Под ногами серой, мутной волной стелился самый неправильный на свете туман. Кора не смела двигаться, только дышала тяжело, силясь учуять хоть что-то. Туман не пах ничем, и это была одна из самых неправильных вещей, которые она когда-либо встречала.
В этом мире – это точно был какой-то другой мир, ее собственный не мог быть таким тупым – не было ни одного чертова запаха. Кора повела плечами и наконец вскинула голову. Над ней не было ничего, даже треклятого тумана. Мутный, будто неестественный свет падал отовсюду.
– Окей, – сказала Кора, – что дальше?
Туман чуть расступился перед ней, и Кора почувствовала себя уверенней. По крайней мере, что-то тут точно было, и это что-то было достаточно адекватным для того, чтобы реагировать на ее действия.
Кора провела рукой перед глазами – как будто это могло помочь! – и пошла вперед. Кажется, туман за ее спиной не сходился, застывая в воздухе полупрозрачными стенами, но назад она не смотрела. Ее больше интересовал мир впереди, оживающий с каждым ее шагом.
Под ногами скрипнула ветка, плеснула на ботинки грязная вода пополам с тиной. Кора опустила глаза. Она стояла на островке условно твердой земли – кажется, посреди болота. В груди привычно дрогнуло хищное напряжение, резко увеличился угол обзора.
Кора рефлекторно прижмурилась, аккуратно втянула носом воздух. Запахов по-прежнему толком не было – ни гнилого дерева, ни цветущей воды, ни влажной земли, только какой-то неуловимо-сладкий призрак.
Уже что-то. Можно идти на слабый-слабый запах.
В голове крутилась навязчивая мыслишка: что-то такое она знала. Слышала или читала, или видела еще раньше. Кора крутила головой, принюхивалась, пытаясь на сбиться с пути и силилась вспомнить.
Эй, в день рождения должно снится что-то другое.
Соулмейт.
Кора вздрогнула от этой мысли. Туманный мир рассыпался пушистыми клочьями, и она наконец увидела. Девушка – светлые волосы, серая кофта, какие-то джинсы – лежала на единственном клочке сухой земли. Кора сжала и разжала кулаки. В голове неожиданно стало пусто и звонко, и натянулась какая-то струна, от груди до живота, сковав мышцы нервным, колючим возбуждением.
Всего лишь соулмейт, сказала себе Кора. Ничего особенного. В конце концов, она даже не думала об этом. Она, черт возьми, выбросила все эти глупости из головы сто лет назад. Утром никто не спросит, что ей снилось, так что это не имеет значения. Абсолютно точно.
Хотелось одновременно приблизиться и сбежать, и Кора не могла понять, что будет лучшим решением. «Сбежать», – отдалось стуком крови в висках.
Сбегают только трусы.
Кора сделала шаг вперед. Болото под ногами беззвучно схлопнулось, обдав напоследок ботинки грязью и вплотную подведя к девушке. Кора нервно дернула уголком губ, щелкнула костяшками пальцев и опустила взгляд. Девушка лежала на животе, только голова боком, щекой на сложенных ладонях.
Густые волосы нимбом вокруг головы, длинные ресницы, от которых тени – на пол-скулы, мелкие прыщики, ссадина. Девушка как девушка, разве что бледная очень. Кора задержала дыхание – зачем-то, как будто так было легче – и неловко нагнулась к ней, тронула плечо под серенькой кофтой. Девушка не отозвалась на прикосновение, даже не дрогнула. Как каменная. Кора выдохнула с присвистом, резко выпрямилась и сжала кулаки, привычно пряча в ладонях когти.
Так бывает. Ничего необычного. Просто сознание девушки слишком слабое для этого места – это часто случается. Может, она просто еще слишком маленькая.
Ну да, слишком маленькая. Если Кора больше не чертова неудачница Хейл.
Кора выпустила когти до предела. Злость и боль вырвались на выдохе – коротким, резким выдохом-вскриком. Еще секунду Кора медлила, ловя ртом воздух, а потом опустилась на колени рядом с девушкой. Провела кончиками пальцев по бледной скуле, вдоль розовой ссадины, неловко опустилась ниже, к шее, прижала пальцами сонную артерию. Пульс был – тихий и ровный, как у спящей. Кора наклонилась ближе, принюхалась. От девушки пахло молоком, медовой сладостью и тугой, железной болью.
Въевшейся под кожу. Хронической. Накрепко запертой в теле.
Лучше бы она просто была младше, правда.
Кора зажмурилась, потерла веки кончиками пальцев. Ладони ныли. Думать получалось плохо. «С непривычки», – она мысленно ухмыльнулась и потянулась к безвольной руке. Не то чтобы она сомневалась, но от смутного желания удостовериться покалывало кожу. Запах – грязный, горький и все равно какой-то теплый – забивал ноздри.
Кора медленно выдохнула, неловко сдвинулась и сжала тонкое, бледное запястье. Обвела по контуру жесткие, выпуклые буквы, узнавая на ощупь собственный почерк. Заглавная «К» с нелепым, вычурным хвостиком, так и не отучилась его выводить, красивый такой, на луч трискелиона похожий. Мягкая, широкая «о», слишком крупная, с аккуратной, отчетливой округлостью «р», недоведенная до конца «а» – у нее, вроде бы, должен был быть хвостик, как у «К», для симметрии.
«Кора».
На самом деле это напоминало дурную шутку. По крайней мере, Коре. Серьезно, оказаться связанной с больной девушкой, которая не может даже проснуться в их чертовом общем мире. Которая кажется старой, дорогой игрушкой, вроде фарфоровой куклы.
В детстве у Коры была очень похожая. Ну, то есть, в их доме. Кукла, закутанная с ног до головы в тюль и батист, сидела на каминной полке и пялила стеклянные синие глаза в пустоту. Красивого в ней было – разве что светлые-светлые, как у этой девушки, волосы. Правда, их было видно только когда мама, протирая пыль, задевала куклу. Дурацкий чепчик падал на пол, у самой каминной решетки, и завитые под локоны шелковые нити сыпались на пухлое личико, прикрывая нелепые красные пятна – не то дефекты фарфора, не то неудачные отсветы – и тогда кукла становилась почти симпатичной.
Кора никогда не думала, что ей достанется такой соулмейт. По правде говоря, она вообще не думала на эту тему, разве что была уверена в том, что это не парень. Хоть в чем-то она оказалась права.
Кора встала, с некоторым трудом разгибая спину. Руки тянуло со страшной силой – к коже девушки. Кора сцепила пальцы в замок и осмотрела ее еще раз: тяжелые локоны рассыпаны, на бледном лице алые пятна румянца, под мешковатой футболкой – нездорово-полные бока.
Нет, она не мечтала о живой Барби. Живые Барби достаются кому-то куда более крутому. Кому-то, кто умеет выглядеть круче – по факту, она бы поспорила. Поспорит. В конце концов, на дворе прогрессивный двадцать первый век, и имя на запястье значит не так уж много. Ведь так?
Уходя по туманным следам, Кора не оборачивалась – но белые волосы в болотной грязи все равно стояли перед глазами. Так, как будто это на самом деле что-то значило. Как будто связь уже сплелась – под закрытыми веками девушки, из ее расцарапанной скулы и пропоротых когтями ладоней Коры, из болотной воды в светлых волосах и на ботинках.
«Какая же дрянь, однако, на дне нашей общей души, – думала Кора, просыпаясь и сцеживая в кулак ухмылку пополам с зевком, – какое же феерическое болото». Ноги, кажется, все еще тянуло в несуществующую трясину. На запястье кто-то – тупой Создатель с хреновым чувством юмора – вывел резким, летящим почерком: «Эрика».
Не имя, а сплошные острые углы. Кора провела пальцами по своему запястью. Кожа ныла так, будто имя было настоящей татуировкой. Даже воспаленная краснота под буквами была – для полноты сходства.
Она никогда не мечтала ни о татуировке, ни о соулмейте.
Об имя на запястье, казалось, можно было порезаться. Кора вздохнула и закрыла имя ладонью. Под кожей стучало одновременно два пульса. Кору бросило в дрожь, вязкий холодок вплавился в позвоночник.
На самом деле это было не похоже на рассказы. Это было ни хрена не романтично. Это было ни хрена не прекрасно.
«Эрика, – подумала Кора, и имя неожиданно отозвалось вспышкой тепла и фантомным запахом: молоко и яблоки, и еще что-то, летнее, уютное, обволакивающее разум сладким, теплым туманом. – Нет, никакой Эрики».
Если бы у кого другого так стучало сердце, Кора сказала бы, что он лжет.
Тягучая, светлая сладость медленно растворялась в двойном пульсе.




Капитан Америка – полувыцветшая, нечеткая распечатка комиксного разворота – осуждающе пялился на нее с потолка. Кора фыркнула, показала ему язык и перевернулась на другой бок. В полудреме взгляд нарисованного супергероя казался почти осязаемым. Даже засыпая, Кора чувствовала его. Даже во сне пыталась от него убежать, но туманная дорожка легла под ноги, и это потеряло значение.
Коре казалось, что она точно знает, к чему идет. Небо над ней было – зимне-ночное, усыпанное звездами, как центами из рваной шапки нищего, и Кора пялилась на них, как дурочка. Небо было похоже на щит Капитана, лес – на лес возле Бикон-Хиллз, а в воздухе не было ни единого запаха.
Кора дрогнула и окончательно осознала, к чему идет. В мире, который не пахнет, у нее могла быть только одна цель. Эрика. Кора оттянула напульсник. Имени под ним не было, но она при желании могла бы выцарапать его на коже точь-в-точь. Выучила, пока пыталась избавиться – какая ирония.
Сначала, с полтора года тому назад, Кора пыталась просто стереть его, смыть, как обычную грязь: мешало, тянуло зудом запястье щекотно и нудно. Потом – срезать, в последний момент не хватило решимости, дрогнула рука, и волчья регенерация тут же стянула порез. После этого Кора хотела себе тату. Цепь с широкими звеньями или дракона, да хоть рукав, лишь бы закрыть имя.
Ей отказали в семнадцати салонах в трех городах и еще с десяток частных мастеров. Даже самый задрипанный, пьяный пацан с инструментом лохматого года, потребовал у нее согласие родителей. Ну да, конечно, имя – это святое, куда уж поверх него рисовать.
Еще с месяц Кора пудрила запястье, потом, когда надоело переводить дрянную косметику, купила браслет. Он продержался дольше – пока Кора не устроилась работать в зал. Там он ей слишком мешал: ерзал по потной руке, оставлял синие латунные отпечатки.
Отпущенный напульсник сухо щелкнул по запястью. Кора не хотела идти, но на дне сознания мутно стучало гулкое, инстинктивное понимание: сопротивление бесполезно. Даже если вывернуть мышцы наизнанку, сломаться и сложиться заново, перекинуться или просто перестать быть собой – чертов зуд останется с ней.
Это стратегия, утешила себя Кора – дойти и услышать. Это тактика – увидеть и забыть. Похоронить просыпающуюся тягу, пока она не вошла в силу. Пока Эрика не начала преследовать ее и наяву, фантомом запаха, который хочется назвать родным, незнакомым, неясным, нетелесным желанием, отблеском, тенью белых прядей.
Отчаянной нужностью соулмейта.
Тогда можно будет выдержать. Можно будет еще побороться и не продать свою свободу так дешево, за растрепанные локоны под ладонью и общий пульс за буквами на запястье. Серьезно, миллиарды людей по всему миру живут без соулмейтов и не испытывают никакого дискомфорта.
Но Кора была чертовой неудачницей Хейл, и Эрика, кажется, тоже – безотносительно ее фамилии.
Мир вокруг Коры располагал к таким мыслям. Был знакомым, уютным, накрепко связанным с семьей и с Бикон-Хиллз. Привычный лес, на месте старая сосна, вон следы от когтей дяди Пита, и дорога, и холм с видом на город, и протоптанная парочками тропка к насиженному месту – там еще пара бревен валялась, кажется.
Эрика стояла на гребне холма, белая как статуя, и лунный свет грубо выхватывал из сумрака ее фигуру. Платье обтягивало тонкую талию и незнамо откуда взявшиеся бедра – красивые, сильные, ощутимые.
«В этом платье она похожа на невесту», – подумала Кора. Белое кружево почти сливалось с молочной кожей – даже для волчьего взгляда. Кора тяжело сглотнула. Эрика была неправильная, смутно непохожая на ту девушку, которая снилась Коре в ее шестнадцать.
Желудок сжало фантомной тошнотой, горло пробило насквозь выдохом, позвоночник обожгло горячечным, возбужденным жаром. Тишина, пугающе-ровная, сжала до боли уши, и Кора нервно взрыкнула, и разом с ней дрогнул, рыкнул и взвыл лес. Кору перетряхнуло, от макушки до пяток, выгнуло знакомой, сильной жаждой – вскинуть морду и позвать. Стаю, и младших-волков, и Луну, и свою пару, добавить свой голос к пронзительной песне, разбить голос между холмами и лесами, раствориться тенью в тумане, блеснув напоследок золотыми глазами, и затеряться среди зверей.
В Калифорнии не бывает волков.
Лес расцветал отсветами огня – неотвратимо-медленно, и Кора видела каждый язычок, но не могла двинуться. В нос забивался запах пепла. Эрика по-прежнему стояла на холме, в сердцевине огненного цветка, и Кора рвалась к ней против воли и разума, не слыша собственного рыка. Искры сыпались на вытянувшийся нос, обжигали сквозь шкуру, прозрачные языки пламени ослепляли, но Кора все же видела: вот огонь лижет траву у босых ног, и она занимается, как хворост, вот тонкий язычок касается белого подола, вот платье Эрики вспыхивает, а она по-прежнему не двигается, вот сквозь огонь бредут волки.
Когда первый волк взмыл над огнем, закрывая тушей половину неба, сжирая луну и невозможные, американские звезды, отсекая Эрику от города, Кору свернуло спиралью и выгнуло дугой одновременно, и огонь – и страх, и воля, и то смутное, что все еще держало ее на месте –вдруг потерял смысл. И это было больно, но Кора наконец-то шла вперед, насквозь.
Белые плечи, и тонкая линия позвоночника, и светлые волосы – гребнем между лопаток. Кора жмурилась и повторяла про себя: и тонкая линия позвоночника, и поясница, усыпанная мелкими родинками, и такие упоительные, по-женски широкие бедра.
Кажется, она сгорела раньше, чем дошла – только и успела увидеть жадную, неволчью ухмылку сытой красноглазой твари и насмешливо-застывшие глаза мертвой Эрики.
Золотые глаза.
Кора проснулась с криком. Запястье жгло, как будто весь огонь из ее сна вдруг оказался под кожей, под резкими, неуверенными буквами. Кора подняла голову к потолку. В предрассветном сумраке было видно: Капитан Америка по-прежнему смотрит с осуждением.
Он бы, наверное, ни секунды не думал.
Коре говорили, что сны снятся, когда соулмейту плохо, а тебя нет рядом. Не то чтобы она в это не верила. Просто, наверное, не была готова. В конце концов, она почти забыла про Эрику: закрыла ее имя напульсником, вытравила из памяти тонкие запястья и даже переспала с какой-то смуглой, чертовски горячей брюнеткой. Пахло от нее Шанелью и алкоголем, а Коре забивались в ноздри другие запахи.
Яблоки и молоко. Это, наверное, и есть – «соулмейт».
«А ведь почти получилось», – мрачно подумала Кора, снимая напульсник. Зудящие буквы на запястье налились кровью и неровно дрожали, как будто в такт сердцебиению. Не ее, конечно – Эрики. У Коры сердце стучало ровно. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Нормальные, разумные – вроде нее – не переживают из-за глупых снов.
Спешно и без разбору скидывая в рюкзак барахло, Кора уже не верила в собственную нормальность. Капитан Америка сверлил спину насмешливым взглядом. Выходя из комнаты, Кора показала ему фак.



План у Коры появился к вечеру третьего дня, когда шаги и боль в запястье слились в одну нудную, тошнотворно-серую линию перед глазами. Слишком однообразно, чтобы оставаться бодрой – какая ей к черту разница между лесом в Бразилии и лесом в Колумбии?
Сознание подтачивала мысль: слишком медленно. Она идет слишком медленно, опасность быстрее, опасность не боится бежать на четырех волчьих лапах.
Ночью она вывалилась на трассу – неудачно, прямо перед грузовиком. Белый свет фар ослепил, выбил глаза в желтизну нечеловеческого восприятия, низкий звук ударил по ушам, и Кора отпрыгнула в сторону со сдавленным рыком.
Грузовик затормозил ровно там, где она стояла. Кора следила за ним во все глаза, безуспешно пытаясь отдышаться. Из кабины вышел – вывалился – человек. Был он такой же ошалевший, как она, и сердце стучало оглушительно, и пахло страхом и злостью. Кора подобралась.
– Эй, – начал человек, – эй, ты, какого хрена?!
Кора медленно выдохнула и сделала шаг вперед.
– Соулмейт, – ее глаза, уже карие, без призрака острой желтизны, отразились в пыльном стекле.
Злости в воздухе поубавилось. Кора прислушалась. Теперь от человека пахло больше недоверчивым сочувствием, как будто она перестала быть грязной, ободранной семнадцатилетней девчонкой, выскочившей на дорогу посреди лесостепи Колумбии. Кора постаралась спрятать хищную ухмылку и подняла руку, запястьем вверх.
Кажется, красные, пульсирующие буквы убедили человека лучше слов.
– Залезай, – сказал человек, – подкину тебя немного.
Кора позволила себе согласно кивнуть и запрыгнуть в кабину. Человек терпел ее почти трое суток и довез до самой Мексики. Прощаясь с ним, Кора подумала, что путешествовать с попуткой оказалось чертовски удачной идеей. Главное было самой пересекать границы, что между странами, что между штатами – валяться в кузове, в куче тряпья, пока груз досматривают на границе, Коре не понравилось – и правильно выбирать людей.
Один раз она ошиблась. Их было трое, и пахло от них кровью, сексом, ружейной смазкой и светлой серебряной пылью – не то обычные бандиты, не то настоящие охотники. Кора могла бы и не справиться. Оказаться недостаточно быстрой. Ее не тронули, просто помотали головами на просьбу подвезти и захлопнули дверь перед носом. Оно и к лучшему.
Кора стала осторожнее. Начала подбирать людей заранее, в мотелях и на парковках: прислушивалась к запахам, присматривалась к походке, к одежде. Выслеживала, как дичь, прежде чем подойти.
Ей везло: ее жалели. Смотрели неприлично жадно и долго, а потом расплывались в приветливых улыбках и так и норовили потрогать имя на запястье. Кора кривилась и терпела только самых нужных. А на остальных смотрела так, как будто готова была в глотку вцепиться. Так ей сказал то ли третий, то ли четвертый парень из тех, что подвозили. Кора ответила: «Я готова» и ни словом не соврала.
Она ненавидела каждого, кто видел в ней спятившую от боли и отчаяния девчонку с пылающим именем на запястье. Каждого, кто радовался, что это не с его соулмейтом что-то случилось, и подленько маскировал радость жалостью. По глазам читала: «Ах, как славно, что не с моим, бедная девочка» и мечтала переубивать к чертям.
Если бы она выпустила когти, они бы этого даже не заметили. Они не замечали ничего, кроме имени. Избирательно-хорошее человеческое зрение, что поделаешь. Видят только то, что интересно.
Впрочем, попадались и неплохие.
Был пьяный в дерьмо мексиканец в придорожном баре. Он сидел с ней за одним столиком, и Кора видела на его запястье широкий шрам. Не как у самоубийц, они режут выше и тоньше, уж в этом Кора знала толк. Шрам у мексиканца был такой, как будто он взял и срезал имя, и Кора зауважала его со страшной силой еще до того, как он сказал ей: «Херня все эти соулмейты». Уважала бы еще больше, если бы он не бросил ей в спину:
– Ты все равно ничего не сможешь сделать.
– Смогу, – ответила ему Кора, и впервые за ту сумасшедшую неделю выпустила когти.
Им повезло, что они оба были слишком пьяны для толковой драки – их растащили прежде, чем Кора разодрала ему горло.
Была еще вдовушка из какого-то мелкого городка под Нью-Мехико. Кора запомнила ее очень хорошо – такую похожую на Эрику, светловолосую и бледную, пахнущую осенними яблоками и чем-то неуловимо-горьким. Она говорила, что ее соулмейт был – или была, черт их разберет, эти индейские имена – вроде Коры, что-то про кожу, и волосы, и волчий взгляд.
А еще она была единственной, кто дал денег, и за это, будем честны, Кора была ей благодарна куда больше.
Был веселый гик из Эль-Пасо, то ли Жан Поль, то ли Жан Люк. Кора провела в его квартирке над магазином комиксов и всякого такого два охренительно уютных дня, без стеснения отсыпаясь и отъедаясь, и ушла, как только начала снова думать об Эрике, спустив напоследок последние деньги на фигурку Капитана Америки.
Гик предлагал еще полистать комиксы – из его личной коллекции – но это Коре было скучно.
Был еще старик-полицейский. Он встретился ей где-то между восьмым и тринадцатым водителем, на границе Нью-Мексико и Аризоны, и долго-долго держал ее за руку, поглаживая имя. Пульс, кажется, слушал и почти плакал, а потом уволок ее в машину, напоил кофе и рассказал что-то про своего сына. Кора слушала вполуха, но старика было жалко.
Она даже не стала ему врать. В конце концов, это все равно ничем ей не помешало. Старичок довез ее до мотеля, оплатил комнату на ночь и даже поблагодарил за что-то. Кора пожала плечами и не отказалась.
Мотель был неплохой, Кора даже сразу присмотрела себе человека поприличнее. Правда, под утро кто-то ломился в дверь, и после она мучительно пыталась выгнать из взгляда тревожную волчью желтизну. Не вышло – сказалось близкое полнолуние.
Кора вздохнула, нацепила очки и пошла врать дальше: жаловаться сонному администратору на шум, недосып и ноющие глаза. Дождалась, пока все пооборачиваются к ней, шумно фыркнула, пнула стойку и пошла к кофейному аппарату, который – сюрприз! – тоже пришлось пинать.
Кора сгребла сдачу, выхватила стаканчик капучино и плюхнулась на подоконник. Они тут были роскошные: широкие, устланные пледами, лучше продавленного диванчика напротив. И окна под стать, огромные, до потолка. Кора прижалась носом к стеклу.
Дожидаясь нужного человека, она думала.
О том, что фигурка Капитана Америки стоила слишком дорого для нее. Зато красивая и очень мотивирует. Если бы у него еще и щит не отваливался постоянно – надоело перерывать всю сумку из-за желания выставить игрушку на стол – было бы вообще хорошо. А еще лучше, если бы не тянуло рассказать, вот прямо фигурке, о том, как сходит с ума.
И интересно – был ли у Кэпа соулмейт? Зря она не залезла в комиксы.
О том, что теперь за ее спиной Колумбия, Панама, Коста-Рика, Никарагуа, Сальвадор, Гватемала, вся Мексика и добрая треть США, а имя по-прежнему зудит, жжет запястье и дрожит в ритме, под который подлаживается ее тело. И вечерами, засыпая в чужих машинах, или в овраге у шоссе, или в грязных комнатках придорожного мотеля, она понимает: ради Эрики она пройдет и еще столько же.
О том, что еще немного – и она все-таки опоздает.



Водитель разбудил Кору на границе Калифорнии. Потому что ему – в Неваду, к Кэрри. Так он сказал. На запястье у него Кора видела имя «Элис». Вот тебе и соулмейт. Вот тебе и верность вместе с идеальными отношениями и прочей жизнью душа в душу.
Предлагал довезти до мотеля – за окном уже темнело, но Кора отказалась. До Бикон-Хиллз было километров шестьдесят, и она решила: даже в худшем случае будет на месте до утра. Терять ночь не было смысла. Навряд ли нашелся бы человек, едущий в – или через – их захолустье.
Кора фыркнула, поправила лямку рюкзака и уставилась в темноту. Темнота уставилась в ответ тяжелым насмешливым взглядом. Кора поежилась, напомнила себе, что леса оборотней всегда такие, и потрусила по обочине, сознательно выбирая небыстрый темп. Через пять километров она перешла на шаг, еще через пять – на бег. Потом снова на трусцу, мучительно убеждая себя: бежать нерационально, она выдохнется раньше, чем проделает хотя бы половину пути.
Чаща дышала в спину дурным предчувствием, мышцы сводило нахальным, ярким напряжением, инстинкт неуловимо подталкивал вперед. Кора дышала ртом, отфыркиваясь от тяжелых запахов: мокрая после дождя земля, прибитая к асфальту пыль, хвоя.
Тишина стояла почти неприличная, и в ней Кора отчетливо различила приближающийся шум мотора. В первое мгновение она сама не поняла, что произошло – только ощущение осознала. Как будто кто-то толкнул в спину, сбивая с ног, отбрасывая в сторону. Кора перекатилась, вскочила на ноги и рванула к лесной опушке, путаясь в мокрой траве и цепляясь когтями за рыхлую землю откоса. Упасть – остаться на месте – означало умереть, она откуда-то знала.
Машина, кажется, так и не остановилась, но точно Кора не знала – скользнула в лес, доверяя инстинкту, прижалась спиной к широкому стволу, переводя дыхание. В голове гудела звонкая пустота. Сердце частило так, как будто она долго бежала или очень-очень боялась. Дыхание сбилось, когда Кора неожиданно четко осознала: это не ее, это – вдруг? наконец? все-таки? – слился ее пульс с пульсом Эрики. Это ей чертовски больно или чертовски страшно.
На вдохе она разозлилась, на выдохе – испугалась, как не боялась уже давно. Без густой, рассудочной злобы, без дрожи трансформации по позвоночнику, без четкого плана ударов, укусов и блоков – отчаянно, по-девчоночьи, до крика, до нелепой, обреченной беспомощности, когда мечтаешь сорваться с места, а тело застыло, закаменело.
Как в эпицентре пожара. Только теперь Кора не была беспомощным ребенком.
Даже если все, что она могла – бежать, не разбирая дороги, полагаясь на сплетшиеся в тугую нить инстинкты, человеческий и волчий. Тропа ложилась под ноги, как во сне. В полуформе, со зверем в сердце и за спиной, Коре было легко-легко.
Она долго боялась быть собой.
Дыхания хватило ненадолго. Кора вылетела на поляну и остановилась, пялясь в широкий просвет. Белый, как бедра Эрики, диск луны висел ровно над ее макушкой. Кора выдохнула с хрипом, проталкивая воздух сквозь колотящееся в горле сердце, и поднесла руку к глазам.
Буквы соскальзывали с ее запястья мутными потеками – не то красными, не то черными – как будто были простой надписью, и это оказалось совсем не больно, но Коре хотелось упасть на колени и выть, выть, снова выть без голоса, как на пепелище родного дома.
От «а» не осталось даже призрака, тоненькую, полумертвую «к» вплавило в останки «и», прижало вплотную к кляксе «р». Их уже как будто не было, а «Э» держалась, цеплялась лапками-разводами за дрожащую венку, как за жизнь, и от этого Коре казалось: еще не все потеряно.
Если Эрика умрет, если имя сотрется – это не будет освобождением. Это будет пыткой, вдвое более мучительной, чем все, что Кора чувствовала до этого. Нет, Эрика просто обязана выжить, выжить и показать того тупого альфу, который обратил ее, чтобы Кора могла разбить ему его тупую морду, а потом по обстоятельствам – попросить принять в стаю или убить.
Потому что поздно отступать, когда за спиной пять тысяч километров, а в обычных снах видишь белые бедра и наглые желтые глаза и чертишь поверх разлетающихся лопаток трикселион – тело, душа и разум, все тебе, по судьбе, по рождению, по моему желанию. Когда хочешь вырвать ее из чьих-то рук, безвольно-нежную, как в первый раз, и сказать: «Привет, я Кора, и ты мне снишься» и нашептать на ухо обо всех снах, кроме тех, настоящих. Когда мечтаешь валяться с ней на пушистом ковре у камина – как в детстве с сестрой и братом – и жаться друг к другу, и листать один комикс, а вместо светловолосой куклы на каминной полке – фигурка Кэпа, который теряет щит всякий раз, как кто-то протирает пыль.
– Поздно отступать, – повторила Кора вслух.
Ветер ударил в нос запахом меда и пепла, осел на корне языка привкусом глухого смертельного отчаяния и холодной нежной кожи Эрики – такой, какая снилась. Кора сглотнула, тяжело повела плечами и бросилась в заросли.
У нее все еще был шанс.