Я не хочу туда. Не надо. Совсем не надо. Я не хочу туда, понимаете? Не хо-чу.

Хагрид открывает мне ворота – они скрипят, какого черта они скрипят, смазать, что ли, некому, это же школа, шко-ла, здесь ворота не должны скрипеть, они должны мягко улыбаться и говорить ласково «добро пожаловать», обязательно подам эту идею на первом педсовете, ха-ха.

Хагрид открывает мне скрипучие, огромные, тяжеленные, неприступные ворота, и я иду по дорожке, по которой проходила, наверное, не меньше тысячи раз и уж точно не собиралась пройти когда-нибудь снова. Ну разве что лет через пять, в качестве почетного гостя, здравствуйте, мисс Хуч, мы очень вас ждали, это такая честь для нас, офигеть просто… И шепотки поклонников «Сорок» за спиной – это она, это она, а ты пойдешь за автографом, да, а ты, я тоже, только страшно, а у меня есть карточка с ее изображением, да, их только месяц назад выпустили, повезло – и все завидуют счастливчику, и шум следует за мной, как волны за судном.

Размечталась, Хуч.

Почему я никогда раньше не замечала, что замок похож на тюрьму?

Надзиратель Хагрид проводит меня по коридорам и сдает с рук на руки заместителю тюрьмоначальника, более известному как профессор МакГонагалл.

- Я рада, что в этом году коллектив Хогвартса пополнился двумя новыми сотрудниками, - говорит МакГонагалл, как и прежде, похожая на восковую фигуру из знаменитого музея, только голос у нее совсем не восковой - сухой, крахмальный. – Мы все этому рады. У нас давно уже нет нормального преподавателя Полетов и хорошего библиотекаря, - на слове «хорошего» крахмал скрипит особенно пронзительно. – Надеюсь, что вы подружитесь, - добавляет она и улыбается «директорской» улыбкой.

Я оборачиваюсь и обнаруживаю в углу, в кресле, коллегу по несчастью. У нее крысиный «хвостик» вместо прически и мышиного цвета волосы. По-моему, она точно будет хорошим библиотекарем.

- Конечно, - говорю я. Кто бы сомневался, ваша честь. Узники должны дружить. Узники, они всегда дружат, традиция у них такая. Будущий «хороший библиотекарь» думает и тоже кивает. Значит, будем дружить, а как же.

- И еще, - догоняет меня голос МакГонагалл у самой двери. – Роланда, дорогая, я не давлю на вас, но Хогвартс несколько консервативен, и ваша манера одеваться может быть воспринята здесь… не совсем так, как вы, возможно, рассчитываете.

Мне надеть пижаму в полосочку, мадам?

Вслух я этого, конечно, не говорю, потому что я не кандидат в самоубийцы, я еще жить хочу. Правда, пока непонятно, как.

- Я ж во внерабочее время, - говорю я. Это же Вивьен Вествуд…

- У педагога нет внерабочего времени, - поясняет заместитель директора, похожая на вампира, питающегося обезжиренным кефиром. – Во всяком случае, в Хогвартсе. Всего доброго, и попрошу не опаздывать к ужину.

Дверь бесшумно закрывается, и мое «конечно» рикошетит от резного дуба мне в лоб. Я сильно тру кожу – такое ощущение, что там осталась отметина.


- Роланда Хуч, - представляюсь я.

- Я знаю, - говорит «хвостик».

- Откуда?

- Слизерин, выпуск семьдесят девятого года, - представляется она, глядя прямо перед собой, будто споткнуться боится.

- Не помню, - честно признаюсь я.

- Ну еще бы, - хмыкает будущий библиотекарь, и я начинаю верить, что она со Слизерина. – Кто ж с метлы разглядывает слизеринских младшекурсниц?

Я, хочу ответить я, но вовремя ловлю слово на кончике языка и проглатываю обратно. Разглядывала я девчонок, разглядывала. Только не таких. Без обид, эта… как тебя там?

- Я Ирма. Ирма Пинс, - говорит она наконец. Ну, спасибо за одолжение.

Мы расходимся по своим комнатам – она в правый коридор, я в левый. Эй, Ирма, слышишь! Я думаю, мы вряд ли подружимся! Я думаю, ты «синий чулок» и такая же холодная каменюка, как весь этот чертов Хогвартс! Я думаю – хотя рада бы избавиться от этой привычки.


Я оглядываю свою комнатку, довольно уютную, с кроватью, которой миллион тысяч лет, со шкафом, который немногим моложе, с камином. По камину ползет солнце. Ползет, попадает в щели между камнями, лениво через них переваливается, и видно, что ему до смерти надоело ползать вот так день за днем. Я сажусь на кровать и запускаю руки в волосы, а там толком даже ухватиться не за что. Стиль Вивьен, нежно любимой Вивьен Вествуд, как и моя драная, художественно завязанная узлами майка, и не менее драные джинсы, и куча цепочек на шее, на запястьях, где только можно. Господи, кто-нибудь, пожалуйста, выпустите меня отсюда!

Я сижу на кровати, упираясь затылком в твердокаменную стену, снимаю цепочки по одной и швыряю их в стоящий у стены сундучок на точность. Туда же – скомканную футболку, туда же – узлом скрученные джинсы. Я ни разу не промахиваюсь. Я ни одного раза не промахиваюсь – я же квиддичный Охотник. Была.

А теперь у меня есть прекрасная – тра-ла-ла – черная мантия и чудесная – еще одно тра-ла-ла – должность преподавателя Полетов в расчудесной, мать ее дери, моей альма матер школечародействаиволшебстваХогвартс, кто выговорит одним махом, тому шоколадка и разрешение полетать на метле. На моей метле, фирменной, купленной всего два года назад, когда все было охренеть как хорошо.

По-настоящему хорошо, я имею в виду.

А здесь даже зеркала нет. Здесь даже зеркала нет, чтобы посмотреть на себя до того, как я натяну мантию. Но я и так помню: идеальный для Охотника вес, идеальный для Охотника рост, идеальный замах, идеальный глазомер, идеальное владение метлой…

Идеальный игрок Роланда Хуч.

Я зачеркиваю фразу жирной черной линией и надеваю плотную черную мантию. И черные колготки. И туфли черные, такие… как будто их МакГонагалл лично выбрала, а потом распорядилась, чтоб мне что-то другое в магазине – ни-ни… не продавали, не предлагали, даже не показывали. Я же образец для учеников, а как же! Хотела бы я видеть, сколько из них этому образцу последует…

А блуза – белая; широкие манжеты, отложной воротник, все наглажено мамой так, что будто с картинки про образцового педагога. Они с МакГонагалл просто сговорились, вот что я вам скажу. Они все сговорились…

Только в коридоре мне удается бросить взгляд в оконное стекло, и я понимаю, что свой «ежик» ни за что не отращу и не перекрашу. Пусть хоть на семь лет к Филчу в рабство сдают.

За столом я оказываюсь рядом с Пинс, форменная мантия которой, похоже, ничем не отличается от повседневной. Шляпа распределяет первокурсников, директор представляет новых преподавателей, называет мое имя, я встаю. За слизеринским столом кто-то хихикает. Я перевожу туда тяжелый взгляд, обещающий неприятности. Смешок стихает. И вот это моя работа?

Спасибо, директор, у меня нет аппетита. У меня и жизни-то нет.


- Доброе утро, мадам Хуч, - нестройно галдят первокурсники, и меня передергивает. Мадам? Хуч? Меня двадцать лет зовут просто Роландой.

- Метлы – на землю, под правую руку, - командую я, не узнавая никого из них, хотя вчера видела всех на церемонии распределения. – Чтобы призвать метлу, вытяните руку и скажите «Вверх!»

«Вверх, вверх!» - слышу со всех сторон, ой, ай, мадам Хуч, а как, мадам Хуч, посмотрите, мадам Хуч, она меня не слушается, а почему не слушается, я же все правильно делаю, мада-а-а-ам Хуч!

- Всем молчать!

Класс затихает, только чей-то нос шмыгает хлюпко.

- Сейчас каждый по очереди выйдет на середину и попробует поднять метлу! Остальные молчат, слушают и учатся, ясно? Никаких вопросов без разрешения, никаких ойканий, никаких «мадам Хуч»!

Молчат.

– Слева направо – начали!

Выходит, протягивает руку, робко – «Вверх…». Громче! Четче! Увереннее!

С третьего раза у него наконец – наконец-то! – получается.

- Следующий! И называйте имя, когда выходите.

Вот так уже лучше. Я с ума с ними сойду, непременно сойду, непременно…


- Мадам Хуч, а расписание тренировок уже есть? – не в меру нахальный гриффиндорец-пятикурсник, впрочем, для гриффиндорцев понятие «меры» не существует.

- Сегодня займусь, - сухо отвечаю я, припоминая, что МакГонагалл действительно об этом говорила, и была очень довольна, что хогвартцев будет тренировать настоящий квиддичный игрок. Я еще тогда подумала, что она издевается. Но нет – серьезно. Она и правда так считает. От нее тоже с ума можно сойти.

Все послеобеденное время я убиваю на расписание. Конечно, в чем-то МакГонагалл права – мне проще, я еще помню бои за стадион в свои школьные годы, знаю самые лучшие часы для тренировок и стараюсь распределить их беспристрастно, разве что самую чуточку кривя душой ради родного Хаффлпаффа. Мы и так редко выигрывали… Гриффиндор перебьется, думаю я, чувствуя себя прежней Хуч, лучшим Охотником хаффлпаффской команды образца 1975-78 годов. На одну секунду, но чувствую.

Все, что тебе осталось, Хуч…

Вечером в библиотеке я нахожу знакомую книгу со снитчем во всю обложку – правила школьного квиддича. Надо освежить в памяти, у них ограничения несколько жестче, чем в профессиональном, ученики же. Ограничения… И правила. Жизнь, собственно, из них и состоит. Играешь по правилам, и все хорошо. А потом вдруг подпадаешь под ограничение и оказываешься в Хогвартсе.

Страница с летающими над полем игроками в синей и алой форме плывет перед глазами. И я тоже плыву – вниз, ниже, ниже, все дальше от неба, извиваюсь, как дождевой червяк, вытащенный на солнце, ослепленный им и ошеломленный. Сиди уже, червяк, не высовывайся.

- Что случилось? – слышу я над головой и пытаюсь сделать вид, что все в порядке, это я так, почитать тут присела, нет для чтения лучшего места, чем холодный пол в темном углу, а описание правил первой помощи при травмах так и вовсе до слез пробирает, больно уж жалостливо написано.

- Пойдем, - тянет библиотекарша меня за локоть острыми пальцами, и я иду за ней, размазывая слезы по щекам. Кто увидит – обхохочется, тоже мне строгий педагог, тренер и - как его там? – образец. Образина!

- Чай будешь? – спрашивает спасительница, пристроив меня на свой жесткий стул. Как она на нем сидит-то целыми днями, думаю я, втягивая носом воздух, чтобы успокоиться, и неожиданно смачно всхлипываю. Твою мать, думаю я, выдергивая из кармана застрявший платок, прячу в нем физиономию и делаю вид, что мне в нос чихунчик залетел. Так мама говорит.

Ирма – да, Ирма, как я могла забыть! – достает чашки, чайник, сахарницу, ложечки, блюдца, и все это совершенно бесшумно, будто они резиновые. У нее крохотная горелка с синеватым холодным пламенем и большой круглый жестяной поднос для посуды. Удобно устроилась!

- Как ты на этом стуле сидишь? – спрашиваю я из-под платка промокшим голосом.

- Пока не приходится, - сухо отвечает она, будто костяшки на счетах щелкают. – В библиотеке полный бардак, каталоги велись от случая к случаю, книги ставили, где место было. Надо навести порядок.

Ее ложечка зло пристукивает о блюдце. Ни крупинки сахара не падает на стол, и капля с носика чайника скатывается в предназначенное для этого блюдце. Сразу видно, она настоящий библиотекарь, недремлющее око. Будет трястись над каждой страницей и зачитывать с придыханием пассажи из «Истории Хогвартса», встряхивая своим «хвостиком», который к тому времени станет гордо называться «пучком».

- Пей, - говорит она.

У нее сухой голос, слепленный из пыли, и чай тоже сухой, от него першит в горле и стягивает глаза до жжения под веками.

- Спасибо, - говорю я, отставляя в сторону чашку с пылью, отодвигая в сторону неприветливый стул. – Я выйду на воздух, у меня… голова болит. Спасибо.

- Ну да, - хмыкает Ирма. – Конечно, - хватает стул, ставит его на прежнее место, ножки упираются в продавленные в ковре ямки, как будто растут из ворса; и чашку, опрометчиво оставленную мной на столе, убирает на поднос – а он, оказывается, у нее на непроливаемость зачарован, вот оно что, не дай Мерлин, перевернувшийся заварник зальет чаем какой-нибудь ценный фолиант. Предопределенность, думаю я, предопределенность, все на своих местах, раз и навсегда, и нельзя поставить ножки мимо предназначенных для них ямок, и нельзя поставить ногу мимо предназначенной для тебя дороги…

На улице сыро и ветрено, и небо бросается мне в лицо дождевой манкой, я ловлю ее губами и не могу надышаться.


Надышавшись до простуды, в ближайшие дни я глотаю Перечное и сиплым голосом объясняю игрокам их задачу. Не тушуйтесь, ребята, я еще сделаю из вас настоящую квиддичную команду, семь потов и три шкуры долой, но вы будете летать, Мерлин вас дери, и летать будете, и забивать, и снитч ловить, как сам Годрик… кажется, у меня снова жар.

- Идите, Роланда, - говорит неизвестно откуда взявшаяся на стадионе МакГонагалл. – Идите, лечитесь, вести уроки продолжите, когда будете здоровы.

Я отдаю ей метлу и бреду к Хогвартсу, слыша, как сквозь вату, голоса за спиной. Ну все, теперь они забросят тренировки, а тренировки бросать нельзя ни на один день, потом приходится работать вдвое больше, по себе знаю, наш тренер зверь был, но как мы летали, как летали…

Я знаю, что об этом лучше забыть, знаю; но я ведь только на минуточку, у меня температура, мне можно, все равно отовсюду течет – из носа, из глаз, так какая разница, о чем я вспоминаю, лежа в своей камере-каморке? Небо отобрали, а пятьдесят квадратных футов оставили, как мило, обхохочешься, правда? Правда?

- Не знаю, - отвечает пыльный голос. – МакГонагалл сказала Перечное тебе отнести и ужин заодно. Будешь?

Она ставит поднос на тумбочку – параллельно краю, точно посередине, не пролив ни капли бульона из глубокой чашки.

- Нет, - говорю я. – Бинс, ты любишь летать?

- Пинс, - поправляет она. – Нет, не люблю.

- Неправда, - смеюсь я. Мне жарко и хорошо, только немного ломит виски, и комната качается перед глазами: вправо… стоп!.. влево… стоп! Так бывает после матча, когда налетаешься до того, что ноги не держат, и земля уходит из-под них. Земля ненадежна, верно только небо.

- Все любят летать, Пинс, не все об этом знают, - говорю я, выползая из-под одеяла выше, на подушки, расправляя край пододеяльника и тщательно разглаживая его, чтобы Пинс не думала, что она одна такая аккуратистка. – Я ведь год была в профи, летала как бог… «Сорок» знаешь? Нет? Ну неважно, я была у них Охотником, несколько игр в основном составе… понимаешь, что это значит? Говорили, что я восходящая звезда… вот ты когда-нибудь была восходящей звездой, Пинс?

По-моему, я несу чушь – в библиотековедении восходящих звезд не бывает… или бывают?

- И что случилось? – спрашивает Пинс. Какой же у нее все-таки голос… как спинка венского стула – все подогнано, проклеено, несгибаемо, хоть врагов по головам лупи направо и налево.

- А я в обморок упала, - говорю я небрежно. – Прямо с метлы. Футов десять, наверное, было, мелочи. Палец вот сломала, - показываю ей свой мизинец, - и на голове шишка была, огромная, во-о-от такая!

- Вылечили?

- Шишку-то? Конечно, вылечили! – И зачем я ей это рассказываю, можно подумать, она хоть что-то поймет, она летать не любит, господи, она не любит летать, да она просто дура, по уши закопавшаяся в свои книги, книжный червь, вот она кто, почему мне так не повезло? Сейчас бы подругу нормальную, которая притащила бы огневиски вместо идиотского Перечного, чтобы напиться, чтобы дым из ушей, и вспоминать, как орал стадион, как паниковали «Осы», не зная, что предпринять, как Сильвия Джоунс поймала снитч у самой земли – все были уверены, что она зацепится метловищем, а она трясла ободранной о гравий рукой и смеялась… как мы летали… черт, как мы летали!

- Ну, тише, тише, - Пинс с прямой, как доска, спиной садится на край моей кровати. – Кто же ложится под одеяло в одежде?

- А? – переспрашиваю я и покорно поднимаю руки, пока она стягивает с меня мятую, будто теленок жевал, форменную блузу. Прохладный воздух противно касается сухой горячей кожи, и я обхватываю себя руками. Под блузкой я ничего не ношу – мешает.

- Ложись, - говорит Пинс и тянет на меня одеяло, а я тяну на себя ее. Мне нужно немножко пусть и деревянного тепла. Она действительно деревенеет, я чувствую под руками выступающие позвонки, лопатки, даже сквозь мантию, кошмар! Но губы у нее мягкие и сухие, как тряпочка для полировки метлы.

- Если ты не… - говорю я шепотом. – Ты можешь…

Она расстегивает мантию, не слушая меня и не глядя, много-много пуговок, блузка-юбка-колготки-белье, и ныряет под мое душное, жаркое одеяло со всеми своими костями, отдавая их в мое полное распоряжение. Она сухая и мягкая, везде сухая и мягкая, я чувствую себя каким-то садовником, проращивающим в комковатой, неприветливой почве полупрозрачное семечко…

Потом я прижимаю ее к себе и быстро засыпаю под ее ровное тихое сопение.


Просыпаюсь я одна и зверски голодная. На вчерашние тряпки даже смотреть не хочется, от них пахнет болезнью. Сгребаю одежду и постельное белье в один ком и оставляю в углу – эльфы заберут – а сама после душа натягиваю все чистое, передергивая плечами от удовольствия. «Ежик» на голове бодро топорщится, а глаза мягко золотятся, как лимонная корочка. Мама говорит, что наши глаза – наследие от дальних родственников-вейл. Ага, как же, судя по семейной истории, только вейлы в ней и чудили. Скорее всего, это какая-то анимагическая мутация – но мне нравится. Люблю быть, не как все.

Я спускаюсь на завтрак с приятным волнением в груди: у меня давно не было подобных приключений. Я ожидаю чего угодно – от букета цветов и прилюдного поцелуя до вызова к МакГонагалл и увольнения «за недопустимое поведение в стенах учебного заведения». Непредсказуемость – как перед выходом на поле. Сколько ни тренируйся, сколько ни придумывай стратегий, игра всегда преподносит сюрприз.

Преподносила то есть.

Ирма Пинс сидит на своем месте, слева от меня, здоровается, как обычно, скрипучим «добрым утром» и продолжает есть овсянку, набирая в ложку ровно столько, чтобы не падало через край. Тонкие губы приоткрываются, чтобы пропустить эту ложку, спина деревянная, а шея пергаментная, будто ей не двадцать, а лет сто. Я вчера даже целовать ее нормально боялась – а вдруг пергамент прорвется, тряслась над ней, как она над своими книгами, и что?

Ничего, собственно. А что я хотела?


- Вниз! Выходи из пике! Поворот! Круче к ветру, Пайк, что ты, как на гиппогрифе, расселся! Используй ветер, поворот должен быть мгновенным! Вверх! Вниз! Поворот!

Я гоняю своих подопечных до тех пор, пока не начинает темнеть. Внутренний голос подсказывает мне, что школьники не смогут играть профессионально, хоть крылья им пришей; но с внутренним голосом я давно уже не разговариваю. Мы, можно сказать, в ссоре.

И в библиотеку не пойду.


Дни идут, бегут, летят как-то очень незаметно, еще вчера точно был сентябрь, а сегодня голые деревья, прихлопнутые небом, намекают на близость зимы. Вот так, наверное, и в Азкабане – сначала жутко, потом привыкаешь.

Хотя у них-то там квиддича нет.

У меня его тоже нет, так, замена-суррогат, школьный кубок. Очень хочется, чтобы Хаффлпафф выиграл. Что-то есть в том, чтобы видеть игру со стороны – можно менять ее рисунок, ломать все и строить заново, лепить узор атаки и стену защиты, будто из глины. И пусть глина сопротивляется – я знаю, что я права.

- Пайк, ниже! Уходи под кольца! Ты успеешь вывернуть, давай!

И Пайк дает, да так, что сырой воздух гудит между прутьев метлы. Мы выиграем, черт возьми, хотя бы у Слизерина мы выиграем! Скоро первый матч. Я волнуюсь.

Это мягко сказано – я волнуюсь до такой степени, что в пустой и огромной грудной клетке сердце трепыхается крохотной синицей. В поисках чего-либо умиротворяющего я добираюсь до библиотеки, где и обнаруживаю себя у полки с биографиями – кто бы мог подумать – знаменитых зельеваров. Конечно, если хочешь нормально уснуть, лучше и придумать нельзя, так что интуиция меня не подвела, но я слышу за стеллажами голос Ирмы, которая отчитывает какого-то первокурсника, сдавшего книгу не в должном виде, а встречаться с Ирмой мне совсем не хочется. Но приходится.

- Зачем ты на них кричишь? – спрашиваю я, пока невозмутимая Пинс записывает взятую мной книгу в толстенный кондуит и наносит на нее Напоминательные чары.

- Можно подумать, ты не кричишь, - отвечает она, не глядя на меня.

- Квиддич – совсем другое, - говорю я раздраженно. – Разве первое правило библиотекаря не тишина?

- Нет, - твердо говорит Ирма и наконец смотрит мне прямо в глаза. Ее радужка цвета полированного ореха и такая же непрозрачная. – Первое правило библиотекаря – в библиотеке должен быть порядок. Всегда и во всем.

Меня раздражает ее голос, ее безапелляционность, ее «хвостик», стянутый черной шелковой лентой, которая уже сползла по жидким волосам угрожающе низко.

- Слушай, а как ты вообще здесь оказалась? – спрашиваю я вдруг. – Была бы из Хаффлпаффа – понятно, но слизеринка, следящая за тем, чтобы школьники не вырывали страниц из учебников… не повезло в жизни, да?

- Не повезло, - отвечает Ирма, и губы у нее сливаются цветом с лицом. – А где, по-твоему, место слизеринцам? В аврорате?

- Нет, - я чувствую себя хозяйкой положения, сажусь без спроса, закинув ногу на ногу, кручу в пальцах взятое со стола перо, черное, обгрызенное, потрепанное жизнью. – По-моему, те, кто поамбициознее и со связями, находят тепленькие местечки в Министерстве, в банках, в комиссиях каких-нибудь – в общем, где работы поменьше, зато статусно, да и деньги не лишние.

Я позвоночником чувствую ее бессильную злость, ее досаду, и это приятно.

- А те, у кого галлеонов хватает, сидят в своих особняках, заключают династические браки, благотворительностью занимаются… или вон белые маски надевают и Темные заклинания оттачивают.

- А если чистокровность есть, а денег низзл наплакал? – спрашивает неизвестно у кого Ирма и плотно прижимает ладони к тусклой поверхности стола. - И родни никакой… только дальняя, которой на нас с мамой плевать? Вот пристроили сюда, и на этом спасибо. Работа, зарплата, крыша над головой, даже об обеде думать не надо. Мама была очень рада…

- Могли бы и получше что-то найти для однокашницы, - говорю я машинально, уже без запала. Вспоминаю, как сама валялась на кровати, не видя дней, не видя неба за окном, и медленно думала, что жизнь кончена, и прощалась с ней – заранее, отчаянно. Не в прямом смысле, конечно – для этого у хаффлпаффцев слишком много здравомыслия – а с той частью жизни, которая была главной, которая и была мной. А совы бессовестно долбили клювами в стекло – слова в письмах, приносимых ими, были намного деликатнее. Хотя было заметно, что никто из наших не умеет утешать – они писали о себе, о своих семьях, о своей работе, и в конце каждого письма была приписка: ждем тебе в гости, нам не хватает сотрудника, без твоей помощи не обойтись или просто – приезжай. И эти неуклюжие попытки помочь были самым лучшим утешением, самым лучшим стимулом для того, чтобы я вытащила голову из задницы, куда основательно ее засунула, и поняла, что если я не нужна небу, это не значит, что я не нужна никому. А потом пришло письмо от профессора Спраут…

- Каждый сам за себя – слышала о таком? – хмыкает Ирма. Слышала, и не раз – только у нас не так, мы привыкаем играть в команде с самого начала, с первого курса, с того мгновения, когда ты переступаешь порог солнечной даже в пасмурные дни хаффлпаффской гостиной. Я никогда не задумывалась – честно - что может быть как-то иначе.

- Понятно, - говорю я для того, чтобы что-то сказать. – Но все равно мне кажется, что тебе здесь не место.

- Да? – неприятно весело улыбается Ирма. – Почему же? Это все-таки крупнейшая школьная библиотека Англии, а я в ней хозяйка. Мистер Сколдуэлл почти не показывается, еще год-другой, и я займу место главного хранителя. Это мои владения, я в них царь и бог, понимаешь? – она склоняется над столом и вытягивает шею, чтобы прошипеть эту фразу прямо мне в лицо. – Знания – это тоже ценности, и только от меня будет зависеть, кому их дать и сколько.

-Вообще-то не только от тебя, - не удержавшись, ехидничаю я.

- Не только, - соглашается она, и потухает, как догоревшая свеча. – Но все-таки это приятно. Тебе ведь тоже приятно чувствовать себя… - она недолго ищет слово, - …покорительницей неба.

- Нет, - я решительно мотаю головой. – Нет. Я никогда не чувствую себя так. Это невозможно – быть выше неба. С ним можно быть на равных, не больше.

- На равных… Ты говоришь так, будто Гриффиндор закончила, - роняет Пинс. – Равенства не существует в природе. Всегда кто-то сверху.

Несмотря на всю ее выдержку, на последней фразе кровь бросается ей в лицо – слишком двусмысленно вышло, слишком прямой намек.

- Я зайду к тебе вечером, - говорю я; хотя, видит Мерлин, еще минуту назад не собирались ни говорить, ни делать ничего подобного.


Под утро, возвращаясь к себе, я думаю что-то об одиночестве и способах от него избавиться. Хотя применимы ли мои размышления к слизеринцам, понятия не имею.


Зато к ним применимо понятие жесткой игры. Через неделю, в воскресенье, на забитом до отказа стадионе проходит первый матч сезона – Хаффлпафф против Слизерина. Перед выходом я смотрюсь в зеркало, которое, выбрав часок, купила в хогсмидской лавке и собственноручно повесила на стену. Судейская мантия, черная с золотым гербом школы и белой бейкой по швам, будто нарочно для меня подобрана. Удобные сапоги, перчатки; шапку я не беру. На улице холодно, но в шапке ничего не слышно, а мне нужно слышать, я же все-таки судья, мать их, заключенный и судья в одном лице – смешно, думаю я, вспоминая, что еще полтора месяца назад считала Хогвартс тюрьмой. А теперь? Теперь я не знаю. Тупик? Чистилище? Сумасшедший дом?

Я улыбаюсь своему зеркалу. Роланда Хуч… нет, мадам Хуч готова выйти на поле и произнести сакраментальную фразу насчет честной игры. Раньше я ее только слушала.

Я ищу в себе ярость и обиду, но нахожу только горечь и сожаление. И что-то еще, что я не сразу определяю, как дикое волнение. Роланда Хуч из «Стретсморских сорок» волнуется насчет исхода школьного кубкового матча. Кажется, мир изменился.


Нет, мир остался прежним – понимаю я, когда вижу, как на поле используются все те же приемы нечестной игры, с которыми в свое время приходилось иметь дело нам. Я в ужасе понимаю, что, уча своих ребят держать высоту, выполнять финты, использовать ветер и точно бросать по кольцу, я совсем забыла о том, что они – школьники, более того – хаффлпаффцы. И они просто не готовы к столкновению со Слизерином: психологически, не физически. Они теряются перед неприкрытой наглостью и перед скрытой жестокостью, они уходят от неоправданно жестких столкновений, они уступают, они ломаются! Я стискиваю древко метлы так, что оно, кажется, трещит под моими руками, мне хочется сейчас же собрать их в кружок, заглянуть в глаза и сказать, что такая хрень бывает, что им не нужно бояться, что нечестной игре всегда есть что противопоставить… но на все это явно не хватит пяти минут перерыва, невозможно парой фраз переделать их, объяснить, что в игре, как в жизни, противники не всегда ведут себя честно и иногда приходиться действовать на грани фола. Об этом мы еще будем говорить, потом, много раз, на каждой тренировке, но сейчас мы проигрываем, и это моя, только моя вина. Все, что я могу – замечать нарушения и карать виновников. Я стараюсь быть справедливой, видит Мерлин; и не только потому, что таковы законы игры. Нет, просто этот матч вдруг оказывается намного более важным, чем мне представлялось. Если слизеринцы хоть раз увидят, что я небеспристрастна, это станет для них лишним доказательством: в этом мире полагаться можно только на себя. Если же мой мухлеж заметят хаффлпаффцы, они просто перестанут меня уважать, это я знаю точно и не свожу слезящихся от ветра и напряжения глаз с игроков. Надо будет купить судейские очки… Главное – не упустить ничего, не проглядеть.

И я вижу, вижу, как высоко, в стороне ото всех, Пайк, не выдержав, хватает за прутья метлу слизеринского ловца, что-то выкрикнувшего ему в лицо, и встряхивает раз, другой. Пикировка злыми взглядами – и оба замечают, что я наблюдаю за ними. Я подлетаю ближе, натыкаясь на взгляд мальчишки в зеленой форме, как бабочка на булавку: он понимает, что никто, кроме него, меня и Пайка – одного слизеринца и двоих хаффлпаффцев - не видел этого нарушения; и он знает, он думает, что знает, как я поступлю. Он отворачивается обреченно и даже его спина выражает понимание – и согласие с моими будущими действиями.

Ну еще бы… они же не знают, что бывает иначе.

Понять, что выражает взгляд Пайка, я не могу. Я вытаскиваю палочку из-за плотного отворота перчатки…

- Штрафной удар по кольцам Хаффлпаффа за задержку метлы соперника!

Усиленный Сонорусом, мой голос слышен всему стадиону. Хаффлпафф и Гриффиндор дружно ахают. Пайк, над которым светится узор штраф-заклинания, по широкой дуге спускается ниже, виновато опустив глаза. Слизеринец, напротив, прежде, чем ринуться к кольцам для выполнения штрафного, скользит по мне насмешливым и презрительным взглядом. Добровольно упущенный шанс – вне его понимания.

«Победа любой ценой – не наш девиз», - вот что я скажу ребятам после игры, думаю я. И нужно будет сводить их в Хогсмид, просто так. Ведь они лучшие.


- …Слушай, а ты раньше была с кем-нибудь? Из девушек, я имею в виду? – спрашиваю я у Ирмы, в очередной пустой вечер лежа в ее кровати и перебирая прямые невесомые пряди – ее голова неуютно пристроена на моем плече.

- Конечно, - пожимает она худым плечом. – Еще в школе.

- В школе? – искренне удивляюсь я. – А как же школьные правила? Я думала, слизеринцы…

- Главное не попадаться, - равнодушно говорит она, и ее равнодушие подталкивает меня к следующему вопросу:

- А я тебе зачем? Почему ты со мной?

- А с кем? - улыбается она – я чувствую кожей движение ее щеки. – С МакГонагалл? Со Спраут? Или, может быть, с Филчем?

Голос у нее насмешливый, но не злой, как это часто бывает, и я подтруниваю:

- А что? Завидный жених!

- Между прочим, одногруппницы считали, что он влюблен в меня, - говорит она лукаво, подняв голову, и на минуту я вижу совсем другую Ирму – такую, какой она, наверное, могла бы быть при более богатой семье и более удачной судьбе. – Почему ты не смеешься? – спрашивает она серьезно. – Разве в меня можно влюбиться?

- В тебя можно влюбиться, - говорю я утешающе. До меня не сразу доходит, что это правда.


В школьных коридорах старшекурсники, помимо девчонок и квиддича, бурно обсуждают нападения темных волшебников и политику Министерства. От их разговоров веет другой, большой жизнью, что бурлит без меня за ненаносимыми хогвартскими стенами. Каждый второй из выпускников собирается в авроры: единицы из Слизерина и практически весь Гриффиндор. МакГонагалл говорит о них - «дети» и предлагает ввести факультативный курс Защиты. Слагхорн вежливо, но скептически хмыкает. Я считаю, что ребята правы - кто-то же должен защищать порядок и закон в этой стране, но молчу: мне неудобно высказываться на равных с бывшими преподавателями. После я долго ругаю себя за дурацкую нерешительность, которой и близко нет на стадионе, а вот в учительской, да еще при всех, рот будто Силенцио запечатывает. Ерунда какая-то. На душе острыми когтями скребут низзлы, и по неприбранной комнате в колеблющемся свете свечей носятся тени, показывая языки, дразнясь – «тебе здесь не место, Хуч, ты здесь не нужна». Время за полночь, но я не хочу оставаться одна, ведь тени не исчезают, когда гасишь свет, их просто становится слишком много. Как никогда остро я понимаю, что уже не ученица, и тени Хогвартса не защитят меня, не укроют, как когда-то, от Пивза и смотрительской кошки – где он их только берет, прямо особая порода, натасканная на нарушителей порядка… Я больше не школьница, а Хогвартс мне не дом. Грустно – ведь мне уже казалось, что… впрочем, неважно.

Я быстро иду по коридору, ведущему к комнате Ирмы, и вздрагиваю при каждом постороннем звуке - привычки школьных лет неистребимы. Прекрати, говорю я себе, прекрати, Хуч, тебе ничего не грозит, ты сама имеешь право снимать баллы, хоть и не пользуешься им никогда вне занятий – неудобно, ведь еще вчера ты вытворяла то же самое, что и твои сегодняшние подопечные. Надо же, как быстро и незаметно я очутилась по другую сторону кафедры; вроде бы и судьбоносных решений не принимала, все вышло как-то само собой, и вот уже слежу за соблюдением правил - я, вечная сторонница исключений и приключений. Будто подменили, будто я уже не я, а кто-то другой, похожий... о черт!

Я неловко оступаюсь, машу руками, ловя равновесие, и от этих судорожных взмахов в голове что-то встает на место. Забыв, куда шла, я делаю шаг к стене и трогаю холодный камень рукой. Щеки горят огнем, как бывает, когда налетаешься в мороз. Машинально колупая ногтем трещину, я вспоминаю последние два месяца, и провалиться сквозь землю мне не дает только то, что я не пошла с этим разговором к МакГонагалл – ну, и каменный пол, конечно. Какой же дурой я была, думаю я, какой самолюбивой идиоткой, считавшей школу тюрьмой для себя – птицы высокого, фу ты-ну ты, полета! Конечно, Хогвартс больше не будет меня защищать, и утешать не будет, и развлекать: ау, Роланда, оглянись, ты уже выросла – хоть мозгов у тебя и не прибавилось. Теперь твоя очередь защищать эти стены и быть в ответе за все. Помнится, МакГонагалл об этом говорила, и не раз… чем я только слушала тогда! Камень теплеет под моей ладонью, будто замок, как огромная кошка, мурлычет и ластится ко мне. Хогвартс – мой дом, это так же неизменно, как восход солнца, и мне по-детски, до щиплющих под веками слез стыдно, что я могла думать иначе. Я поворачиваю было назад – мне уже не нужно никуда идти, я уверена, нет, я точно знаю, что больше не промолчу на педсовете, когда мне будет что сказать, и плевать, что там обо мне подумают – но снова меняю решение и почти бегом направляюсь к комнате Ирмы. Мне хочется рассказать ей обо всем, она поймет; конечно, не запрыгает от радости, скорее, скажет что-нибудь ехидное, это ведь Ирма Пинс; но с кем еще я могу поделиться радостью, бьющей из меня, как сливочный эль из горлышка бутылки - затыкайте скорее, иначе все выбежит пенящейся волной! Окрыленная, я почти лечу по коридорам моего Хогвартса. Но Ирмы в комнате нет.

Странно, думаю я, очень странно, а ноги уже несут меня в библиотеку – если честно, в такой час я могу представить Ирму только там, хотя понятия не имею, что могло ей понадобиться ночью на рабочем месте.

Дверь открывается одной слабенькой Алохоморой – значит, Ирма точно здесь. В библиотеке темно, лишь где-то за стеллажами свеча бросает на потолок дрожащий красноватый отсвет. Я крадусь между полок и представляю, что иду по улице подземного города, старого настолько, что он обрел собственную странную жизнь. Я хочу тихонько подойти к Ирме сзади, закрыть ладонями глаза и сказать «привет». Глупо, да; но кто сказал, что преподаватели Хогвартса не имеют права на глупости?

Я улыбаюсь в темноте, понимая, что действительно имею право на многое. Свобода ведь не значит делать финт Вронского пять раз на дню. Свобода – это когда ты знаешь, что можешь выполнить его в любой момент, когда захочешь, вот о чем я думаю, выворачивая из-за последнего стеллажа и глядя на прямую, как сосновая доска, спину Ирмы Пинс и на ее подрагивающие плечи. Видимо, я слишком глубоко задумалась - или же совсем не представляла, что Ирма может плакать – но я успеваю даже открыть рот и протянуть руку, прежде чем до меня доходит, что сейчас не самое подходящее время для розыгрышей.

Не отрывая глаз от склоненного затылка Ирмы, от ее вздрагивающего «хвостика», я делаю шаг назад, в книжный город, где можно укрыться и сделать вид, что меня тут никогда не было. Конечно, я знаю, что нужно подойти, погладить ее по голове, сунуть свежий носовой платок и сказать, что все пройдет, наступит новый день и жизнь будет хороша, бла-бла-бла. Я бы так и сделала, будь это кто-то другой. Но гордость слизеринцев – нечто чудовищное, это та самая гордыня из числа семи смертных грехов, и я знаю, что Ирма никогда не простит мне утешения. Я отступаю за стеллажи, и от желания обнять вздрагивающие плечи воздух колом застревает в горле.


Я рассказываю Ирме о снизошедшем на меня вчера откровении после завтрака, на том коротком отрезке пути – до развилки коридора – который мы проходим вместе. Она предсказуемо хмыкает и говорит, что я просто повзрослела. И что Хогвартс вовсе не кошка – скорее уж дракон.

- Драконам тоже нужна ласка, - говорю я, сворачивая в свой коридор, и вижу, как она закатывает глаза:

- Тебе бы не Полеты преподавать, а Уход за магическими существами.

Я показываю ей язык. Мир прекрасен.


Мир ужасен, понимаю я на следующее утро, когда совы приносят свежий выпуск «Пророка». Чуть ли не футовые заголовки на первой полосе, жирные черные буквы, от которых в зале становится темнее, а стены Хогвартса истончаются, и промозглый октябрьский ветер продувает замок насквозь, холодя беззащитные шеи. Новые нападения, новые смерти, и над всем этим – зеленый череп, благосклонно кивающий белой маске тьмы. «Мадам Хуч, - говорит на тренировке Пайк, - мадам Хуч, родители хотят забрать меня из школы. Скажите им, что здесь безопасно, хорошо?» И он смотрит на меня – они смотрят на меня в десять пар глаз, голубых, карих, черных, с одинаковой надеждой на то, что я скажу: конечно, здесь совершенно безопасно, ребята, все это пройдет, авроры и Министерство справятся с угрозой, а мы выиграем кубок школы, и 1981-ый войдет в историю факультета, как самый удачливый и счастливый год.

- Опасность может настигнуть нас за любыми стенами, Пайк, - говорю я. – Родителям спокойнее, если дети будут рядом… Я могу поговорить с твоей семьей, но решать им, понимаешь?

- Понимаю, мадам Хуч, - кивает он, призывая метлу. Они тоже взрослеют. Рано? Ничего. Главное, чтобы не поздно.


После вопроса Пайка я вдруг догадываюсь, что занимаюсь не тем, чем должна. Я здоровая, молодая, сильная ведьма с неплохой спортивной подготовкой. Ну, нельзя мне испытывать большие нагрузки в полете, и что? Палочку-то держать я могу. Если уж до меня наконец дошло, что Хогвартс во мне нуждается, так пора бы понять, что я принесу школе гораздо больше пользы за ее стенами. Решение созревает так быстро, что я просто не понимаю, почему не подумала об этом еще месяца три назад. Едва дождавшись конца уроков, я спешу в библиотеку. Ирма смотрит на меня вопросительно.

- Слушай, у тебя же есть авроратские брошюры? – торопливо спрашиваю я. – Ну, с условиями приема, перечнем экзаменов и прочее – то, что выпускникам дают?

- Конечно, - наклоняет она голову. – А тебе зачем?

- Готовиться буду! – я сажусь на ее стул, все такой же жесткий, и хлопаю ладонью по выпускам «Пророка». – Ты же читала? МакКиннон, Медоуз, Дирборн, Фенвик… А Прюэтты – помнишь их? Они учились на последнем курсе Гриффиндора, когда ты только поступила в школу. Ты читала, что с ними сделали? Думаю, мне с самого начала нужно было в авроры, а не в учителя. Ну какой из меня педагог? Я даже детей-то не люблю…

- Разве? – скрипуче уточняет Ирма. – По-моему, у тебя неплохой контакт с ними.

- Как у тренера – да. Но их же вроде еще воспитывать надо, МакГонагалл говорила. Я похожа на воспитательницу? – я ерошу свой серебряный «ежик». – В аврорате от меня пользы больше будет, главное, объяснить это маме…

- Да, конечно, - говорит Ирма, захлопывая ящик с каталожными карточками, которые хранит, как великую ценность. Да я и не видела у нее других сокровищ.

Я выхожу из библиотеки с пачкой брошюр и стойким ощущением вины. Что, что я сделала не так?


Из прочитанных методичек следует, что у меня есть все шансы попасть в авроры, нужно только немного вспомнить теорию Чар и Трансфигурацию. И Зелья, конечно. Я набираю учебников у невозмутимой Ирмы и обдумываю, как и когда лучше сказать об этой идее МакГонагалл. Почему-то мне кажется, что мое решение ей не очень понравится. Но меня все равно не переубедить. Я представляю себя в аврорской форме, на задании, и мне это очень нравится – полная противоположность школе. Думаю, я поговорю с заместителем директора после Хэллоуина.


Хогвартс в День всех святых сходит с ума, и никакие заголовки в «Пророке» не способны отменить это сказочное безобразие. Гоняющиеся друг за другом по коридорам инфери, баньши и привидения, завывающие двери, говорящие тыквы на плечах вместо голов – фантазии у подростков хватает.

- Здравствуйте, мадам Хуч! – вопит, проносясь мимо меня, очередная тыква, выдыхая комок огненного дыма.

- Наконец-то форма твоей головы соответствует содержимому, Пайк! – кричу я вслед своему лучшему Охотнику, понимая, что мне все-таки жаль с ними расставаться. Я прохожу по Хогвартсу и во второй раз прощаюсь с ним, касаюсь рукой камня, но замок больше не мурлычет.


Лежа на кровати, я перелистываю страницы «Теории Чар», вспоминая подзабытые формулы. Праздник окончен, школьники разогнаны по спальням, а что там происходит за закрытыми дверями – дело деканов и дежурных педагогов. Надеюсь, мои достаточно дружат с головой, чтобы не притащить в школу огневиски. А то наполучают отработок, пропустят тренировки. Не дай Мерлин, кого-нибудь вообще от квиддича отстранят до конца семестра, а у нас еще матч с Гриффиндором. У них то есть. Интересно, сумеют ли к тому времени найти нового преподавателя? Конечно, нехорошо уходить вот так, среди учебного года, но не попросишь же этих Пожирателей повременить с убийствами, пока не закончится турнир.

В дверь стучат, и я вздрагиваю от неожиданности, снимая Коллопортус. Кто-то из преподавателей, конечно же; например, МакГонагалл – только ей может придти в голову обсуждать учебный план в ночь Хэллоуина.

Но я ошибаюсь.

В дверь протискивается очередной ряженый – бледное лицо, кроваво-красные губы, черная полумаска. Ну и клыки, конечно – напоказ. Трансильванский вампир, догадываюсь я, распространенный выбор, какой же Хэллоуин без пары десятков балканских кровопийц. И только потом у меня возникает закономерный вопрос – кто под маской?

- Привет! – говорит вампир чересчур хорошо знакомым голосом и лезет через меня на свободную половину кровати, попутно дыша в лицо свежим ароматом огневиски.

- Ирма? – машинально заперев дверь, я поворачиваюсь к ней, хихикающей и тянущей за верхнюю пуговку моей мантии. – Ирма? Ты с ума сошла? Что с тобой?

- Ничего-о-о, - тянет она, видимо, считая, что это выглядит томно. – Вот, в гости зашла-а-а. А то ведь не была у тебя никогда… не считая первого вечера, по-о-омнишь?

- Ирма! – мне все трудней справляться с ее руками, которые никогда не были такими шустрыми и такими горячими – польза огневиски налицо. Она извивается ужом, растеряв всю свою деревянность, добирается до моих губ, целует пьяно и жарко, прикусывая вампирьими клыками. Я слышу, как сыплются с кровати на пол мои учебники, и перестаю сопротивляться Ирме, у которой сегодня жгучие губы, обжигающие пальцы и, омерлинмой, неутомимый язык. Я выгибаюсь дугой, пьянею и кружу на такой высоте, куда не занесет никакая метла…


- И-и-ир-ма… - говорю я, проводя пальцем по щеке. Сегодня ее ореховые глаза будто покрыты многими слоями лака – и в них образовалась какая-то глубина, видимость глубины, под которой все то же твердое дерево, но все-таки так гораздо лучше. Помада размазалась, как будто этот странный вампир с человеческими глазами только что напился крови, волосы растрепаны, и у меня тянет внизу живота от желания толкнуть ее на подушки и заставить кричать, широко открывая кроваво-красный рот…

- …не уходи, - говорит она.

- Что? – я не понимаю, о чем речь.

- Не уходи, - повторяет Ирма, вцепляясь в мою руку. – Не уходи из Хогвартса, пожалуйста.

- Но, - я растерянно ерошу «ежик», - все ведь уже решено, мы обо всем поговорили, ты знаешь, почему я хочу это сделать… и ты не возражала!

- Возражала, - говорит она серьезно. – Просто ты этого не слышала. А теперь я решила придти.

Решила придти, да еще и огневиски для храбрости выпила, понимаю я. Все для того, чтобы сказать такое неслизеринское, позорное, по ее мнению, «останься, ты мне нужна».

Внутри разливается горячая волна, совсем не похожая на недавнее желание, но я уточняю:

- Не уходить, потому что я нужна Хогвартсу?

- Плевать мне на Хогвартс! – говорит она тоном обычной Ирмы Пинс. – Ты нужна мне. Помнишь, ты говорила, что вы все как одна команда? Я хочу быть в твоей команде… твоей командой. Понимаешь?

Я понимаю. Как понимаю и то, что она вот-вот заплачет, и тогда не видать мне прощения долгие месяцы. Нельзя заставлять слизеринцев выворачивать душу, как устрицу из раковины, потом створка захлопнется с такой силой, что полпальца оттяпает.

- Иди ко мне, - прошу я и тяну ее за руку, укладываю к себе на плечо, обнимаю.

- Там ведь практически война, - говорю я негромко. – А тут мне что делать? Ну, буду я учить их летать – и чем это поможет?

- Ты будешь учить их честной, но жесткой игре, - уточняет она, и от ее дыхания по моей груди бегут мурашки. – Ты будешь готовить их к тому, что в жизни не все происходит по правилам – и что этому можно противостоять.

- Думаешь, я сумею? – хмыкаю я.

- Ты уже это делаешь, - говорит она, подтягивая повыше одеяло и второй раз в жизни собираясь заснуть в моей кровати. Интересно, она просто выдохлась или понимает, что выиграла?

Я ведь действительно хочу остаться. Я хочу учить первокурсников правильно взлетать, хочу выбить для команд новые метлы, хочу однажды привести Хаффлпафф к победе в кубковом турнире. Стоит ли от этого отказываться? В конце концов, будущих авроров тоже должен кто-то учить.

И еще, думаю я, засыпая, я хочу однажды на встрече выпускников, за бокалом огневиски, рассказать своим бывшим ученикам, изрядно подросшим, обзаведшимся семьями, должностями и солидностью, о том, каким замечательным был неприметный Хэллоуин 1981 года…