаяся одежда. Мне кажется, что ее непомерно много, как будто моя супруга не в брюках и рубашке, а в платье с кринолином и десятком нижних юбок. Я пытаюсь одновременно снять с нее и рубашку, и бюстгальтер, в итоге запутываюсь и в том, и в другом, раздосадованно рычу и все-таки слышу треск рвущейся ткани, но совсем недолго — Кармилла успевает спасти одежду от моих когтей и отбросить ее куда-то в темноту, может, на кресло, может, на пол, а может, в другой мир. Сейчас все, что существует в этой реальности — я и она.
Зато теперь, чтобы отбросить рубашку, супруге пришлось отпустить мои коленки, и я пользуюсь этим, чтобы вытянуться на ней, снова переплетшись ногами, и потереться об ее брюки, почти не замечая пряжки на поясе, которая то и дело впивается мне в кожу. Я разгорячена до предела, малейшее прикосновение к животу и бедрам вызывает новую вспышку желания, и я понимаю, что идея довести Кармиллу до изнеможения и при этом сохранить трезвый разум была провальной с самого начала. Вопрос не в том, кто из нас сейчас достигнет разрядки, вопрос в том, кто это сделает первым и насколько опередит второго.
Груди Кармиллы такие нежные, такие упругие, так приятно сминаются под руками. Я глажу и покачиваю пальцами ее соски, а затем по очереди вбираю их в рот, покусываю и щелкаю по ним языком, угадывая — не по стонам, которые Кармилла сдерживает из последних сил, а по судорожной хватке ее рук на моих плечах, по уколам когтей, по ее бедрам, раскачивающимся и ерзающим под моими, — какие ласки заводят ее сильней всего. Она еще пытается казаться безразличной, еще не просит продолжать, но, стоит мне отстраниться и почти невинно коснуться ее губ, как она разочарованно и хрипло стонет и пытается просунуть руку между нашими телами, чтобы расстегнуть свои брюки.
Я помогаю ей, сперва расстегивая их обманчиво нежно и неторопливо, а затем все-таки не выдерживаю и сдергиваю брюки вниз вместе с бельем. Когда Кармилла успела сбросить ботинки и носки, я не знаю, да мне это и неинтересно — разве что парой предметов одежды меньше. Брюки падают куда-то в темноту, и я, превозмогая безумное желание наброситься на Кармиллу сразу же, все-таки окидываю ее взглядом. Она раскинулась на постели, словно во сне, но вся напряжена до предела, руки закинуты за голову, ноги чуть разведены. Она не хочет признавать, что на этот раз мне удается по-настоящему удивить ее, что в этом споре первенство осталось не за ней, и потому до крови закусывает нижнюю губу, чтобы смолчать, не выдать то, что ей хочется сказать больше всего. Я только усмехаюсь — так, как не могла бы усмехаться прежняя Эмма Мортон, — склоняюсь и принимаюсь целовать ее живот, раня тонкую кожу клыками и тут же слизывая кровь, для меня безвкусную, лишенную жизни, и потому не вызывающую жажды. Руками я мну бедра Кармиллы, царапаю их внутреннюю сторону, заставляя ее дергаться и прогибаться в пояснице, и ловлю ее на каждом движении, удерживаю, и от того, как потрясающе напрягаются ее мускулы при сопротивлении, мне хочется рычать, мурлыкать и стонать одновременно.

Кармилла наконец сдается, когда я начинаю ласкать ее языком — она вскидывается, ахает и стонет в голос, грубо и властно обхватывает меня за затылок, но тут же, из последних сил опомнившись, убирает руку и вцепляется в простыню. Я тут же останавливаюсь, вынуждая ее вновь опустить руку мне на голову, прижать к себе. Я пьянею от ее силы, от тяжести ее ладони, направляющей и удерживающей меня, от уколов ее когтей и пожатия ее пальцев, что красноречивее любых стонов, от осознания того, что я здесь и сейчас доставляю Кармилле, быть может, сильнейшее в ее жизни удовольствие. Во всяком случае, не каждую ночь, далеко не каждую она так стонет, словно дышит этими стонами, и шипит сквозь стиснутые клыки витиеватые ругательства и какие-то непонятные слова из языка времен ее молодости, и хватает меня за руку, сжимая с бешеной силой.
Но самое потрясающее — даже не это, а наша ментальная связь, за годы ставшая прочнее стального троса, совершенное единство мастера и птенца. Ощущения Кармиллы, ее желания, мысли и чувства отражаются во мне, словно в зеркале, и возвращаются обратно, помноженные на мои собственные, и я тону в водовороте ярких вспышек — вожделении, любви, восторге, нетерпении, — и не желаю всплывать. Чем сильнее удовольствие моей супруги, моего мастера, тем сильней мое собственное, и хотя это совершенно не то же самое, что ласки самой Кармиллы, я не могу больше удерживаться, я хочу получить хотя бы часть ее наслаждения — и запускаю в нее пальцы.
— Эмма!.. — долгожданное имя, единственное, которому позволено здесь звучать. И следом не менее долгожданная отчаянная мольба: — Возьми меня…
И я беру ее — принимаю всю, всецело, и отдаю себя взамен без остатка, уже не задумываясь, кто будет победителем в этом поединке, не думая вообще ни о чем, кроме безумного ритма ласк, в котором разбиваются и исчезают все условности, и разница в возрасте и силе, и страх ранить друг друга, малейшая неуверенность и малейший страх, если их еще хоть сколько-то оставалось. Все теряет значение, кроме одного — как бьется в моих руках Кармилла, хватаясь за простыни, как она глухо, рычаще стонет, как из последних сил вскрикивает на пике удовольствия и стискивает мои пальцы в себе почти до боли, и отраженное удовольствие бьет по мне, как электрический ток, и я сгораю в этой вспышке…

Туман перед глазами развеивается не сразу. Понемногу я начинаю различать очертания предметов в комнате, потом вижу их уже совсем ясно. Лунный свет, опьянявший нас минуту, а может, столетия назад, теперь кажется таким холодным и чуждым, что я прячусь от него, зарываясь лицом в грудь Кармиллы. Прежняя застенчивая и нежная Эмма Мортон готова вернуться, готова вспомнить все, что было, и начать волноваться, извиняться и собирать по спальне разбросанные вещи, расспрашивать Кармиллу о самочувствии и прятать лицо от стыда.
Но за мгновение до того, как она возвращается, Кармилла поворачивается, берет меня за подбородок и смотрит глубочайшим темным взглядом, от которого не то что мышцы — кажется, и кости превращаются в вату, и я понимаю, что ночь еще только на середине.
— По-моему, на этот раз ты была моей наставницей, — недобро и многообещающе улыбается она.
— И чему же я тебя научила? — Мой голос звучит непривычно низко.
— Тому, как опасно тебе предоставлять инициативу, — без раздумий отвечает Кармилла. И прежде, чем я успеваю возразить, она подается вперед и целует меня с прежней дерзостью.