Хомура никогда бы не подумала, что пожелает забвения. Никогда бы не подумала, что возненавидит свой лук. Никогда бы не подумала, что захочет содрать этот мир, как обертку, добираясь до сердцевины.
Потому что это было мучительно. Видеть, как улыбается город, как смеются дети, которые и знать не знают, насколько дорого стоил их смех. Хомуре хочется ударить их, чтобы заткнулись, и кричать, кричать во всеуслышание, пока их барабанные перепонки не лопнут от напряжения, пока они не рухнут на землю от боли, зажимая кровоточащие уши, пока половина из них не умрет от её голоса. И тогда ей - хоть на секунду – станет легче.
Она хочет, чтобы люди слышали её боль. Она хочет, чтобы они разделили эту боль с ней.
Хомура сжимает в руке ленты, и дикое желание уходит, растворившись в тепле. Она закрывает глаза, пока мягкое дуновение воздуха развевает длинные черные пряди, и улыбается, потому что ей чудится – это не ветер, а нежная рука касается её волос.
В её квартире так же пустовато и неуютно – сюда мало кто захаживает. Разве что Кёко.
Сакура никогда не признает своей боли, да Хомура этого и не ждет. Но в глазах Кёко мелькает понимание. Она не в курсе, и все же чувствует странную связь. Просто Сакура больна своей мертвой богиней, и потому Хомура любит, когда она сидит на диване в её комнате и молча грызет что-то.
На людях Кёко держится идеально, не позволяя себе даже казаться слабой, но Хомура знает, как она горит изнутри. Потому что сама Хомура горит точно так же.
Порой она хочет поведать все Кёко, но никак не решается. Другое дело – Инкубатор. Этот чертов бездушный зверек знает все до мельчайших подробностей. Ему не жаль Хомуру. Он вообще недоумевает, что заставляет её страдать. Для него эмоции – признак болезни. И это главная причина, почему Хомура ему все рассказала.
По ночам она порой начинает задыхаться от подступившего мрака, и тогда ей хочется призвать лук, чтобы осветить все вокруг. Вместо этого она нашаривает ленты и вдыхает легкий клубничный аромат, который не выветрился даже спустя года. После этого Хомура медленно засыпает, представляя, что прорвалась через этот поганый мир туда, в вечность, к ней. Что она видит её, чувствует её, дышит ею, как воздухом. Только тогда тьма отступает.
А однажды это случилось. Во сне или наяву – кто знает. Она просто переступила порог её комнаты и улыбнулась, как делала это всегда. Хомура замерла и прошептала единственное: «Мадока», а она шагнула вперед и Хомура вспомнила, какого это – прикасаться к ней.
Мадока говорила что-то про время и магию, про то, что провернула это с большим риском и вскоре снова исчезнет, но Хомура её не слышала. Потому что волосы, оттенок которых уже смазался в памяти, сейчас свободно скользили между пальцев – не в фантазии, а в реальности. В конце концов, Мадока заметила это и засмеялась, тихо и звонко.
- Ты носишь мои ленты, - она провела указательным пальцем по пестрой ленточке, опоясывающей волосы Хомуры.
- Я заколдовала их, - усмехнулась та и накрыла её ладонь своей. – Они не рвутся и не пачкаются. И пахнут как ты.
Мадока позволила отнести себя на диван и ничуть не смутилась, когда Хомура легла рядом и прижалась всем телом к её телу.
- Расскажи мне о ней, - попросила Хомура. – О вечности.
Она говорила долго, потому что рассказать было что. Говорила об измерениях, где работают другие законы физики, и материальные объекты состоят из чистой энергии, измерениях, где звук можно потрогать руками, а цвет – лизнуть и ощутить вкус, измерениях, где вместо пяти человеческих чувств существует восемнадцать, и Хомура даже примерно не смогла вообразить, что представляют из себя остальные.
«С каждым путешествием во времени наши миры расходились все дальше. И наши чувства…ты меня больше не понимаешь», - именно эти слова Хомура сказала Мадоке когда-то давно, но сейчас, через года, чувствовала, как мало в этой фразе. Теперь они на разных уровнях мироздания, но их души все равно мучительно склеены, переплетены и соединены в одно целое.
Мадока теперь божество, и Хомура чувствовала себя её фанатичной жрицей. Да она и была ею – жрицей без культа и храмов, без рассудка и цельной личности. Все, что она хотела – прийти к своей богине. Даже если мироздание при этом рухнет.
- Все, что ты перечислила, для меня пустышка по сравнению с одной твоей улыбкой, - разгорячено прошептала Хомура и Мадока болезненно поморщилась, чертя пальцем неопределенные линии на её правой ладони. А затем выпалила:
- Ты можешь поцеловать меня?
Повторять дважды не потребовалось, и Хомура беспрекословно выполнила желание своей богини. Провести пальцем по выглядывающей из выреза ключице – тоже божественное веление. Хомуре не обязательно слышать её слова, чтобы понимать эти приказы. Скользнуть языком по белоснежной шее, требовательно сжать бедра, слегка прикусить мочку уха, - у неё была целая ночь на исполнение каждой её прихоти, и Хомура наслаждалась мыслью, что там, в далекой вечности, её богиня не сможет этого познать. Только здесь, только сейчас, только от её рук.
Она растворилась с первыми солнечными лучами, мучительно прорезавшими бессонную для обеих ночь. Она прошептала, что Хомура должна остаться сильной, чтобы сохранять человечество.
Теперь Хомура знала, за что сражается. Она сжимала её лук еще трепетнее, чем обычно. Потому что Мадока хочет этого, а Хомуре нужно только одно – выполнять божественную волю и закрывать глаза, когда ветер снова поощрительно погладит её по волосам.