Презрение к миру взрослых начало проклевываться во мне довольно рано, а ненависть к слабым представителям вида «Homo Sapiens», казалось, въелась вместе с несмывающейся грязью городских подворотен прямо в душу. Я ненавидела их всех вместе с пьяницей-матерью и желала им поскорее отправиться прямиком в Ад. Хотя иногда, если быть честной, искушение уйти от проблем даже мне казалось порою таким непостижимо сладким, что я срывалась. Вот только разница в том, что я выпускала весь накопившийся яд, глотая слезы, а не обжигающий горло спирт.
Сегодня на семинаре по философии обсуждалась тема «справедливость». Цицерон говорил, что «справедливость заключается в том, чтобы воздать каждому свое». Почему «мое» так мало, что умещается в холодной однушке на пару с вечно пьяной матерью и младшей сестрой, я не знаю. И чем я заслужила положение торговки телом за углом дома номер тринадцать, не знаю тоже. Наверное, это и есть та самая «справедливость» в пределах моей никчемной жизни.
Кстати, о сестре. Это чудо шестнадцати лет сейчас отмокает в «ванной» — большом жестяном тазу, наполовину заполненном остывающей водой, подтянув колени к груди и скрывая от меня свою наготу. Я верчусь вокруг, расставляя свечи, заменяющие отсутствующий пару лет свет. Соня ежится, стараясь не стучать зубами от холода и не замечать моих голодных изучающих взглядов. Сестренка не такая, как я, тощая, ей от меня всегда доставались лучшие куски; волосы, закрывающие половину спины, светлые, но безнадежно грязные, глаза серого цвета уставлены либо в никуда, либо с подозрением и непонятной тоской за мной наблюдают. Я аккуратно поправляю длинные рукава тонкой домашней кофты, скрывающие побои клиентов, заправляю за ухо выбившиеся из хвоста пряди и, взяв ведро, отправляюсь из ванной, делая вид, что ничего не замечаю. Сердце сжимается от мысли, что не могу создать для любимой сестры нормальные, человеческие условия. Вынуждена идти в соседнюю квартиру и просить Ваньку — смышленого и милого мальчишку лет десяти — пустить набрать горячей воды.

 — Еще воды можно? — настороженно спрашиваю у него, когда он выходит и смотрит на меня виновато.
 — Мама дома. Боится, что ковер испачкаешь, — Ванюша тупит глаза в пол и перекатывается с пятки на носок и обратно. — Она говорит, что вы с Сонькой…
 — Не надо, — прерываю мальчика, иронично улыбаясь, словно все в порядке. Родители Вани считают, что мы шалавы. Не очень этично, зато максимально метко. И фамилия то у нас какая — Мармеладовы. Вот только по улицам за Соньку шляюсь я. Катерина Мармеладова… Лучшая проститутка нашего высокоморального города. Отчего-то хочется поддаться слабости и то ли заплакать, то ли в гневе вынести дверь этим порядочным людям, которые не знают и сотой доли того, что приходится терпеть мне, дабы Соня не пошла по моим стопам. Я улыбаюсь Ване и прошу протянуть через балкон удлинитель, чтобы можно было согреть воду кипятильником. Мальчишка кивает и исчезает за дверью.

Спустя полчаса к Соне в таз вливается, наконец, горячая вода. За стеной слышна ругань, но я знаю, что Ваня ни за что не станет мне жаловаться, что его ругали. Он хороший. И даже понимает, что мне не легко. Я собираю сестрицыны волосы в хвост и легко касаюсь влажными пальцами ее спины. Сонька вздрагивает и старается увильнуть, потянувшись за мочалкой и старым обмылком, надеясь, что это выглядит естественно и меня не обидит. Начинаю тереть ей спину, а после мыть голову шампунем, напоминающим подкрашенную воду. Соня молчит.

 — Что-то случилось? — я выливаю ей целый ковш воды на голову.
- Нет. С чего бы мне…
 — Ты напряжена, — оглаживаю ее плечи. Сонька вздрагивает, но, наконец, сдается, ссутулившись еще больше, чем до этого.
 — Я знаю, где ты пропадаешь после универа, — выдыхает она наконец и меня пробирает холод. Внутри все сжимается от страха, будто сейчас она влепит мне пощечину, но Соня, напротив, продолжает дрожащим слезливым голосом. — Кать, ведь это же не справедливо.
 — «О справедливости больше всего говорят слабые», — вспоминаю я вдруг слова другого мыслителя — Швебеля. — Мы не слабые.

Сонька молчит и слышится только плеск воды и шипение дешевых свечек, плюющихся парафином. Убирая мокрые волосы в сторону, я легко целую Соньку в шею, задержавшись как бы невзначай, и медленно распрямляюсь, чтобы выйти из комнаты.

 — Дальше сама.

В голове сумбур мыслей, и я даже не сразу могу представить, что сейчас чувствует Соня. На негнущихся ногах я бреду в единственную комнату, смотрю на спящую в пьяном угаре мать, и меня вдруг снова пробирает ненависть к этой женщине, от чего все встает на свои места. Перед Сонькой стыдиться нечего. В самом деле нечего, ведь все, что я делаю, я делаю для ее, а не собственного благополучия. Стелю единственную кровать, взбиваю подушку, краем глаза замечаю, как Соня подходит сзади, одетая в не по размеру подобранную футболку, и аккуратно меня обнимает, как это обычно делаю я.

 — Прости, — утыкается лбом в мою спину. — Я… Я хотела бы тебе помочь.
 — Самой большой твоей помощью будет то, что ты сейчас просто ляжешь спать, — я беру ее за руку и обвожу вокруг себя, подводя к кровати. Соня еще косится на меня, но все же забирается под теплое одеяло, сохранившееся с лучших времен. Я молча наблюдаю за этой сценой и, когда сестра все же укладывается, желаю ей спокойной ночи и целую. Не как в детском саду, а прямо в горячие нежные губы. Сонька не сопротивляется, поддерживая нашу игру, и вроде бы даже разочарована, когда я прерываю поцелуй. Она переворачивается на бок, а я разбираю свой матрас у дальней стены и ложусь на спину, закрывая глаза и представляя, что жизнь могла бы сложиться иначе.

Тишину осенней ночи прерывает скрип кровати и осторожные шаги. Я открываю глаза как раз, когда Соня стаскивает футболку, подставляясь лунному свету, и, крупно дрожа от холода, забирается ко мне под одеяло, такое же тонкое, как и домашняя кофта. Влажные волосы скользят по плечам и щекочут мои ключицы, когда Соня, полусидя, наклоняется и целует, как бы возвращая долг, в шею. Мысли о неправильности покидают мою голову почти сразу же, оставляя лишь мысли о прохладной коже сестры поблизости. Подавив судорожный вздох, ненавязчиво укладываю ее на свое место, нависая сверху, опираясь на руки и серьезно, с нажимом смотрю в ее глаза. В блеклом свете догорающих свечей, гаснущих одна за другой, серые глаза сестры приобретают слегка янтарный оттенок, но важно не это. Важно то, что смотрит на меня это чудо решительно до одури.
Главное — не спугнуть. Медленно наклоняюсь за поцелуем, ощущая, как рамки и пределы, за которыми я сдерживала себя, исчезают, взрываясь и оставляя после себя яркий след предвкушения. Целую шею, ключицы, обвожу шершавыми пальцами груди и скольжу по тонкой девичьей талии. Полувздох Соньки действует не хуже любого наркотика, потому что кружит голову.

«Все слишком спонтанно!», — вопит внутренний голос, и я посылаю его к черту, проникая пальцами под ткань трусов Сони, как вдруг приглушенный стон возвращает меня к действительности.
«Не могу!», — кричу в изнеможении в пределах собственных мыслей, которые захватили в плен здравый смысл. После секундного сумасшествия до меня начинает доходить ужас сложившейся ситуации. Моя маленькая нежная сестра сейчас со мной практически на полу. И то, за что я так отчаянно боролась, сейчас чуть не пошло на смарку. Я не могу.

 — Я не могу, — повторяю бескровными губами, возвращаясь к лицу Соньки, заглядывая в ее затуманенные глаза.
 — Почему? — ее голос охрип от возбуждения, но я не даю себе снова попасть в эти сети. Поджимаю губы и тяжело опускаю голову на ее плечо.
 — Потому что не так все, Сонь, понимаешь? Я не хочу видеть тебя в этом болоте, а так… Не иди за мной по наклонной. Не искушай меня больше, прошу.

Сонька едва слышно вздыхает, и я понимаю, что она, должно быть, сейчас чувствует. Когда она выскальзывает из-под моих объятий, она не спешит уходить. Остается рядом и улыбается изнуренно, вымученно, будто я стала причиной неимоверной боли, но она не хочет мне об этом говорить. Сестрица закрывает глаза, пристраиваясь на моем плече, а я не могу не думать о том, как ей сейчас холодно и одиноко, несмотря на мое присутствие.
Я целую свое сокровище в лоб и желаю хороших снов, хотя у самой на душе скребут кошки и думать о хорошем… Совсем не хочется.