Прекрасные глаза открываются в потолке и глядят на меня, хлопая длинными ресницами. Как будто и впрямь дом вбирает в себя часть души хозяина. Как интересно, ведь я всегда любила их, и теперь он даёт мне то, чего я хочу.
Грустные глаза, по-оленьи выразительные и очевидно женские, капают на меня слезами. Приходится вставать, брать полотенце, вытираться, а там и менять постель, а там и тащить стол за неимением стремянки, и ставить его, и опасливо пришлёпывать босые ступни к столешнице. Вдруг какой-нибудь изъян, больная ножка? Ой, что будет, если отвалится!
Силой ловлю ходящее вверх-вниз веко за огромные ветвистые ресницы, успеваю ощутить на себе укоризненный взгляд, захлопываю и налепляю сверху тонкую полоску скотча. Печальный и обиженный глаз больше не пытается сопротивляться, хотя одного усилия его мощного века хватило бы, чтобы порвать жалкую плёночку. Второй, к которому я даже не притрагивалась, закрывается сам.
Плёнка — это символ, знак того, что я не хочу иметь с ними дело. И они это понимают.
— Прости, милочка, — говорю я паре закрытых глаз, — но спать на мокром вредно для здоровья.
Перед тем как заснуть, я ещё какое-то время смотрю на раковинообразные реснитчатые выросты на потолке и про себя усмехаюсь: ах, до чего всё-таки интересный домишко.
Наутро подушка моя и одеяло оказываются сплошь заросшими длинными волнами густых рыжих волос, и я просыпаюсь оттого, что извивающийся локон Венеры Боттичелли прозаично лезет мне в нос, словно докучливая мушка. Стричь собственную подушку или расчёсывать? Тяжёлый выбор. Я встаю, запасаюсь ножницами и, зловеще пощёлкивая железной клешнёй, подхожу к кровати. На мгновение соблазнительная, будоражащая воображение мысль приходит мне в голову: а что, если?.. Да нет, это было бы слишком жестоко. Я вежливо и бесстрастно состригаю чудесные богатые волосы с одеяла и подушки, стараясь не порезать тонкую смугловатую кожу, успевшую заменить собой ткань, ссыпаю отрезанные пряди на ненужную газету, зачем-то задвигаю под батарею и забываю о них. К вечеру они уже цветут и пахнут, обвив тёплые белые зубцы и призывно выпустив в мою сторону нежные желтоватые цветы.
Я решаю, что всё это становится чересчур навязчивым.

В ванне обыденно плавает обнажённое женское тело с идеально гладкой культёй на месте головы, с ровной, одинаковой повсюду кожей на вершинах грудей, в сердцевине живота и между расставленных тугих и неподвижных, как будто резиновых, бёдер. Недоделал, голубчик. Так хочешь мне угодить? Торопишься, берёшься за дело, которое тебе не по силам.
Шорох занавески, слава богу, ничем не напоминает мне томный шёпот влажных, смыкающихся и размыкающихся уст. Если б напомнил, наверное, я нервно посмеялась бы — над наивностью моего удручающе бестактного жилища и над тем, как легко, оказывается, меня читать.
Так мало времени. Такие поразительные результаты.
Жаль, что это не ко мне.
Ночью уяснивший урок дом не выращивает уже глаз таких огромных и слезливых. Вместо этого он рассыпает по синеватому фону надо мной горсть вполне человеческих по размеру, сухих, внимательных, слабо светящихся зелёным. Некоторые — в расплывчатых кольцах грубо размазанной туши, некоторые — красные от воспаления (о да, я знаю, просто грязными руками вынимали соринку), а некоторые — чистые и здоровые под лёгкой сенью медных ресниц. Всё как я помню. Всё как я хотела бы увидеть.
Я ложусь спать, и мне снится женщина в моей ванной — но со всеми правильными рельефами, всё так, как надо, и голова, слава богу, на плечах, и медно-ржаво-золотящиеся волосы картинной Венеры громадным, во всю ванну, облаком расплылись вокруг теплящегося румянцем лица, и чуть более тёмное, чем лицо, тело под спокойной водой лежит неподвижно, дышащее и расслабленное.

Утром я встаю, беру двумя руками телефонную трубку и говорю в неё:
— Можете записывать: дом мне не нужен.
— Но как? Он ведь так вам понравился, с первого же взгляда.
— Нет, вы понимаете, он хороший. Он даже слишком хороший, в том-то и дело.
— Мысли читает?
— Да вот, знаете…
— Понятно.
Естественно, кто в здравом уме захочет иметь дело с браком?
— Простите, так уж получилось, — зачем-то глупо улыбаюсь и пожимаю плечами.
Поднимаю задницу с кожаного пуфа, потеплевшего, чтобы меня согреть, умываюсь и чищу зубы нагишом перед зеркалом в новенькой белой ванной, из которого внимательно глядит на меня уже совершенно готовое чужое отражение с рассыпавшимися по плечам горящими волнами и знакомой зелёной грустью в глазах. Справился, значит. Да у тебя талант. Сколько дней прошло бы, прежде чем она стала бы выходить из зеркала? А вот этого я уже не хочу.
Натягиваю одежду, еду в город, захожу в бездушное, безмозглое, не пытающееся глубоко копать здание, заполняю бумаги.
Разочарованные люди возвращают мне деньги, едут со мной обратно, помогают собрать вещи, извиняются.
И я уезжаю.
Ветер обдувает мне лицо холодом, а я всё думаю и думаю о погоде, и думаю и думаю о дождях, о ливнях, о захватывающих всё вокруг бурлящих массах воды, и о том, как мне провести этот год, и о том, где бы стоило ещё побывать, и мне хорошо думается, потому что в успокаивающе-сером купе глаз отдыхает от медного и люминесцентно-зелёного, и только одна-единственная мыслишка ещё приходит и лезет беспардонно, куда её не просят: почему у меня такое чувство, как будто я снова её потеряла?