Одиночество оно холодное, пахнет угарным газом и имеет вид зажженой конфорки на плите. От огня исходит непривычное тепло человеческого мира, которое я не могу усвоить, сколько ни пытаюсь научиться. Руки, застывшие над трепещущим бледно-голубым пламенем не согреваются, а, кажется, еще сильнее замерзают, нос режет от противного запаха хлорки и химии, которыми пропиталась моя холодная городская квартира вследствие борьбы за чистоту. За окном неспеша идет снег, закрывая грязную землю пушистым белым покрывалом так заботливо, как некогда заботливо накрывала меня ватным одеялом ты, моя пропавшая снежная фея.

Снежная... Это слово описывает тебя как нельзя лучше. Это, наверное, даже несколько странно, но из-за тебя снег, такой же колюче-холодный, как и все, что окружает меня, почему-то дает мне те капли тепла, которого мне недостает после твоего исчезновения. Помню, как ты учила меня любить эти летящие с неба замерзшие капли воды, показывая мне их красоту и говоря, что это инопланетные странники и по ночам, в полной тишине при свете луны, они рассказывают невероятные сказки, которые ты за многие годы выучила наизусть. Я их даже слышала однажды, наблюдая, как неторопливо оседают эти путники на голых ветвях деревьев, чтобы отдохнуть с дороги.

К слову, ты тоже была холодной донельзя, словно одухотворенная ледяная статуя, какие сооружают взрослые на конкурсах, когда им нечего делать. Тебе совершенно не нужны были ключи, чтобы попадать ко мне и делать мой неуютный уголок, в котором я пряталась от жизни, чуточку теплее, но всемогущий Нептун, как же ты меня пугала первое время! Это только потом я привыкла заходить на кухню, видеть тебя на подоконнике и слышать тихую песню о спасенной когда-то давно русалке, такую родную и любимую. Мы с улыбками обменивались приветствиями и зажигали свечи, которые всегда источали слабый смешанный запах зимнего соснового леса и теплого южного моря, а потом... Потом ты делилась со мной своими невероятыми приключениями, рассказывала про романтичный Париж, про заснеженную Швейцарию или про красивые речные улицы Вены, с удовольствием отмечая, как мне интересно, ведь я боялась электроприборов и не знала, как устроен мир, как много замечательного в нем сокрыто и как много необычайных мест имеется где-то там, далеко за горизонтом. Я засматривалась на тебя, как на какое-нибудь чудо, любовалась твоими движениями и чувствовала, что наконец-то мне становится тепло, будто из своей тюрьмы я вдруг попала в самое сердце теплого океанского течения, будто я вновь оказалась в своей родной стихии. Лишь в такие моменты я могла позволить себе расслабиться и не думать, что я замерзну в этих четырех стенах до смерти и умру от одиночества и грусти.

И все-таки я больше всего любила твои песни, а не сказки. Вернее, всего одну песню, потому что каждый раз при словах о неуклюжей русалке в груди начинало приятно, ностальгически ныть, будто в тот момент, когда ты учила ходить неумелое морское создание, боязливое до безумия, я по меньшей мере стояла рядом и наблюдала... Ты была, конечно, великолепная сказочница, наплести могла с три короба и любого заставить поверить в достоверность сказанного, но меня всегда в этой песне поражало именно ощущение присутствия. Я не один раз говорила тебе, что помню все события, будто и сама стояла рядом на том берегу, будто это меня ты брала за руки и подбадривала тогда еще не знакомыми ласковыми словами, подкрепляя их жестами в надежде, что хоть так до меня, бестолковой, что-то дойдет.

- Брошенки должны держаться вместе, Салли, понимаешь? В нас больше никто не верит...

Эти твои слова, твоя грустная улыбка и полные слез серые глаза до сих пор приходят ко мне в кошмарах с ужасающей четкостью, заставляя меня просыпаться в холодном поту с бешенно колотящимся сердцем, а в ушах еще пару минут продолжает громко вопить сирена с какого-то корабля, возвещая о хорошем улове. Не рыб, а сказочных русалок, странных потешных созданий, в которых уже тогда мало кто верил. Но даже после моего детального описания ты настойчиво пыталась меня убедить, что я просто приняла твою песню слишком близко к сердцу.

- Я бы тогда не бросила тебя одну в этом городе. Мы бы жили вместе, я бы не исчезала, сидела бы рядом, рисовала на стеклах узоры, справляла бы с тобой праздники и была бы счастлива, - ты прячешь руки в карманы своей заснеженной синей кофты и беззаботно, с мастерски скрываемой душевной болью, пожимаешь плечами и улыбаешься.

- Ты бы, наверное, очень этого хотела... Но я же вижу, как тебе больно быть рядом, хоть и не знаю причин, - на моих словах у тебя в глазах мелькает что-то горькое и ты поджимаешь губы. - Может, тебе пора пуститься на поиски новой песни?

- Но ты ведь любишь меня за эту...

Люблю... Необычное слово, человеческое, но я, пожалуй, соглашусь. Только безнадежно поздно ко мне пришло это осознание, ведь ты так больше ко мне и не пришла. Лишь потом я вспомнила последний, все объясняющий фрагмент нашей с тобой утерянной истории, о котором ты боялась мне говорить. Теперь я часто подхожу к окну, смотрю на неспешно падающий снег, закрываю глаза и вижу как ты неуклюже берешь меня за руки, боясь поранить, торопливо ведешь подальше от воды и воя сирен и говоришь быстро, сбивчиво, явно волнуясь и чего-то опасаясь:

- Ты нужна мне так же, как и я нужна тебе. Теперь мы связаны... Только смотри, не забудь с твоей-то короткой памятью, - и улыбка добрая, заботливая.

- А если забуду?

- Придется мне читать тебе сказки и... - ты поджимаешь бледные треснувшие губы, - подыхать от боли. Ведь ты знаешь, я тебя уже всем сердцем люблю, сильно-сильно, я не выдержу, если ты забудешь. Понимаешь?

Одиночество оно холодное, пахнет угарным газом и имеет вид зажженой конфорки на плите... Но в последнее время мне начинает казаться, что настоящее одиночество - это зажигать свечки и надеяться, что ты придешь когда-нибудь, беззаботно пожмешь плечами и скажешь: "Здравствуй, Салли", хотя на самом деле никогда ты уже, наверное, не придешь...