— Дура, какая же ты дура!!!

Джессика истерично орёт и силком стаскивает меня с подоконника, а я хохочу во весь голос, совсем как недавно, когда она, вырывая из моих рук бритву, порезала пальцы в кровь. Её пальцы до сих пор перемотаны — средний, указательный и мизинец на другой руке, и бинты сбиваются и лезут затасканными нитями. Джессика качает меня в лихорадочных объятиях и трясется всем телом, как будто я единственный смысл её бытия.

Я закрываю глаза и позволяю ей эту дешёвую слабость.

Позже, когда наступает откат, Джессика варит кофе в рисунчатой медной турке. Я ненавижу кофе и ненавижу Джессику, а ещё ненавижу белый подоконник в спальне, и бритву, и таблетки снотворного, а ещё я ненавижу все поезда метро и дальнего следования. Джессика чувствует это и выпивает напиток одна.

К вечеру мне откровенно хочется в душ. Как назло, на двери нет замка — после сцены с кровопролитием Джессика снесла его к чёртовой матери, и теперь, даже окунувшись субмариной в наполненную, как у Архимеда, ванну, я не могу чувствовать себя оставленной в покое. Я прячусь на дно, под айсберги взбитой пены, а дух Джессики — я знаю это — подслушивает под дверью, и я намеренно стараюсь глушить нечаянный плеск воды.

Сцена с кровопролитием, как и десяток сцен с белым пластиковым подоконником были насквозь театральными, но мне нравится, что Джессика об этом не знает.

Иногда она зовёт меня по магазинам ради идиотской бессмысленной растраты денег. Я не люблю тратить деньги и не люблю её, поэтому чаще остаюсь ожидать в такси; Джессика возвращается из магазина с покупками и сияет, как начищенный до блеска ботинок.

Тем же вечером, дома, она примеряет перед зеркалом новые платья и принимает неопределенные кивки за похвалу.

Иногда Джессика ревнует. В эти моменты мне уже не хочется забираться на подоконник, а хочется выбросить в окно её саму; ревность у Джессики едкая и похожая на уксусную кислоту. Джессика ревнует ко всему — к соседям, знакомым и героям книг; к женщинам она ревнует до злости, к мужчинам — до бессильных слёз; я кривлю губы и продолжаю скрывать от неё, что последние мне не интересны совсем.

— Вы просто друзья? — спрашивает Джессика, имея в виду очередную курицу, с которой я пересекаюсь в отделении банка, и я размыто пожимаю плечами и душу саркастичную усмешку ради того, чтобы сохранить лицо серьёзным.

Курица — это бывшая неформалка Аннет, с которой я некогда училась в колледже, а ныне — секретарша в банке, облачённая в пингвиний дресс-код; пожалуй, если перекрасить Джессике волосы в белый, я могла бы перепутать их в толпе. Джессика отворачивается, и усмешка всё-таки пучится на лице, как углекислотная пена: слишком часто в моих ушах звенит этот вопрос, и ещё ни разу не повезло ответить на него честно. «Вы просто друзья?» — точно также спрашивала мать за чашкой чая полтора года назад; да, разумеется, мы с Джессикой просто друзья, да, мы планируем снять квартиру, чтобы вкусить взрослой жизни, а платить напополам проще, и так далее, и тому подобное. Матери хотелось верить в эту чушь, Джессике — в другую, и это их выбор, а ещё мой — взаимовыгодно на редкость. Матери лучше не знать, что на самом деле связывает нас с Джессикой, а последней лучше не знать, что она — моя закуска, чтобы заесть горькую хину сорта «Изабель», и я тщательно прячу в чертоги разума одну тайну за другой, замыкая границы и устанавливая жёсткий КПП. Джессика идёт рядом молча и больше не задаёт вопросов.

Джессика — моя вентиляционная шахта, единственный доступ кислорода в жизнь, заполненную ипритом сорта «Изабель». Переизбыток кислорода губителен, и передозировки Джессикой вызывают во мне желание перекрыть этот дыхательный канал раз и навсегда, но я понимаю, что без неё яд под кодовым названием «Изабель» вывернет меня наизнанку.

Цианистая Изабель.

Смешно.

Джессика — моё спасение от пожизненной тюрьмы или психушки имени святой Изабель и гениальнейшее из доказательств то ли миссис Тьюлис, то ли себе самой — да, Белла, мы с тобой просто друзья, мы просто чёртовы друзья, и мне с преподобной Джесси не хуже, чем тебе с твоим обожаемым Энтони. Fuck, the end. Джессика — гарант моей гордости перед искрящейся и фонтанирующей любовью миссис Тьюлис, Джессика — моё спасение от худшего из унижений. Я ненавижу её, но без неё мой карточный дом развалится на сотню частей.

— Вы просто друзья? — повторяет она вечером, делая вид, что увлечена приготовлением гамбургера, и я из последних сил имитирую веру в то, что вопрос задан промежду прочим, уже почти не в силах душить в себе мгновенно и привычно возгорающую ярость.

Плечи Джессики напряжены — того и гляди ударят электрическим током, и я борюсь с острейшим желанием сообщить ей о том, что она совершенно дерьмовая актриса.

— Нет.

Слово срывается с губ само собой, перечёркивая разумный расчёт, как будто бы что-то щёлкает внутри и нарочно выблёвывает ядовитые слова наружу. А потом открывается невидимый доселе путь к спасению; я лгу, снова лгу, ощущая, как вмиг меня накрывает волна всепоглощающей эйфории со вкусом злой свободы, и запоминаю, как беззащитно и болезненно расширяются, становясь огромными, в два блюда, собачьи глаза Джессики.

— Нет, нет, нет!

Голоса перемешиваются в коктейль, и Джессика лопочет что-то, разбавляя его солью, а я вливаю желчь, называя новые и новые имена, которые придумываю на ходу. Порыв ветра из окна бьёт меня по лицу, а потом по губам, по плечам и боксёрским ударом — в бок; Джессика истошно кричит где-то сзади, и хватает меня за рубашку.

— Дура, что ты творишь, дура!

Ткань трещит, и любовно выпестованный Джессикой фикус падает на пол; горшок разбивается, и грунт летит по ламинату, перемешиваясь, наверное, с пылью и белёсой кошачьей шерстью. Джессика кричит моё имя, но она больше не отдушина — окно распахнуто настежь, и она больше не кислород — я захлёбываюсь ветром и глотаю его залпом. Горечь по имени Изабель качается во мне синхронно с пропастью вне меня, а сзади качается лицо с искажённым в вопле ртом, который мне никогда не хотелось целовать — сегодня впервые я честна с собой до конца.

Я рывком раздираю пуговицы, и рубашка остаётся у Джессики в руке.