Когда уезжает молодой император, бал оживляется еще более - и все говорят, что это хороший знак. Если первый костюмированный бал новой эры сойдет весело, в империю придут счастливые времена. Аристократы, присягнувшие Лоэнграмму, соскучились по праздникам в своих поместьях, военные - в походах, а выходцы из третьего сословия, вознесенные на восхитительную высоту, прежде и мечтать не могли о том, чтобы хоть краем глаза, хоть с галереи по билетам - но все-таки взглянуть на дворцовые маскарады. Теперь они, наверно, устали с непривычки, они не приучены танцевать и веселиться ночь напролет - ну что ж, вольно им последовать за императором и разъехаться по домам. Никто не станет их удерживать. Ах, с кем уехал император? - этот вопрос недолго занимает придворных сплетников. Ужели кто-то из дам удостоился наконец-то его внимания? Но нет, напрасные надежды разлетаются в прах, император и на балу не хочет искать императрицу; император - шепчут со смешком, прикрываясь веерами, - император уехал с господином в сером плаще, неотложные дела призвали его с праздника в рабочий кабинет. Так твердят слухи и слуги, им можно верить, а можно и не верить, но ясно одно: никто не помешает гостям забавляться до утра, ускользнув от докучного надзора. Император слишком строг и не умеет танцевать, и к лучшему, что он вернулся к государственным заботам, угрюмую тень увел с собою. А все остальные, укрывшись под масками, в фантастических костюмах, нарядны, свободны и веселы; им кажется к полуночи, что они - словно в Новый год - за синий фазаний хвост ловят счастье.
В эту ночь маленькую Хильду, графскую дочку, не только со спины принимают за мальчика. Гусарский мундир преображает ее вернее остальных мужских костюмов: угловатая, легкая, она прощается со своим полом так просто, что даже пугается этой простоты и в первый час бала ждет подвоха и разоблачения. Никто - и сам император - не знает, в кого она перерядилась; у маскарада свои законы, раз в году можно позволить себе поблажку. Час проходит, а за ним бегут второй и третий, император уезжает, и Хильда пьет шампанское и танцует за кавалера в кадрилях и галопах. Черная маска-моретта, немая и неприступная, пожимает ей нежно руку, бесчисленные веера распахиваются, подавая ей знаки, ей улыбаются простодушно молодые девушки, ей улыбаются загадочно дамы постарше, о ней уже шепчутся: "Что за милый мальчик, интересно, кто он такой, студент или военный?" - и никто, никто не догадывается (даже взглянув на ее тонкие пальцы, даже услышав в беседе ее голос), кто этот милый мальчик на самом деле. Ни в старой, ни в новой империи не принято заигрывать с травестийными образами, границы мужского и женского не нарушают даже в шутку; и Хильда забывает о страхах, уверившись в своей неуязвимости.
- Я бы хотела попросить вас со мной танцевать, - говорит ей кто-то, и Хильда оборачивается, улыбаясь. Она давно не вальсировала, она боится спутать фигуры, но жажда движения слишком сильна, и она рада согласиться, еще не зная, кто приглашает ее. И не все ли равно? Сегодня она никому не отказывает, такой уж выдался день.
- Это честь для меня, сударыня.
Высокая черноволосая дама улыбается и протягивает руку - белую, прелестную руку, без колец и перстней. Это старый обычай: женщины не надевают украшений на маскарады, боясь, что колье и броши выдадут их; чужие глаза приметливы к таким мелочам. Верно, дама танцевала на балах еще при старой династии, и оттуда вынесла похвальную привычку - осторожность и предусмотрительность всегда и во всем. Но наряды былых времен она оставила в прошлом, не пожелала тащить с собою лишний груз: ее платье скроено по моде Феззана, нет ни корсета, ни фижм, делавших женщину - куклой. И Хильда, мало смыслящая в платьях, думает, что дама очаровательна, очаровательнее всех, с кем она сегодня танцевала; и легко обнимает ее за талию, увлекая в круг, бездумно радуясь вальсу, скользящей, влекущей музыке, сверканию зеркал и пестроте бантов, кружев, пелерин.
Они делают два тура вальса, отдыхают и вновь идут танцевать, не разлучаясь: дама исподволь привязывает Хильду, назначает эгоистично своим постоянным кавалером и болтает с нею, чтобы она не заскучала и не упорхнула к кому-нибудь повеселее. Расчеты верны, беседа не смолкает ("В каком полку вы служите?" - смеется дама), а ледяное шампанское разрушает последнюю преграду: после танцев сильнее хочется пить. И Хильда готова кружиться всю ночь: она совершенно счастлива, не влюблена, а больше, чем влюблена - легка, как в детстве.
- Здесь так душно, - говорит дама, когда часы бьют половину второго. В нагретой зале ярче сияют лампы, выделанные под канделябры, хрусталь звенит, и музыканты рьяно взмахивают смычками и дуют в трубы, не зная устали, словно истосковались по праздникам и балам сильнее гостей. Воздух сперт и жарок, немногие сдаются и уезжают домой; но сильные и молодые - а им теперь раздолье в империи! - твердо хотят на ногах встретить рассвет, доплясаться до утра.
- Не хотите ли полюбоваться луной? - галантно предлагает Хильда, прекрасно читая подтексты: даме хочется отдохнуть от шума и подышать, и может быть, пооткровенничать при свете звезд. Ведь Хильда и не помнит, в какой фазе сейчас луна, и призывает ее наобум, как пустой и прелестный символ.
- Вы очень любезны, - соглашается дама и опирается на ее руку. - Мне, право, немного дурно, у меня кружится голова.
Они выходят из залы вдвоем, и черная моретта подносит скрещенные ладони к немому рту, изображая отчаяние. А может быть, она их проклинает - потому что они немедленно теряют путь и принимаются блуждать по смутно освещенным коридорам. Хильде чудится, что надо налево свернуть и спуститься по лестнице - там выход в сад; но дама возражает настойчиво и мягко, и тянет Хильду направо. Дурнота ее исчезает бесследно - так уверенно и громко цокают каблуки, так властно увлекает она Хильду в лабиринт под крышей, отражение садового лабиринта под открытым небом. Музыка еще слышна, но к ней не вернуться, на все вопросы дама отвечает одно: "Не бойтесь, я знаю, куда идти".
- Но куда же, куда? - улыбается Хильда и добавляет шутя: - Я готов идти с вами хоть на край света.
- Ловлю вас на слове. Но мы уже пришли.
В угловой высокой комнате два окна выходят в сад, свежо пахнет ночными цветами, чей-то шепот доносится и чей-то смех приглушенный. В саду не найти уединения, там воркуют влюбленные; а в комнате легко дышится, мягко горит светильник в углу, и можно отдохнуть от света и шума. Хильда заслужила маленькую передышку. Ей хочется подойти к окну и выглянуть наружу, поискать луну в новолунье; и она шагает вперед и чувствует внезапно, как узенькая рука удерживает ее.
- О нет, не стойте на сквозняке. Вы разгорячились и можете простыть. Вы весь горите, разве вы не чувствуете?
- А...
Дама стряхивает с запястья бисерную сумочку и ловит Хильду в объятия, молча и пристально вглядывается, будто хочет ресничку сдуть с ее щеки и загадать желание. Они стоят неблизко, раскрытую ладонь можно сунуть, как меч, между их телами. Но целомудрие не спасти полумерами; "вы весь горите" - шепчет дама, раздувая огонь. Исполняется проклятие ревнивой моретты: она насылает на неверного кавалера самую страшную напасть - любовную.
- Сударыня, - бормочет Хильда, - сударыня, вы...
Она не успевает сказать: "Вы ошиблись", она не успевает открыть смешную правду - дама целует ее. У захмелевшей Хильды слабеют колени: фигуральное выражение оказывается до ужаса точным, как симптом болезни, как выдержка из медицинской энциклопедии. Все закручивается поразительно быстро, как в романах и снах. Танцы и блуждания были всего лишь прелюдией. В прорезях белой полумаски блестят темно и влажно синие глаза, губы мягки и теплы под слоем помады, и сладки на вкус, искусны не только в улыбках. Дама не дает ей ни слова сказать, завораживает беспощадно, глоток воздуха разрешает - и не больше, душит поцелуями, как душила бы шелковою петлей. Приключение страшно и забавно, не будь Хильда пьяна - она оттолкнула бы соблазнительницу и сбежала без объяснений: пусть думает что хочет и сыпет проклятьями вслед. Но дама еще один шажок делает и вжимает добычу в стену, накалывает бабочку на острие трости. Видно, ей не привыкать совращать юнцов по углам.
- Не надо, - шепчет Хильда, не о себе волнуясь: что с ней могут сделать слабые женские руки?
- Не надо? - певуче удивляется дама. - Вы смелый мальчик, неужели вы боитесь - меня?
Холодный русалочий смех звенит: если захочется ей, она защекочет и заиграет, заколдует, засмеет до смерти. В любовной неразберихе из шепотков и прикосновений растерявшаяся Хильда не знает, что надо защищать сначала - и потому не защищает ничего, позволяет целовать все лицо, от лба до подбородка: даже к бабочке-маске прижимаются губы. О, дама сполна насладится покорностью своего избранника, ей повезло, ведь вежливость, уступчивость и кротость так редки в наши дни.
Самой нежной награды достойно подобное послушание. Дама оригиналка - она снизу вверх пускается обследовать новое тело, как только что открытый континент, как неизведанную планету: по бедрам ведет, но не задевает пах, самое сладкое оставляет на потом. Узкие лосины обтягивают ноги, словно вторая кожа, жалкая преграда для любознательных пальцев. А Хильда под хмельком из девы разумной превращается в неразумную и перестает - хоть на пять минут - загадывать и рассчитывать ходы, жадно постигая науку поцелуев. Встречала ли дама прежде столь прилежных учеников? И обмолвится ли похвалою, прервавшись посередине урока? Нет, на поощрения она не истратит ни слова. Она расстегивает мундир, пуговку за пуговкой, не торопясь - куда ей спешить? - и сквозь белопенную сорочку ее ладони прикасаются к острым соскам, к округленной и мягкой, юной - не юношеской - груди.
- Ого! - говорит она и не отдергивает руки (а ведь должна была шарахнуться, как от змеи). - Корнет, вы женщина?
И не ждет ответа - а что, что тут можно ответить? У Хильды щеки горят, жаль, что она не умеет падать в обморок. Авантюра кончена, не успев начаться, дальше - только взрыв возмущения, праведный гнев обманутой дамы, упреки, ужас и неизбежное узнавание. Кто еще из благородных девиц осмелился нынче появиться на маскараде в мужском обличье? Круг слишком узок, и если смышленая дама разгадает ее - маска, я тебя знаю! - скандала не избежать. О, только бы она оказалась недогадливой, только бы алкоголь ударил ей в голову - чтобы завтра она постеснялась вспомнить о своей выходке!
- Тем лучше, - дама врывается в лихорадочные размышления Хильды, как ребенок к гостям - с разбега. И ловко спускает мундир с ее плеч, связывая, сковывая руки. Теперь Хильда не сумеет сопротивляться: можно лишь на помощь звать. Но в зале вполсилы играет утомленный оркестр, а влюбленные парочки заняты своими делами: что им за дело до стонов перепуганных невест-на-час? Пусть отбиваются, пусть зовут маменьку, пусть разбираются сами, в конце концов.
- Тем лучше, Хильда, - шепчут ей на ухо, и она цепенеет - поздно, ее тайна раскрыта. А дыхание обжигает шею, вздох щекочет кожу - и от горла до паха по телу проходит озноб. Узел скручивается, гадючий, гордиев, морской нераспутанный узел, и дама, как королева, разрубит его сплеча. Маску она срывает, оголяя лицо Хильды, проверяет - верно ли угадала? - и улыбается торжествующе, поздравляя себя с победою. В висках звенит далекая глухая музыка, вальсы следуют своим чередом, пусть они и ушли из круга - но на их место явились другие танцоры и танцорки. Хильда запрокидывает голову - и ловит пристальный взгляд лепного Амура, нацелившего стрелу ей прямо в лоб.
Она пропускает иную атаку. Дама впивается ей в горло, точно хочет кожу прокусить, и Хильда ахает от боли, затылком ударяется о стену. Ехидная Фортуна раскидывает по потолку цветы и виноградные грозди; не Фортуна она, а вакханка - но кто же в Империи станет разбираться в древней мифологии? Локти спутаны мундиром, как веревкой, от поцелуя расплывается кровоподтек (что за тонкая кожа - чуть-чуть прикусишь, и уже синяк, какая незадача!). Разум отключен, и чувства обостряются, словно у животного, - нет, это темная чувственность дождалась своего часа и пробудилась сама, рискуя иначе проспать всю жизнь. Настойчивая ладонь остужает разгоряченное тело, ныряет в разрез на груди и гладит легко и нагло, ловит бьющееся сердце, как мячик. Хильда дышит часто, напрягая мышцы, неподвижность изматывает ее сильнее долгого бега. "Хильда", - шепот вьется по горлу, словно дымок, скатывается меж ключиц и меж маленьких грудей, капельки слюны высыхают на коже, и поцелуи раскалены докрасна. Некогда думать и нельзя думать о том, кто эта дама, не морок ли она, не бред опьяненного сознания? Хильда чует запах ее духов, алые струи ее платья заливают колени, словно прибой. Она придвигается вплотную и в стену упирает руки, окружая Хильду не объятием, а телесною клеткой. Каблуки вечерних туфель выше каблуков сапог, дама смотрит сверху вниз - но взгляд ее неуловим, в бархатной оправе маски глаза лишены выражения, глаза сверкают, как драгоценные камни, месмеризируют и манят. "Хильда", - повторяет она, подменяя приказ - мольбою. И Хильда думает, что дотла пьяна и оттого безумна, и еще думает, что все равно никто ни о чем не узнает - а если и узнает, то такою связью тяжело скомпрометировать; император постесняется разбираться в деталях. Оправдания проносятся в голове, она успевает выстроить защиту - на будущее; если понадобится, она будет вооружена. Она пережидает, переживает и тянет поцелуй, разбитый, как зеркальце, на маленькие прикосновения. И бормочет затем, дергая подбородком:
- Да снимите же это... чего вы боитесь?
Дама стягивает с Хильды мундир, торопится от жажды - ее движения нервны, резки, неотточены, будто прежде ей не приходилось раздевать девушек. О, разумеется, это не так, но Хильда топает каблучком, заражаясь чужим нетерпением. Решившись, она боится теперь, что им помешают, и спешит не меньше, разуваясь, стаскивая лосины и белье. Лишь сорочка защищает ее честь: никто не принуждал ее, она сама захотела. Плотские желания быстры и прихотливы, Хильда слишком долго держала их в узде. Пути назад нет, путь отрезан: если кто-нибудь спросит ее, она ответит высокомерно, что не было насилия, она разделась и легла добровольно. И здесь даже есть куда лечь: на кушетку мадам Рекамье для ленивых красавиц и пылких влюбленных, округлую кушетку, на которой не выспишься сладко - она едва ли рассчитана на двоих. Холодок бежит снизу вверх, по голым ступням и тонким щиколоткам, обвивает кольцом колени и бедра. А дама стаптывает платье, по сброшенным кружевам проходит, как по дорожке, надменная и грациозная, в чулках и в маске - и с ехидною улыбкой. Ее охота удалась, она запишет себе на счет еще одну совращенную невинность. А впрочем, самоуверенно думает Хильда, а впрочем, еще неизвестно, кто тут кого совратил и кто стал настоящей добычей. Дама все-таки слишком нежна, ей недостает равнодушной настойчивости, она о чужих желаниях вспоминает - хотя стоит ли о них вспоминать? А Хильду не прельщает роль жертвы.
- Идите ко мне, - громко говорит она (голос оказывается таким сильным и звучным) - и протягивает руку, оттеняя жестом стертое словесное приглашение. Она берет последнее решение на себя, она хочет одна отвечать за безумный поступок. Надо же доказать, что в новой империи женщины наконец-то имеют право распоряжаться собственным телом.
Дама улыбается шире и кивает, приветствуя ее храбрость. "Вы отважны, как настоящий гусар", - падает ли эта похвала с ее благожелательных губ, или Хильда после выдумывает ее, когда вспоминает ночь? Слова не так важны, как немое сближение, дама мягко берет Хильду за плечи и толкает назад, на спину опрокидывает. Кушетка жестка и обтянута атласом, валики набиты конским волосом, в платье эпохи Директории надо ложиться на нее, в шелковом платье, подхваченном лентой под грудью. Но тогда уж будет не до любви. Сорочка не стесняет движений, Хильда раскрывает руки, и обнимает даму, и ощущает жар ее нагого, безликого тела. А с потолка, словно в римском театре, падают россыпью розы, тюльпаны и лилии - огромные, темные, нежные, как увеличенные тени цветов.
И потом, пока Хильда лежит, раздвинув ноги, вспотевшая, оглушенная, обессиленная, - любовница ее спокойно поднимает руку и снимает полумаску. Побледневшее и утомленное лицо прелестно перед рассветом, время, минувшее с последней встречи, не изменило ее - ведь Хильда, не удивляясь, а словно и не ожидая ничего другого, узнает в ней баронессу фон Вестфален. Все верно. Кто бы еще это мог быть, как не она? Кто мог не отступиться, обнаружив в мужском обличье - девочку? Пусть Хильде и не приносили ласточки ни одной скандальной истории, ни одного намека, ни отголоска дальнего - о предосудительных связях баронессы с кем-то другим, а не с юными художниками и музыкантами с пушком на щеках; пусть она и не поверила бы сплетням, даже если б узнала, - но чутье не обманешь: ни у одной женщины нет этого двусмысленного и томного очарования, митиленской прелести. Магдалена, Магдалена, не издаривайся так! - о, что за дело сумасбродке баронессе до чужих предупреждений?
- Узнаете меня, Хильда? Как мило, а ведь мы с вами давно не виделись, несколько лет, если я не ошибаюсь. Право, до чего приятная и нежданная встреча.
- Но как вы узнали меня в маске? Когда?
- О, еще в зале, когда вы танцевали со мною. Впрочем, ваш маскарад удался: вас было мудрено узнать. Вы очаровательный гусарский мальчик, ручаюсь, вы покорили много сердец.
- Так вы знали с самого начала? - бессмысленно переспрашивает Хильда.
- Конечно, я знала, иначе я не увела бы вас.
Она тоже пьяна, ее голос чуть-чуть дребезжит - но и этот неправильный звук, эта легкая фальшь - очаровательны. Не спросишь у нее наигранно и возмущенно: "О, что же вы сделали со мною, о, как вы могли?". Она не ответит, только засмеется - и Хильда знает, что засмеется вместе с нею. Растерзанная сорочка раскрыта на груди, обнажая любовные отметины, как боевые раны, мундир, и лосины, и сапоги разбросаны на полу, алое платье смято и скомкано. Баронесса обнимает ее и ладонью проводит по бедру - и нежное, усталое движение опасно: в нем все еще таится страсть, сдержанная дрожь, вибрация плоти. Хильда боится пошевелиться - иначе баронесса снова овладеет ею, влажными, непросохшими пальцами скользнув между ног. О, лучше притаиться, пока горячка не передастся ей самой, по воздуху, будто чума. Утром, выспавшись, она поймет, что сотворила непростительную глупость, она не посмеет поднять глаз на императора (о, ведь он так чист и так непорочен! и с кем же он все-таки уехал с маскарада, ведь он уехал с кем-то, разве нет?), она будет сторониться отца и прятать от него засосы на шее. Предвкушение покаяния живет где-то, горечью окрашивает голубиные поцелуи; но Хильда гонит его, Хильда с любопытством смотрит на себя и думает: как же с нею случилось такое? Неужели и в ней, равнодушной и холодной - у нее никогда нет времени на фантазии и на мысли о сексе, по вечерам она засыпает, как убитая, и спит без снов, пока не прозвонит будильник, она всегда слишком занята, она не успевает влюбиться, - неужели и в ней скрывается потаенная извращенная тоска, влечение, о котором нельзя говорить? Ей бы хоть сейчас испугаться, а она удивляется: ну надо же, никогда так о себе не думала! Ей бы накинуться на баронессу всерьез - "это вы меня совратили!" - а она подставляет ей губы и грудь. Пожалейте бедную безумицу. Не стоило ей пить шампанское так безоглядно.
- Вы... - начинает Хильда и смеется - так щекотны поцелуи, и ночь нелепа, и Фортуна босиком прыгает по потолку, размахивая рогом изобилия, - вы... вы просто опасная женщина. Если бы я знала раньше, я никогда бы не соглашалась кататься с вами вдвоем, вы могли со мной сделать самое ужасное...
Локоны баронессы развились и упали на плечи: она лохматая, будто ведьма - со средневековой гравюры, волосы дыбом; помада размазалась, рот - открытая рана, и алыми потеками, как мазками крови, расцвечено тело Хильды - от плеч до колен. Пот, слизь и краска возбуждают сильнее чистоты, несовершенство, худоба и невинность кружат голову даже той, что давно искушена в любовных прихотях. Гибко и легко она скользит вдоль распростертой Хильды, спускается к бедрам - и вновь поднимается, не торопясь, выступающие кости считает языком, очаровательная анатомистка, напряженными сосками прикасается, как стрелами, и отвечает прерывисто:
- Поздно же вы спохватились... и совершенно напрасно: я не растлеваю малолетних, и вы были со мною в безопасности.
- А теперь?
- А теперь, как видите, нет.
Объяснения излишни: умница Хильда чувствует все на своей шелковой шкурке. Но ловкости ей не занимать: выждав секунду, когда баронесса чересчур увлечена ласками, она выворачивается из ее рук и на спину опрокидывает, прижимает за плечи к кушетке - точно так же, как баронесса прижимала саму Хильду к стене (только вертикальная плоскость сменяется горизонтальной). И, вильнув белыми сильными ногами, оседлывает, как лошадку, садится верхом, воскрешая позабытые навыки - ведь когда-то она была недурною наездницей. Раздвинутые бедра прижаты к бедрам, Хильда торжествует, одерживая первую победу, и склоняется, губами ищет хохочущий рот баронессы. Ведь та не смущается, а забавляется внезапной сменой ролей.
- И здесь хотите власти, а, Хильда?
- Плох тот гусар, который не желает стать хотя бы ротмистром, - бойко отвечает Хильда: теперь у нее развязывается язычок. - А лучше - командиром лейб-гвардии гусарского полка. Чтоб вы бросали мне цветы, когда я въезжаю в ваш город, баронесса.
- Вот вы и открыли мне вашу мечту: вы хотите кружить головы застенчивым девушкам, жадным и юным, - ловит ее баронесса и ладонями сжимает ее стриженную голову, в короткие локоны зарывает пальцы. - Ох, что за буйные у вас желания, ох, как плакали бы бедные девушки, провожая вас.
- Но вы же не будете плакать.
- Надеюсь, и вы не будете плакать - утром.
Как липнет "ох" - точно репейник, не отвязаться: ох, баронесса видит слишком много, ох, если б можно было задержать полночь и отодвинуть рассвет. Хильда не станет плакать, но ей не хочется и думать о том, что маскарад окончится, ветер сметет конфетти, и, как на старой Земле, наступит пепельная покаянная среда. Она целует баронессу не в губы, а в улыбку, и трется, отгоняя ненужные, жалкие мысли; она хочет сорвать невинное, маленькое, безвредное удовольствие, она, в конце концов, заслужила своим хорошим поведением немножечко любви.
- Хильда, - задохнувшись, шепчет баронесса - о, молчание недолго продлилось! - и проводит рукою по ее содрогающейся спине. Дыханье выравнивается медленнее, сердце расстучалось с непривычки: Хильда лежит плашмя, лицом ткнувшись в горячее баронессино плечо, вытянув ноги поверх ее голых ног. Ласковая ладонь разглаживает и оправляет белую ткань, задевает ягодицы - но не возбуждает и не торопит. Все любовные безумства хороши в меру: с непривычки не следует ими злоупотреблять.
- Да? - глухо откликается Хильда. Сейчас она имеет право промолчать, прикрывшись усталостью и непременною послелюбовной печалью; но лукавство противно ей - оно замарает ее, а не баронессу. И она повторяет, приподнимая голову: - Да, баронесса? Вы что-то хотели сказать?
- Нет, не бойтесь, ничего особенного. Вам не холодно так лежать? Ночи сейчас свежие, а я даже не могу предложить вам одеяла. Разве что мое платье?
- Не нужно покрывал, укройся мною, - цитата звучит к месту, наконец-то ей находится применение; и баронесса узнает ее и усмехается, пальцем игриво грозит.
- Ах, вы! Беда мне с этими учеными девицами. О, мой трофей, награда из наград...
- Империя моя, бесценный клад, - подхватывает Хильда. - Или вы не верите, что я знаю все стихотворение, а не одну строку? Хотите меня проэкзаменовать?
- Нет, я могу с уверенностью заявить, что вы восхитительно умны для простого гусара. Вашу природу под мундиром не спрячешь.
- Мою природу?
- О нет, я не имею в виду вот это, - с милым бесстыдством поясняет баронесса и прикасается к груди Хильды, жестом подкрепляя слова, - вовсе нет. Но ваше личико умно и под маской, как бы вы ни пытались разыгрывать беспутного юнца. Потому-то я вас и узнала - из вас хорошее воспитание не выгонишь и бутылкой шампанского.
- Итак, вы узнали меня по дурной игре?
- Ну, и еще по вашим губам.
- О! - восхищается Хильда. - Так вот какие детали вы запоминаете лучше всего, - и освежает воспоминание, целуя баронессу, и слизывает остатки сладкой ее помады. Она всюду ищет истину и непременно хочет получить голые губы; она любит скрытую, строгую суть пуще всех блестящих украшений. Она думает, что баронессе незачем тратить время на прихорашивания: сторонние средства ничего не прибавят к ее красоте.
Но баронесса считает иначе - и смеется, уклоняясь от поцелуев:
- Вы меня раздели донага, даже помады не пожалели, разбойница. Довольно, довольно, вы процелуете кожу до костей... до зубов. Запомните на будущее: одни чувствуют себя голыми без серег и колец, а другие - без румян и пудры, существуют и исключения вроде вас, но о них мы поговорим как-нибудь после. А вы похитили у меня помаду, коварный корнет, и как же вам не стыдно? Теперь все узнают, чем мы с вами занимались на самом деле.
- Ах, так? Хорошо же, я сейчас заглажу свою вину.
- Вы попросите у меня прощения?
- На коленях, баронесса, на коленях.
Хильда в распахнутой донизу сорочке пробегает на цыпочках по холодному полу, поджимая ноги, как кошка на раскаленной крыше, раскрывает бисерную сумочку и узкий серебряный карандашик достает. Ее потряхивает от тающего хмеля, рассветная зыбь качается за окнами, дворец плывет в тумане - и фонари мигают на аллеях, отдалившись, словно огни маяков. Млечный путь, большая дорога военной удачи, медленно гаснет - до следующей ночи. Хильда снимает колпачок и вывинчивает алую палочку, срезанную наискосок. В игре надо идти до конца, последнею пьяной отвагой полнится грудь (гусарский мундир сорван, гусарское легкомыслие - нет); она возвращается, вооруженная губною помадой, и на колени встает возле баронессы.
- Ага, вы хотите заклеймить меня, Хильда?
- Нарисовать лилию на вашем лилейном плече? Ах, баронесса, я отвратительная художница, и мне не хочется портить ваши плечи дурными рисунками.
- Ну что ж, тогда...
Баронесса не договаривает и приподнимается на локте, усталая и точно охладевшая, на полуслове закончившая свое приключение. Ее глаза запали от бессонной ночи, на шелковых чулках спустились петли. Она еще притрагивается ласково к щеке Хильды, но кончики пальцев отяжелели, словно свинцом налились. И ее утомление передается Хильде, вспышка радости гаснет; она уже готова отбросить помаду и замереть так, на коленях стоя, уронив голову на край кушетки. Но мягкий голос зовет ее: "Хильда", - как звал в начале веселой ночи, - и Хильда не может, не смеет отмахнуться от этого зова. С улыбкою она отвечает:
- Смотрите на меня, баронесса, я не умею красить губы, - и, придерживая баронессу за подбородок, покрывает краскою ее прелестный рот. - Ну вот, теперь никто ничего не заметит.
- О нет, - возражает баронесса, - вы недооцениваете людей, Хильда. Все заметят, все, кто хотят замечать, разумеется. Но никто не догадается и никто не скажет, что я целовала вас слишком крепко. А от таких поцелуев и зависят репутации... да, никто не скажет, что я была внимательна к вам, и, поверьте, тем лучше для вас. Но вставайте, вы простудитесь, вставайте и ложитесь ко мне. Если я вас обниму, мы прекрасно уместимся на кушетке и не замерзнем насмерть. Скоро рассветет, и вы уедете домой спать, и я тоже... А пока идите, идите ко мне.