Не то чтобы она ни разу не чувствовала ничего такого в этот момент, но он повторялся уже слишком часто.

/
По ночам, пока его руки разыгрывают на ней представление притворной любви, ее кожу пронизывают болезненные уколы ярости, и он скользит языком по каждому порезу, по каждой ране, что когда-то предназначалась лишь для него одного.
Жжёт. От этого всегда только жжёт.
На арене она выгибает спину в объятиях каждого дуэлянта, заявившего на неё права, — они грубы и себялюбивы, бледные тени принцев для калечной принцессы, — и ее ребра расходятся, болезненно и дивно-привычно, и вся кровь, которая должна бы выплеснуться из неё, течет внутрь.
Им не увидеть внутренности, под которыми скрыт сверкающий эфес; они ослеплены чем-то вечным...
...и в их нетерпеливых руках она всё равно, что труп.

/
Не то чтобы она ни разу не чувствовала ничего такого в этот момент, но никогда он не был столь же ужасающе-восхитительным.

/
Сначала приходит вздох — плывёт всё ниже, пока не коснется кожи, затем танцует вокруг ее подбородка и ласкает, наконец, ее щеку; сначала — вздох, а после — более глубокое чувство, сродни воспоминанию о прикосновении пальцев к розовым лепесткам или памяти о настоящем солнечном свете на коже...
...и она не слишком плотно закрывает глаза, хоть ее веки и скользят вниз, а ее губы удивленно приоткрываются, и нежданный полу-стон удовольствия теряется в звоне колоколов.
Но Анфи слышит его; для Анфи он звучит громко и ясно.

/
Не то чтобы она ни разу не чувствовала ничего такого в этот момент, но никогда раньше она не желала его наступления столь же сильно.

/
...временами...
Утэна смотрит на неё, когда кладёт ладонь ей на грудь; как будто задает вопрос и просит прощения, как будто это — последнее, что мог бы сотворить кто угодно над кем угодно. И Анфи не может с собой справиться, не может совладать с тем, как ее древнее тело реагирует на эту заботу — в этот миг она бы отдала всё, что угодно, стоило бы Утэне лишь попросить.

...временами...
Утэна смотрит на неё, когда лезвие очищается от плоти, и в ее голубых глазах стоят слёзы; в них видна печаль, которая по-настоящему так и не прошла, и отчаянная тоска, которая так и осталась невысказанной. И Анфи не может с собой справиться, не может совладать с тем, как ее кровь ускоряет бег, отвечая на эту преданность — она бы отдала всё, что угодно, стоило бы Утэне лишь подать знак.

...временами...
Утэна смотрит на неё — в самом деле на неё смотрит — и тяжесть вечности представляется Анфи весом возлюбленной, и пустое выражение на ее лице едва справляется с натиском страстного желания.

/
Не то чтобы она ни разу не чувствовала ничего такого в этот момент... но, возможно, и впрямь — ни разу.