Душные ночи нынче в Каннареджо. Жаркие — едва уснёшь, а уснёшь — сны будут тяжелыми, плотными, точно воздух, тоскующий о дожде. Мутные сны приходят в такую пору — после которых встать бы, ополоснуть мокрое, пылающее лицо. Нелепые сны, ненужные. Туманный морок, тоска, ноющая в груди.
   И ладно бы тосковать о той, прошлой жизни — с маскарадами, солнечно-пыльной тишью домашней библиотеки и редкостями, которые она выпрашивала у отца взамен очередных украшений.
   Ладно бы — что угодно; но откуда у нее во сне — головная боль начальника штаба, соринка в глазу у Храма, лакомый кусок для последнего из культистов?..
   Странная она, эта де Вер, — без памяти и без прошлого; наивная вроде бы, но в глазах — словно в подземной воде, вымывающей тайны из древних камней, — плещутся тени, каких не бывает за спиной у восемнадцатилетней девушки, пускай она даже трижды — проклятая кровь.
   Осколками янтаря дробится образ, не складываясь в одно. Вот де Вер сосредоточенно перевязывает волосы, туго собранные на затылке; вот — стучит кружкой, полной пенного пива, по обшарпанному столу; а вот — собирает колосья для глупого деревенского праздника — или увлеченно помогает опознавать артефакты, стряхивая с них пыль веков.
   То бежит по мостовой, мальчишка-мальчишкой, — от штаба к таверне, от таверны к лестнице в подземелья, наскоро подвернув юбку, — и вылезает из этих самых подземелий — изгвазданная, опираясь на пройдоху-Бейзила; знай, отпаивай потом горячими травами... А то вдруг — посмотрит темными глазами, как одни только женщины умеют смотреть, и о ней с Бейзилом думается уже иначе — мрачно, тяжело думается: где там успели побывать его ловкие, под стать прозванию, пальцы... Ворочается во сне архивариус Линде, силясь прогнать: вот авантюрист, смеясь, расправляется со шнуровкой простого платья, трогает — прямо сказать, тискает по-свойски — груди де Вер. А она, де Вер, дышит часто-часто, смеется полузадушенно, направляет чужие руки своими — уверенными, вовсе не такими нежными, как могло бы показаться кому-нибудь.
   И кровь приливает к щекам, когда взамен приходит иное: эти же, уверенные, но осторожные ладони — у неё на бёдрах и между ног.
   И тут, пожалуй, самое время проснуться.

   Душно в штабе, хоть все окна открой. Хоть самодельный веер мастери из бумаг, если найдутся ненужные.
   Николет упрямо сидит, губу прикусив, над старым пергаментом — и только краем глаза следит за де Вер: та роется в сундуках, бормочет сквозь зубы и чертит знаки. Поиск не ладится — и словно духота мутит голову: встать, со снисходительной улыбкой и парой точных вопросов подвинуть в сторону, невзначай приобняв. Нужная вещь находится — как по волшебству, безо всяких знаков, — на полке дальнего шкафа: еще не успели распотрошить со времен последней уборки.
   Николет качает головой на тихую благодарность и проводит пальцами по щеке де Вер: вполне невинно между старшей и младшей, только та вдруг замирает, как статуя, в которой только румянец выдаёт жизнь. Будто бы само солнце застывает на небе — пока де Вер, что-то неразборчиво выдохнув, не оборачивается и не исчезает в дверях.
   Николет смотрит ей вслед и думает, что сны — пожалуй — бывают если не вещими, то близко к тому.

   А потом, душной и темной ночью, закутанная в плащ женщина стучится в дверь дома, где поселилась не так давно девица де Вер.
   И чудеснее всего — что её впускают.
   ...и горит, мерцает, как в лихорадке, единственная свеча — тени ложатся на пол и потолок, переплетаются под немыслимыми углами. Сплетаются пальцы, сталкиваются руки, спеша — помочь, освободить друг друга от ненужной преграды между телами. Одежда — на полу, грудой тряпок: сброшенных, стянутых через голову, едва не сорванных и просто упавших, — а босые ноги переступают через них, торопясь к постели.
   Тихий смех, перемежающийся неровными вздохами, дрожь от прикосновений — легких ещё, дразнящих.
   И светятся, сияют в темноте метки на белой коже — ах, какие они интересные у де Вер, зарисовать бы — да только куда потом? Её, де Вер, не запрёшь в архиве, как летопись — не удержишь наверху; но хотя бы на одну ночь она — постарается.
   Николет ведёт в этом танце, по праву старшей и опытной, но де Вер не позволяет себе отстать: перекрещивает ноги, зажимая чужую руку меж своих бёдер, и подаётся навстречу, скользя ладонью по плечу Николет, а следом стискивает сосок на аккуратной груди. И вот уже её пальцы — и впрямь не столь уж нежные, загрубевшие от подземных промыслов, — спускаются по животу Николет и ниже, между светлыми волосками, раскрывая-исследуя: с истинным любопытством искательницы. И Николет даже позволяет ей это, остро чувствуя растекающийся по телу жар.
   А в следующий миг всё меняется: темные локоны на подушке и руки, прижатые к постели — не вырваться. Высверк светлого взгляда, сверху вниз и навылет. Только де Вер и вырываться не хочет — смотрит в ответ с задоринками в глазах: точно рискнешь? Не раздумаешь по дороге?
   Николет только фыркает на подначку. Щурится.
   И медленно, мучительно-медленно, начинает путь вниз. Де Вер то замирает под её поцелуями, задерживая дыхание, то начинает вдруг дышать быстро-быстро, и сердце колотится в ложбинке между грудей, где остаётся след неторопливого языка Николет.
   Она раздвигает ноги де Вер, покрывает частыми поцелуями внутреннюю сторону бёдер, по-прежнему стараясь не торопиться, и, чувствуя дрожь, проводит носом по неровному треугольнику темных волос — прямо к источнику тревожаще-пряного аромата.
   Катает языком твердую горошину плоти, чуть усиливая нажим, чтобы услышать стон, почувствовать пальцы у себя на плечах, молчаливо умоляющие — не прекращать.
   Проникает глубже — и даже вопросов не задаёт: с кем там было у де Вер и что именно. Ночи, подобные этим, предназначены для настоящего — не для прошлого.
   И де Вер — разметавшаяся по постели, запутавшаяся пальцами в волосах Николет, вскрикивающая в такт её ускоряющимся движениям, — похоже, согласна.

   ...когда всё уже кончилось, де Вер вдруг приподнимается на локте и легонько целует Николет в шею — туда, где оставило след проклятие крови.
   Никто из её немногочисленных, прямо сказать, женщин (и каких? служанок в отцовском поместье, не мыслящих отказа на господский приказ; обитательниц весёлого дома, готовых за деньги лечь даже под проклятую кровь...) не делал такого — стеснялись, боялись, к чему гадать; но де Вер целует совершенно не так, будто провоцирует или проверяет границы.
   Для нее словно бы нет ничего естественнее, ничего проще — не бежать от природы ни своей, ни чужой.
   И Николет вдруг улыбается, подумав об этом.