Равенство.
В землях Универсума — в этой расползающейся, песчинка за песчинкой, империи — ускользающее понятие: что-то, о чем все слышали, но в большинстве своем не встречали, и даже понять-то едва способны. Или хуже того — насмешка; намек на сентиментальность и слабость, непростительные высокородному — или на доверчивую наивность, способную обернуться смертью для простолюдина или раба.
Даже они, дети семейства Сол, проводившие время в ласке и неге, никогда не были равными. Ни друг другу, ни — тем более — себе подобным из прочих знатных родов, из более далеких имений, до которых — дни и недели по камням медленно рассыпающихся древних дорог, в бесплодном единоборстве против палящего жара и жестокого ветра.
Даже они... а впрочем, почему — даже?
Именно они. Тяжесть на их плечах, ответственность за движение мира, вращение его тайных осей — даже если это ныне только слова, даже если никогда и не было ничего, кроме слов; подтекст, который учатся читать, едва достигнув разумных лет. Но обладание правом — это лучше, чем ничего.
Преимущество, недоступное для пыльных жителей, темных, с сожженной кожей, побирающихся по границам владений, на ничейной земле.
Не говоря уж, разумеется, о рабах.
Темноволосая девушка грустно усмехнулась своему отражению. В ее спальне было сумрачно и прохладно — и сама она казалась тенью среди теней. Только оттенки ее одежд — голубых и светло-зеленых отрезов ткани, переплетенных между собой, создающих легкий, постоянно меняющийся, простой и прихотливый в то же время узор, — отражали приглушенный шелковой тряпицей свет переносной лампы.
Нет, конечно, слухи о тех, кто счастливо живёт вдвоем — а то и втроем, и вчетвером даже — доходили до них. Но слухи — самая непрочная материя из всех, даже в такой пустынной стране: капли росы, едва способные смочить пересохший рот.
Девушка, которую — по обычаю — после обряда совершеннолетия нарекли Землей, покачала головой. Она перебирала членов своей семьи, точно бусины из рассыпавшегося ожерелья — вулканические матовые шарики, с дробным стуком падающие на дно шкатулки.
Юпитер не вызывал у нее ничего, кроме отвращения — отечный, пухлый, вечно окруженный, как стайкой навозных мух, множеством невольников и невольниц, зачастую не созревших еще; он даже лиц их не запоминал, за исключением нескольких фаворитов — вроде пышечки Ио, тонко-звонкого Ганимеда, норовящего по любому поводу упасть в обморок, или загадочно-прохладной Европы, которую брат обхаживал немыслимо долго, вопреки обыкновению, пылко пытаясь пробудить в ее теле страсть... А еще о нем говорили такое, что платье липло к спине, пропитанное ледяным потом: шептались, будто он поедает живую плоть. Будто бы всякий, без разрешения пробравшийся через стену его владений (как старший сын, он имел право не просто на собственные покои или небольшую усадьбу, а на полноценную часть имения с полем, садом и хозяйственными постройками) — будет разорван натасканной на человеческий запах сворой. И впрямь — чью-то оторванную от шеи голову находили как-то у ворот, по словам прислуги; но мало ли бродяг встречают свой бесславный конец тут и там?
Трое следующих братьев были уменьшенными копиями Юпитера — менее жирные, менее сладострастные, разве что Уран почти не вставал с подушек — врожденный дефект: чахлые ноги отказывались держать его, даже когда он был совсем ребенком. И всё равно находились рабы, готовые — добровольно или же нет — ублажать его на роскошном ложе.
И был еще один... редко кто вспоминал о беглеце, предателе рода — о том, кого причислили к низкорожденным, лишили прав; он и без того всегда находился где-то на периферии, обделенный вниманием, отклоняющийся от должной орбиты. Должно быть, потому и связался с... теми, с кем не подобает. Потому и решил, будто такой, как Харон...
Мысль о причине, по которой бежал — был изгнан — Плутон, мутила мысли Земли. Мутила зрение — то ли ненавистью, то ли странно-горькой завистью.
Но о нем — как раз поэтому — было бессмысленно думать.
Была еще и сестра, конечно.
С Венерой они дружили — но та, мечтательная от природы, всё дальше уходила в свои грезы, куталась в изысканные шелка и полупрозрачные газовые ткани, скрывала лицо за темной вуалью. Затворялась в покоях, не зажигая свеч: ворожила, должно быть, капала в воду воск и вдыхала дым, растворяя на собственном языке кислый привкус. Последний раз, когда Земля встретила затянутые туманной поволокой глаза Венеры, то не выдержала этого взгляда, передернув плечами.
Марсу с Меркурием давно пора было бы отправиться в столицу, поступить на службу — военную одному, гражданскую другому. Они маялись от скуки и задирали сестру — единственную оставшуюся рядом. Земля вспоминала — изредка, кратко, чтобы не причинять себе лишней боли — об их совместном, относительно-счастливом детстве вчетвером — с исцарапанными локтями и коленями, с прыщиками на лицах и щербатыми улыбками во весь рот, когда ни один удар, ни одно падение не могли окончиться плохо (не для рабов, конечно; маленькие рабы еще более удобные жертвы, чем рабы взрослые) — о том детстве, которое оборвалось, как только их достаточно хорошо научили уроку "равенства" — вспоминала и считала дни, когда отец всё-таки решится — решится пренебречь всегдашней опасностью, которой полнились слухи о столичных делах.
Рано или поздно — но это должно случиться, потому что не бывало так, чтобы родитель семейства поддался трусости до конца.
Отец. Такое маленькое слово — и такое огромное.
В отце нельзя было сомневаться. Отец был велик — и куда бы она пошла, в конце-то концов, если бы отреклась от рода? Нет, Земля никогда не была столь безрассудна или наивна; всегда береглась от крайностей, насколько было возможно. Держалась "золотой середины".
Земля не могла — не имела права — пренебречь обязательством и ответственностью. Только не это. Даже ради...
Нет, ни ради чего.

Отец и повелитель вызывал ее к себе этим вечером — когда тени начали удлиняться.
— Как проходят твои занятия? Над чем ты трудишься?
Отец сложением напоминал Юпитера, но не позволял себе раздаться бессмысленно и бесцельно — его тяжелое тело подчинялось ведущей воле, и каждый ребенок Сол твердо знал: их родителю с лихвой хватит энергии, чтобы пресечь всякий бунт, всякое дерзостное деяние, противное его мыслям. Если только отец узнает. Если поймет и оценит эту опасность. А разум его работал парадоксально и быстро — еще одна черта, отличавшая его от Юпитера, теперь уже изнутри.
Отцом нельзя было не восхищаться.
И нельзя, просто немыслимо было бы — разбить его сердце.
— Сегодня я узнала больше о металлах и минералах, о том, как одно соединяется с другим. Если ты пожелаешь, я напишу тебе о некоторых новых соединениях, чтобы ты проверил, насколько четко был усвоен этот урок...
Отец сделал жест, поощряя её рассказывать дальше — и слова полилились свободнее.
Ей иногда казалось, что отец доверял ей даже больше, чем старшим — по крайней мере, в том, что касалось рассудочных дел. Юпитер, несмотря на всю свою развращенность, неплохо разбирался в хозяйстве — хотя и полагался во многом на специально обученных рабов; расчистка земель, движения торговых путей и накопление всё большей массы богатств — всё это мало заботило Землю, но порядок в родном доме она, по крайней мере, блюсти могла.
— ...и тканые драпировки для твоей залы должны быть готовы в срок, — плавно подступила она к завершению. — Ненужного перерасхода материалов удалось избежать, и старшая по этим работам заслуживает поощрения, которое ты определишь сам, отец и господин.
Нет, не стоило бы просить освободить Титанию от её... «особых услуг»; тем более, что Уран благоволил к ней вполне искренне, и наложница едва не рассмеялась — только колыхнулась крупная грудь, — когда Земля попробовала намекнуть ей на это. Но хотя бы передышки в бесконечном кружении по усадьбе брата она достойна.
Наконец, отец кивнул, нарушив царственную неподвижность.
— Хорошо. Ты можешь идти. Я тобой доволен.
— Отец, — почтительно поклонилась Земля.
— Отдыхай, дочь, — махнул он рукой, откидываясь на спинку резного кресла, украшенного лучами-стрелами — привычным знаком властителей Универсума. И взгляд, которым он её провожал, вонзался Земле между лопаток, заставляя держать спину прямо еще долго после того, как она вышла на дневной свет.

Земля любила отца — несмотря ни на что, любила: он всегда смотрел на нее как-то по-особенному, но как — Земля бы не смогла объяснить. Порой ей чудилось, что он знает ее секрет, но отец — загадочный, далекий, огромный, жестокий и милостивый — молчал. И Земля могла считать — могла убеждать себя — что тайна принадлежит только ей. Ей — и её Луне.
Луна была — тихая, пепельноволосая, худощавая. Незаметная почти ни в чем, кроме той силы, с какой притягивала к себе взгляд Земли — кроме той нежности, с какой смотрела в ответ из-под полуопущенных век и темных ресниц. Носила она только серое — черный и белый тоже дозволялись рабам, но Луна отдавала предпочтение однотонности, сочетая оттенок простой одежды — робы, накидки и широкого пояса — с неярким цветом своих глаз и волос. Даже рабам ведомо чувство прекрасного, хотя обычно никто не признаёт этого в открытую (даром, что Марс — нет да нет, а останавливался, любуясь покачивающимися бедрами экономки Цереры, вокруг которых был обернут сотканный ею самою полосатый платок).
На темных подушках, разбросанных по полу личных покоев Земли, Луна сама была — точно светильник, отдающий миру собственный блеск.
— Знаешь ты, какая ты? — зачарованно говорила Земля, проводя пальцем по изгибу её плеча.
— Я — твоя рабыня, — отвечала Луна. Не повышая голоса, не меняя тона, опустив взгляд.
— Ты — моя, — и Земля притягивала ее к себе, запрокидывала лицо, целовала прямо в губы, узкие темные губы, не знавшие никогда ни помады, ни мягкого крема.
Сладкие, пьянившие сильней вина с Оортовых Сфер, губы. И всё тело Луны, узкое и бледное, хотелось ей обхватить целиком, вобрать в себя, сделать неотделимой частью.
Земля гладила ее плечи, расцеловывала родинки и синяки. Обнимала, зарываясь лицом в волосы, пахнущие мягкой пылью и теплым камнем. Вслушивалась в тихие, отчаянные вздохи и стоны, царапала ухоженными ногтями, оставляя незабываемые, несходящие метки. Вырывала из тянущей тишины опасные признания, которым не было места на ярком свету.
И проклинала — молча, кусая губы и шелк подушек, — проклинала судьбу, заставляющую их встречаться вот так — урывками, сталкиваясь в коридорах; пробираясь в бараки слуг на закате; на ощупь находя друг друга в банных пристройках.
Одно дело — использовать раба или рабыню для удовольствий; хотя и пристало это мужчине, не женщине, не подчиненной и почтительной дочери.
И совсем другое — любить.
Привязанность — убивает.
С детства затверженные слова.

***
Земля выскользнула из черного хода, пробравшись через кухонные помещения с краю длинного дома, привычно прячась в тени между стенами и готовая гибко метнуться прочь, если заметит чье-то еще присутствие.
Ее секрет. Ее тайна, бережно хранимая в сердце.
В такие часы Земле было особенно жаль, что она не имеет права носить оружие — по крайней мере, не в пределах родового поместья (на дорогах, полных опасностей, не делалось различий по полу и старшинству). Она, не колеблясь, уничтожила бы всякого, кто станет угрожать ей — но подобная уязвимость заставляла Землю чувствовать себя почти голой. (Хотя плечи и волосы Земли, как обычно — как подобает — были укрыты широким концом покрывала, отмеченного вязью родового орнамента).
Она могла постоять за себя, только вооружившись разумом и ответственностью, даже если это было порой куда тяжелее.
Земля завернула за угол, нацелившись взглядом на старый колодец, от которого следовало отсчитывать шаги... Вечерний свет, отразившись от окон пристройки, принадлежавшей Марсу — служившей хранению его многочисленных железных "игрушек", — ударил Земле в глаза, вынуждая вскинуть ладонь и прикрыть лицо от кровавых — отозвавшихся по телу нежданной дрожью — отсветов.
И, не успела она даже как следует проморгаться...
— Земля, дочь! — повелительный тон отца обрушился на неё словно бы с небес — или отовсюду — вынуждая застыть на месте.
«Я пропала» — единственая мысль звенела в этот миг в её голове, пока закат бесстыдно лился по её волосам — покрывало сползло с плеч и повисло на локтях, а отец стоял прямо перед ней, возникший будто из ниоткуда - как древний монумент посреди песков.
— Ты выглядишь так, точно готова к смерти здесь и сейчас, - отметил он безо всякого выражения.
— Я... — в горле у Земли пересохло; она прикусила губу изнутри, ожидая, какой приговор огласит отец. Но взгляд его встретила, как подобает высокородной.
— Ты ошибаешься. Отринь страх, дочь. Смерть ждет любого из нас, возможно — но не тебя.
Отец усмехнулся — лучи заката просвечивали сквозь его волосы, превращая их — растрепанные — в диковинный венец из блестящих сплетенных игл. Ей отчаянно захотелось дотронуться до его головы — разрушить иллюзию; убедить себя, что тень обреченности ей почудилась — что отец не упадет, пронзенный неведомо откуда пришедшей болью; что кровь заката не брызнет ей на руки, воплощаясь из метафорического оборота — в реальность.
— Я всегда верил, что именно ты продолжишь наш род. Так тому и быть.
Рот Земли приоткрылся.
Это просто не умещалось в голове. Ни в малейшей степени.
Но прямой взгляд отца не оставлял сомнений в том, что новость правдива.
Земля шагнула и порывисто прижалась к нему, и впрямь позабыв о страхе. Её сердце колотилось, как бешеное — радость, смятение, страх, неловкость: всех этих чувств, нахлынувших в единый момент, было слишком много.
— Значит, у меня... у меня будет... потомство? — спросила она невнятно, уткнувшись лицом в тяжелые одежды отца.
Отец погладил ее по голове. Точно в детстве, когда она была совсем-совсем ребенком.
— Ты — единственная. Венера... — отец произнес имя её сестры со столь явно просочившейся в голос горечью, что сердце Земли болезненно сжалось. Раньше он не позволял себе столь явно показывать разочарования. — Венера слишком углубилась в себя.
— Она закрылась, — тихим, тихим шепотом отозвалась Земля. И не увидела — почувствовала утвердительный отцовский кивок.
— Ты не такая, как твоя сестра. Ты сильная. И ты выдержишь.
— Да. — Раньше она бы и не подумала, что в такое маленькое слово может вместиться настолько много решимости.
Теперь никто не посмеет обидеть Луну — никто не посмеет поднять руку на собственность Продолжательницы. После следующего Оборота отец отправится в столицу и привезет оттуда материал. Возможно, он возьмет с собою Марса с Меркурием — и те больше не вернутся в поместье(Земля, несомненно, будет писать им письма — почтительные, исполненные дежурной нежности, — и получать ответы с рассказами о повседневных проделках и служебной рутине; но это будет совсем, совершенно иное дело).
Её руки, ноги и голова словно бы горели огнем. Похоже, отец увидел отблеск этого пламени во взгляде дочери. И продолжил смотреть, даже когда Земля уже отпрянула, внезапно смутившись — смотреть так же, как несколько суток назад, сидя на тронном кресле.
Теперь Земля точно могла сказать: отец знал; знал, но не расценивал ее немыслимую любовь, как опасность. По крайней мере, как опасность для себя самого. (Она ведь всё же не была — сыном; немаловажный момент).
Но, быть может, отец тоже когда-то так же любил?..
Он ведь никогда не рассказывал, откуда взялись — они, дети Сол: поговаривали, будто бы в некие времена знатная дама родом из далеких Звёзд проезжала порою мимо поместья, останавливаясь, чтобы заночевать. И, значит, родились они по-старинке; но говорили ещё, что отец их сам присвоил право на Продолжение, оттого и так одиноко поместье Сол, оттого почти не встречают они гостей. (И о бастардах говорили, конечно, само собой — но это не было чем-то вовсе неведомым среди знатных; следы этих досадных случайностей наверняка были изгнаны к самым границам — и даже за них; как проклятый Плутон, судьбу которого ей, Земле, по счастью, не доведется уже повторить).
Земля не знала, где во всём этом правда. И не надеялась, что отец когда-нибудь раскроет её.
Но, быть может?..
Отец покачал головой, не сводя с нее своих требовательных — и понимающих, несмотря на пылавшее в них беспощадное пламя, — глаз.
— Будь осторожна, дочь. Равенство — не для нас.
— И привязанность убивает, — откликнулась Земля, кивнув. Вызубренные наизусть каждым ребенком из знатного семейства слова.
— Я не смогу вечно защищать тебя. Вполне вероятно, что моя смерть обречет на гибель и тебя. Тогда настанет время бояться.
Она вновь кивнула. После смерти владельцев имения, случалось, пылали — и многое другое случалось, потому что Универсум жесток, а закон всегда проигрывает обычаю, даже если не уступает ему в жестокости. Юпитер, несмотря на все свое сладострастие, не лишенный сметки, имел шанс спастись — когда его не прикончат сразу, — как и прочие трое старших, — спастись, отомстить, отстроить, — но она сама и Венера были наиболее уязвимы.
— Но всё-таки постарайся выстоять.
— Обещаю тебе, отец: я буду сражаться до конца.
Отец ничего больше не сказал, только коснулся горячими пальцами её лба, рисуя там круг с точкой внутри: символ родительского благословения.

***
Когда она вошла в рабочий барак — в закуток, где, отделенная тонкой деревянной перегородкой от прочих своих товарок, шила Луна (длинную штору для обеденной залы, поручение то ли Марса, то ли Меркурия, в котором Земля не стала отказывать) — то Луна резко поднялась с места, едва не сбросив работу на земляной утоптанный пол. Она всегда остро реагировала на перемены в настроении и поведении своей госпожи.
Земля же шла к ней едва ли не наощупь, выставив перед собой руки, точно боялась упасть.
— Что с тобой, моя госпожа?
Земля осознавала, что плачет — но не могла сдержать этих слез, не могла стыдиться: то были слезы радости, смешанной с благоговейным страхом перед новым высоким долгом. Она плакала, потому что удостоилась чести — потому что могла не выдержать бремени — потому что отец разрешил ей то, перед чем даже роль Продолжательницы — мелочь, монета, лежащая в придорожной грязи.
Она протянула руку, почти вслепую, и коснулась щеки Луны — шершавой, покрытой слабым налетом пыли.
Её рабыня — её возлюбленная — не двигалась с места, крепко сжимая пальцы на гладкой, блестящей ткани, какой рабы могли касаться лишь за работой - и со всей мыслимой осторожностью.
— Я... могу что-то сделать? Что от меня нужно сейчас? Какое твое желание мне исполнить? — в голосе Луны звучала опаска, привычный для рабов страх перед переменчивостью господ; хотя Земля никогда не позволяла себе ударить её или оскорбить словом, но порывы, свойственные всем высокорожденным, находили и на неё — хотя усмирять свой нрав Земля тоже умела неплохо.
— Я хочу, чтобы ты никогда не отворачивалась от меня. — Теперь обе ее руки лежали у Луны на плечах, держали крепко, не вырваться. Словно опора — для них обеих — в бешено вращающемся мире. — Теперь это можно. — У неё не хватало слов, чтобы объяснить — рассказать — поделиться огромным и головокружительным; но она могла сделать что-то еще.
— Но что, всё-таки, случилось? — глаза Луны казались ещё больше в полумраке, когда она, не моргая, серьезно смотрела Земле прямо в лицо.
Земля только покачала головой и улыбнулась своей возлюбленной — так легко и невесомо, как никогда раньше (словно теперь между ними — навеки — натянулась неразрывная нить) — прежде чем медленно и (Универсум вечный, наконец-то!) неторопливо прижаться губами к ее губам.