Глава 1. Лера плюс Маша

Звонкий субботний полдень блестел на глянцевой вишнёвой листве, мельтешил весёлой оравой солнечных зайчиков, и казалось, что лету не будет конца. Миновала тополиная метель, и на кустах смородины висели грозди зелёных ягодок. Подставляя бронзово-смуглые плечи покалывающему теплу лучей, Лера развалилась в плетёном кресле. Её закинутые на столик ноги шелковисто лоснились гладкой кожей, на большой палец села бабочка. Наблюдая за ней из-под надвинутой на глаза панамки, Лера млела до прохладных мурашек... Внезапная зябкость пробегала порой по телу посреди дневного пекла — верный симптом близкого перегрева. Белый топик на тонких бретельках и бежевые шорты ещё пахли свежестью и отдушкой стирального порошка. Этим сумасшедшим летом приходилось переодеваться по несколько раз на дню, так как одежда моментально пропитывалась влагой. Скоро и этот топик полетит в корзину для грязного белья: Лера была, пожалуй, преувеличенно чистоплотной и терпеть не могла даже малейшего запаха. Свою обычную каскадную стрижку она из-за жары сильно укоротила, сняв длину над шеей и на висках.

Послышалось ленивое шарканье шлёпанцев: на веранду вышла Маша в бирюзовом купальнике на завязочках.

— Нет, этот ад меня доконает, — сказала она, со стуком поставив на столик запотевший графин воды со льдом и начальственно-родительским, властным жестом столкнув ноги Леры. — Что за манера так сидеть...

Её льняное каре скаталось от зноя в пряди-сосульки, обгоревшая кожа на плечах ярко розовела, и Маша накинула висевшую на спинке соседнего кресла клетчатую рубашку. Потянувшись, она лениво поплелась по дорожке к матрасу, расстеленному в тени виноградной лозы. Её тугое, налитое жизненными соками тело обнаруживало первые признаки полноты в талии, но ноги оставались стройными и тонкими в щиколотках — классический «яблочный» тип фигуры. Будучи светлокожей натуральной блондинкой, она плохо загорала, а точнее, просто обгорала, а потому всегда стремилась в тень. Темноволосая и худощавая Лера жару переносила легче. Она любила лето, а зимой вечно мёрзла даже при двадцати трёх градусах в квартире.

— Окунуться, что ли? — пробормотала себе под нос Маша.

Решительно поднявшись с матраса и оставив на нём рубашку, она устремилась к надувному бассейну под двумя яблонями и с наслаждением залезла в него. Лере было видно, как она там устраивается поудобнее, вытянув свободно ноги и раскинув руки по мягкому бортику, будто по спинке дивана.

— Блин, вода уже нагрелась, — недовольно проворчала Маша через мгновение. Её капризный голос грудным, ленивым контральто требовательно раздавался через весь участок. — Лежава, принеси холодненького, а? И шляпу мою захвати, печёт.

Эта её привычка называть Леру по фамилии тянулась со дня их знакомства. Звук слетал с её губ светлой змейкой, чувственно, по-летнему, а удлинённой формы глаза с кокетливо загнутыми кверху ресницами хитровато-иронично щурились... Шесть лет назад сердце Леры попало в золотисто-щекотный прищур этих пушистых щёточек; тогда Машина талия была тоньше, без намёка на «яблочность», а щёки не успели округлиться.

— На. — Лера протянула стакан воды со льдом, и Маша жадно схватила его, коснувшись её руки мокрыми пальцами.

«Гроза будет, — подумалось Лере отчего-то. — Душно».


Аккуратно подстриженная травка, оранжевые чашечки ноготков и белые мелкие звёздочки ромашек, малинник, смородиновые кусты, вишня, яблони... Уютный, тенистый сад с окружённым рябинами домиком, одурелый треск кузнечиков, сонный шелест листвы, лимонно-прохладный запах мелиссы — чего ещё желать для хорошего, душевного отдыха? Лера уже второе лето подряд снимала эту дачу и ездила на работу в город, а домой забегала раз в неделю, чтобы проверить квартиру и закинуть в стиральную машину накопившуюся кучу белья и одежды. Домик, отделанный снаружи вагонкой, состоял из двух комнат и кухни и был подключен к электричеству и газу; насос качал ледяную воду из глубокой скважины — хватало и на бытовые нужды, и на полив. Снимать дачу через агентство Лере показалось дороговато: слишком большие накрутки, и она рискнула открыть газету с частными объявлениями. Всё обошлось без накладок и жульничества; супружеская чета пенсионеров — чистеньких, интеллигентных старичков — сдала Лере домик с участком в восемь соток за вполне приемлемую плату на пять месяцев, с мая по сентябрь включительно.

— Старые уж стали, не потянем сад, — объяснила Лидия Васильевна, в своих льдисто блестящих очках и белой ажурной шали с брошкой похожая на школьную учительницу. — Спину гнуть на грядках уж ни сил, ни здоровья нет, продать жалко, а так — хоть прибавка к пенсии.

Лера понимающе кивала, с интересом осматриваясь на участке. Ей нравилось здесь: забор высотой в человеческий рост создавал впечатление уединённости, деревья отбрасывали скользящую, шелковисто-прохладную тень, а лёгкий весенний беспорядок не казался большим недостатком. Листья — сгрести и сжечь, сорняки — выдергать, траву на лужайке — подстричь, вот и все дела.

— Можете что-нибудь посадить, если хотите, — сказала хозяйка. — Теплица имеется, место под грядки... Пользуйтесь по своему усмотрению. Если что — подскажу, семян дам.

Обязательным условием было соблюдение приличий и нравственности.

— Если будете водить мужчин — соседка Нина Антоновна мне доложит. Разврата на своём участке я не потерплю, так и знайте. — Голос старушки прозвучал по-учительски сурово, с металлическими нотками.

— Ну что вы, Лидия Васильевна, какие мужчины? Я круглыми сутками работаю, мне не до этих глупостей, — заверила Лера.

Видимо, это прозвучало убедительно. Хозяйка проговорила, смягчаясь:

— Пожалуй, с виду вы приличная девушка. А кем вы работаете?

К своим тридцати трём годам Лера дослужилась до финансового директора строительной фирмы. Загруженность была большой, но Лера любила и умела работать. На кончиках её пальцев словно скапливалось электричество, потрескивая искорками, а мозг гудел, как трансформаторная будка, и всё вокруг вертелось и функционировало. Лера увлечённо глотала разнообразные БАДы для повышения эффективности умственной деятельности, это стало её пунктиком — даже в ящике рабочего стола в её кабинете вечно валялись упаковки капсул и таблеток, а секретарша Леночка выискивала начальнице новые и новые средства: для глаз, для сосудов, для сна, для повышения проходимости нервного импульса, против стресса... Перепробовав, казалось, всё на свете, Лера поняла: без умения отдыхать не помогут никакие пилюли. А однажды, положив на стол очередную коробочку с чудо-таблетками, секретарша сказала: «А вообще-то, Валерия Геннадьевна, вам бы мужика. Поверьте, это гораздо эффективнее». Но если для смазливой вертихвостки Леночки с её кучей поклонников секс был доступным лекарством от всех болезней, то у Леры с этим всё обстояло не так-то просто.

С Машей они познакомились в одном из московских клубов; обе были в командировке и жаждали впечатлений. Маша работала переводчиком в крупной фармацевтической компании, в н***ском филиале. Девушки оказались из одного города, но свела их Москва.

— Лежава? — повторила Маша фамилию Леры, будто пробуя её на вкус. — Это что-то грузинское? М-м, значит, в тебе течёт горячая кавказская кровь?

Прапрадед Леры был родом из Тбилиси, но его потомки совсем обрусели, и всё, что Лере досталось из грузинского наследия — это фамилия и нос. Далеко выдающийся, чуть заострённый, с темпераментной горбинкой, он никогда не нравился своей обладательнице, и она давно мечтала уменьшить этот «орлиный клюв», но Маша вдруг воспылала к нему нежной страстью.

— Ничего не делай! Я обожаю красивые крупные носы! С ним у тебя такой волевой и философский профиль...

Лера разбила все Машины стереотипы о детях гор: природа не наградила её чистым и сильным голосом, готовить она умела только жареную картошку и макароны по-флотски со студенческих времён, а характером обладала вовсе не взрывным, а вполне обычным — по крайней мере, так ей самой казалось. В ней будто уживались две разные натуры: твёрдый, принципиальный, активный и решительный руководитель, выходя за пределы офиса, превращался в мягкого человека, весьма робкого с девушками. Солнечная хитринка светлых, пристально-насмешливых глаз Маши вонзилась ей в сердце золотой занозой, чтобы потом долго сидеть внутри и ныть сладкой болью...

Лера помнила родного отца как доброго, слабого, чрезвычайно падкого на женские чары человека. Устав от измен, мать подала на развод; Лере тогда было двенадцать лет, и эта беда расколола её душу на две кровоточащие и борющиеся друг с другом половинки. Она тосковала по отцу и вместе с тем не могла простить ему, что он променял их с мамой на другую женщину. Отец пытался встретиться с ней, объясниться, но Лера гнала его: гордость жгучим угольком засела под сердцем. Перед её мысленным взглядом навеки застыла картина из солнечного майского дня; отец встретил её после уроков, но она ожесточённо сказала: «Уходи». Слёзы, катившиеся по его обрюзгловатому, рыхлому лицу, жгли её ещё много лет во сне и наяву, а губы, бормотавшие «пойми меня, прости меня», приводили в бешенство. Он был жалок, и она его с негодованием оттолкнула, а придя домой, истошно заголосила от всей своей растерзанной души, чем до смерти перепугала мать. Это были её последние слёзы: что-то будто порвалось в ней, лопнул какой-то нерв.

Отец женился на виновнице своего развода, в новой семье у него родились двое мальчиков, но Лера не встречалась с ними, хоть и знала адрес. Мать тоже вышла замуж, и девочка не поладила с отчимом. Это было непримиримое столкновение характеров: дядя Олег считал женщину придатком мужчины, зависимым и слабым, и умную, свободолюбивую Леру пытался сломать полным контролем и унижением.

— После школы — никаких подружек и гулянок! — орал он, хлеща ремнём по столу так, что на нём вздрагивали и звякали чашки. — Порядочная девочка должна сидеть дома! Сегодня ты с подружками допоздна гуляешь, а завтра по рукам пойдёшь! От школы до дома — двенадцать минут пешком, я засекал! Не уложишься — выдеру вот этим ремнём так, что сидеть не сможешь!

Лера не хотела прогибаться под такое воспитание и ушла жить к бабушке. Та тоже беспокоилась, когда внучка задерживалась где-то, и Лера старалась звонить ей, если была такая возможность.

К мальчикам Леру никогда не тянуло. Она могла гонять с ними мяч во дворе, но целоваться ей хотелось с девочками. В одиннадцатом классе она пережила свой первый роман, закончившийся расставанием и невольным каминг-аутом. Обеих вызывали к директору, и ещё долго душа Леры болела, как ободранное колено, обнажённая и вывернутая наизнанку, политая грязью и растоптанная взрослыми. В семье, конечно, всё узнали, и отчим устроил скандал. Удар ремня по лицу едва не оставил Леру без глаза; алая пена ярости поднялась шумной волной и застелила взгляд, и девушка не видела и не помнила, как дядя Олег оказался на полу — с шишкой на голове, среди обломков разбитой табуретки...

Мир был слишком тесен, в толпе абитуриентов встречались знакомые лица, и Лера уехала поступать в другой город — туда, где её никто не знал. Поступила на бюджетное место — без взяток, исключительно своим умом. Жилось в общаге суматошно, всё время хотелось есть и спать, а деньги от бабушки и матери поступали нерегулярно — приходилось подрабатывать репетиторством, раздачей рекламных листовок, написанием контрольных и курсовых для ленивых, но обеспеченных студентов. Но как ни слипались глаза от бессонных ночей, как ни бурчало в животе от голода, любви всё равно хотелось, и во второй раз у неё завязались отношения с девушкой на третьем курсе университета — с кошачьи-пластичной, вкрадчиво-ласковой сероглазой Наташей, слегка картавой, интеллигентной обладательницей чувственных пухлых губ и нервных, тонких ноздрей. Они всерьёз строили планы на совместную жизнь, но испытания временем их чувства не выдержали. Наташа пыталась переделать Леру «под себя», учила, воспитывала, а та молчаливо и неосознанно сопротивлялась давлению на свою личность. Ссоры, ревность, размолвки тяготили обеих, и к диплому всё как-то само остыло и сошло на нет — без крика и драм, но с тупой тоской под рёбрами и сосущим под ложечкой душевным голодом.

Когда бабушка умерла, трёхкомнатная квартира досталась Лере. В далёком прошлом остался ремень и вздрагивающие чашки на столе; теперь Лера, а точнее, уже Валерия Геннадьевна остановила свой чёрный «фольксваген» у когда-то родного подъезда, чтобы отвезти отчима в больницу на операцию по поводу рака простаты.

— Эх, хороша ласточка, — прищёлкнул языком сильно сдавший, полысевший дядя Олег, окинув взглядом сверкающую на солнце иномарку. У него самого был кашляющий, дышащий на ладан «жигулёнок», в котором он привычно ковырялся в гараже по выходным уже двадцать лет. — У кого пришлось отсосать? А, я забыл, у тебя же другая ориентация... Тогда, наверно, отлизать или как у вас там принято?

Лера молча завела мотор, и тот ласково, негромко заурчал. Отчим восхищался низким уровнем шума и плавным ходом машины, дивился кондиционеру и прочим «прибамбасам».

— Пацана бы за руль этой красотки, — сетовал он. — А баба что в машинах понимать может?

После операции он прожил два года. Мать продала его «жигулёнка» по дешёвке.

Маша выросла в благополучной и обеспеченной семье, получила два образования — медицинское и лингвистическое, побывала замужем — по её словам, это была дань обществу и мнению родителей. Жизнь с молодым, но уже весьма успешным мужем-бизнесменом не задалась, развод последовал спустя год, и с тех пор Мария находилась в активном поиске. Она тусовалась на темных форумах, знакомилась с девушками, и за её плечами был гораздо более богатый опыт отношений, чем у Леры. Карьеру она начала с преподавания в школе английского и химии, потом устроилась в бюро переводов, где специализировалась на гуманитарных и медицинских текстах, а после её взяли переводчиком в фармацевтическую компанию. Она интересовалась прозой и поэзией, сама пописывала стихи, любила хорошие вина и вкусную еду, и было в ней что-то кошачье, изящно-хищное. Её вкрадчивая ласка чаровала и пьянила, как сладкое медовое зелье, а временами она напоминала Лере золотистую змейку, свернувшуюся в траве... Домой они ехали в одном поезде, но в разных купе. Маша курила тонкие сигареты, и под этим предлогом они провели в тамбуре почти половину дороги. Машины стихи журчали прихотливым ручейком, колосились золотой рожью, опьяняли липким соком изысканного винограда; уже на вокзале в контактах телефонной книги у Леры красовался новый номер, а душу ей грело предложение выпить по чашечке кофе.

«В самом деле, кавказская у меня кровь или нет? Вах, была не была!» — подумала Лера и разорилась на букет из пятьдесят одной алой розы.

Жар счастья заливал грудь расплавленным золотом, шумел в ушах стуком пульса, а ноги едва касались земли. Маша обволакивала душу, словно сладкий, тёплый хмель от утончённого, благородного вина, которое Лера, не поскупившись, заказала в ресторане. На сердце плясали солнечные зайчики, а с языка срывалась болтовня, лёгкая, как пена от шампанского. Больше всего Лера боялась глупо замолчать, но темы находились сами собой, и разговор казался бесконечным, неиссякаемым. В ресторане Лера не пила, так как была за рулём, но домой они взяли бутылку белого вина и десерт из клубники со сливками.

Маша уронила себе ягоду на юбку.

— Ой, можно у тебя застирать? А то пятно не вывести потом, если засохнет...

— Да, разумеется... Ванная там, — хрипло ответила Лера.

Ягода — это, конечно, был ловкий способ продемонстрировать агрессивно-сексуальное кружевное бельё — чулочки с поясом и полупрозрачный лилово-бежевый бюстгальтер. У Леры пересохло в горле: на Маше не было трусиков.

— Соблазняешь меня? — усмехнулась она, останавливаясь позади склонившейся над тазиком девушки.

С мокрых пальцев Маши капала пенная вода — прямо на Лерин загривок. Не объятия, а хватка удава Каа... Лифчик упал на пол ванной, а холодное кафельное эхо отражало бурный, прерывистый шум дыхания и звуки поцелуя.

Далее Машины пальцы безжалостно распотрошили дорогущий букет. Шаловливо закусив губку и не сводя с Леры гипнотического кошачьего взгляда, она разбрасывала лепестки по постели. Лера едва успела щёлкнуть зажигалкой и зажечь свечу на тумбочке: получив толчок в грудь, она плюхнулась на спину и ощутила на себе сладкую тяжесть тела Маши. Тёплая кожа, быстрое дыхание, влажная бесконечность поцелуя — и треск нейлоновых кружев: Лере казалось, что стаскивать эти чулки нужно непременно зубами. Может, она видела это в каком-то фильме, а может, воображение включилось. Грудной сладострастный смех Маши задевал в низу живота какую-то чувствительную точку, от которой по всему телу разбегались мурашки-молнии. Секс на первом свидании, ну да. А что делать, если влечение ворвалось в их жизни, пинком распахнув дверь? Хитросплетённые, текучие грани Машиной натуры повергали Леру в лёгкий, светлый транс: что-то в этой девушке проглядывало от Каа, от кошки и от жаркого июльского заката. А что? Такая она и должна была быть — смелая, чувственная и чуточку развратная богиня.

Книга их любви насчитывала много страниц и имела извилистый, то тягуче-идилличный, то крутой, как американские горки, сюжет — всего и не поведать в коротком рассказе. Были размолвки и расставания, за которыми следовали горьковато-сладкие воссоединения; часто они мучили друг друга, но всё же вибрировала между ними невидимая нить — звонкая струна, певшая то тонко, со скорбным надрывом, то торжественно и светло. Маша называла это словом «chemistry». На третий год отношений она затеяла поступать в аспирантуру и уехала в Москву. Встречи стали мучительно редкими — раз в три, а то и пять-шесть месяцев, но созванивались они постоянно. Лера уже не могла уснуть без долгой вечерней беседы; стоя с трубкой на балконе и утопая взглядом в звёздном небе, она слушала голос Маши, доносившийся сквозь тысячи километров, и представляла её себе в чёрном кружевном белье.

— Я дачу сняла, — сказала она в прошлом году. — На всё лето. Приедешь?

Маша приехала на две недели. Они жарили шашлык, просиживали ночи напролёт и слушали шелест вишен и яблонь, вдыхали грустный запах мелиссы. Чтобы добавить колорита и позабавить Машу, Лера даже разучила несколько лирических грузинских песен под гитару и мурлыкала их любимой на ушко, а также дурачилась, изображая акцент. Маша хохотала, блестя отбеленными у стоматолога зубами и смахивая выступившие от смеха слезинки:

— Браво, браво! Лежава, ты неподражаема...

Её смех серебряными блёстками улетал в тёмное небо. Струна между ними звенела, но как-то печально и умирающе-тихо; она будто потускнела от пыли и истончилась. Ныряя в соитие с былой головокружительно-ищущей страстью, они уже не находили в нём прежнего вкуса — это было всё равно что пить выдохшееся вино. Сломалось какое-то звено, какая-то шестерёнка, благодаря которой этот механизм держался и работал легко и плавно, но они молчали и улыбались друг другу, пили под звёздами чай. Однажды в калитку постучала соседка Нина Антоновна — низенькая, с тонкими кривыми ногами и наметившимся на спине горбом:

— Лерочка, кто это у вас тут по ночам хохочет?

— Ко мне подруга приехала, — не моргнув глазом, ответила Лера. — А больше никого тут нет, уверяю вас!

Маша, всё поняв без слов, подыграла. Ей не составило труда изобразить томно скучающую, рафинированно-интеллигентную даму; накрыв столик для чаепития, она церемонно пригласила старушку на яблочный пирог и шашлык. Это был такой театр, что Лере стоило титанических усилий удерживать на лице постную, серьёзную мину и не расхохотаться во всё горло. Не обошлось без гротеска: Машу понесло, и она начала разговаривать, как жеманница из девятнадцатого века.

— А вот откушайте-с пирога, любезная Нина Антоновна! «Цветаевский» называется, самый что ни на есть настоящий, какой, согласно легенде, подавали век назад в доме у знаменитой поэтессы.

Лера не знала, то ли ей сидеть с умным видом, то ли наступить озорнице под столом на ногу, чтоб не переигрывала. Нина Антоновна ушла сытой, но весьма озадаченной: видимо, Маша произвела на неё впечатление очень странной особы.

— Представляю, как она докладывает хозяйке: «Послышалось мне, будто вроде хохочет кто-то у них по ночам. Заглянула посмотреть, чё да как. А там такая мадама... С придурью, в общем, дамочка», — подражая дребезжащему старушечьему голосу, смеялась Лера. — Лидия Васильевна: «И что они делают?» А Антоновна ей: «А ничё... Чай оне пьють. А мужиков нету нихде».

— Я тебе щас дам... «дамочку с придурью»! — разгневалась Маша, а у самой лукавинки золотились на ресницах, как рыжие бесенята. — А-а-а... Грр!

— Так это не я, это Антоновна так сказала... бы, — шутливо оправдывалась Лера.

Но тщетно: она была повалена на траву и покусана за все части тела, до которых Машины зубы смогли дотянуться.


В этом году Лера купила рассаду помидоров и огурцов, которую посадила в теплице, а в открытом грунте посеяла редис и зелень для салатов. Хозяйка объяснила, когда и как пасынковать помидорные кусты, как часто поливать огурцы, чем удобрять и мульчировать землю. Советы опытного садовода оказались очень кстати.

Маша приехала усталая. Она то хмурилась, то щурилась, будто у неё всё время болела голова, и её странная рассеянность колола Леру невидимыми шпильками беспокойства. Солнце жарило землю на медленном огне, всё так же пахло мелиссой, по-прежнему светили звёзды, а вино разливалось теплом в животе и ласкало нёбо, но мир разваливался на куски. Это тоскливое чувство ныло в груди, подкатывало к горлу и повисало тяжестью на сердце.

Наконец давящая жара разрешилась грозой. Лера побежала закрывать теплицу, чтобы ветром не поломало помидоры с огурцами, и первые капли тяжело зашлёпали по её макушке, щекам и плечам. Темный полог туч веял холодом и тревогой, молнии сверкали, будто огромные фотовспышки. «Гррах-бабах!» — ударил гром, отдавшись в груди у Леры гулким эхом, где-то вдалеке заверещали потревоженные автосигнализации. Ливень хлынул сплошной серебристой стеной, моментально вымочив Леру до нитки, а она отчего-то застыла на месте в странном оцепенении. Нервы пели, вгоняя в каменное напряжение спину и плечи, а нутро дрожало холодцом от гибельного восторга: «Пропадаю, пропадаю», — как в песне.

— Иди в дом! Гроза страшная! — сквозь шум дождя и небесный грохот донёсся встревоженный голос Маши.

Она стояла на веранде с широко раскрытыми глазами, добела высветленными молниями. Шея не повиновалась, не гнулась, и Лера повернулась всем телом. Поскальзываясь на мокрых дорожках, она поплелась в дом, а в груди аукались отголоски беды.

Воскресное утро расплескалось безмятежно, ясно, предвещая погожий день. Солнце блестело в лужах, ветер сонно ворошил яркую, умытую зелень, а Маше понадобилось по делам в город. Лера неприкаянно бродила по участку, от нечего делать рыхлила в теплице, а потом вышла за калитку, пожёвывая стебелёк сорванной ромашки. Мокрая щебёнка глухо заскрипела под ногами. Заборчик соседей напротив был символическим, всего лишь по пояс, с большими промежутками между досок, и участок хорошо просматривался. Склонившись над грядкой в типичной садоводческой позе под названием «буква зю», соседская девушка Люба собирала землянику; Лера задохнулась и застыла как вкопанная при виде округлой попки, обтянутой светло-голубыми джинсовыми мини-шортиками, и длинных, ослепительных, гладких ног. Шортики были столь бесстыдно коротки, что открывали нижнюю часть ягодиц. Никакого целлюлита, ни одного лишнего волоска, только сводящая с ума и выбивающая сердце из ритма бесконечная длина...

— Здравствуйте! — обворожительно улыбнулась Люба, заметив Леру.

Выпрямившись, она нанесла ей ещё один удар ниже пояса — показала подтянутый, плоский животик с пупком, который хотелось украсить ягодкой, обмазать взбитыми сливками и облизать. Клетчатая рубашка была небрежно завязана под грудью; под лёгкой тканью упруго круглился наливной третий размер, и Лере чудился исходящий от него свежий запах дыни. Соломенная шляпка еле держалась на затылке девушки, а толстая русая коса золотилась на плече. Молочно-белая, свежая кожа, чистые и невинные, как утреннее небо, глаза, маленький вздёрнутый носик, озорные ямочки на щеках, улыбающийся вишнёвый ротик, полный мелкого жемчуга зубов — да, всё это звалось Любочкой и родилось девятнадцать лет назад, чтобы сейчас выбить из груди проходящей мимо Леры всякое дыхание.

— Здр... Кхм. — Хриплый, как со страшного похмелья, голос подвёл Леру, и она долго откашливалась, прежде чем выдавить из себя: — Привет, Люба. Уродились ягодки?

— Ага, — весело блестя ясной улыбкой, ответила девушка. — Хотите?

— Нет, что ты, спасибо...

— Да ладно, нам их всё равно девать некуда: вон какая плантация!

Люба отошла к деревянному столику, отсыпала из ведёрка ягод в дуршлаг и принялась полоскать их водой из пятилитровой пластиковой бутыли. Коротенькие резиновые сапожки жизнерадостно блестели, а солнце целовало светлый, чуть приметный пушок на открытой пояснице девушки. В прошлом году Лера видела мельком эту стройную русалку с волосами до попы и подумала вскользь, что, быть может, она запросто победила бы на каком-нибудь конкурсе красоты — легко взяла бы титул «Мисс Россия», а то и «Мисс Мира». Её «ягодка» в тот раз выглядела чуть скромнее и не произвела на Леру столь ошеломительного, крышесносного впечатления.

— Вот... Кушайте.

Нет, дынный запах не померещился Лере: это были Любины духи. К ним примешивался щемяще-сладкий, летний, светлый дух земляники — аромат далёкой мечты, хрупкой, как голубиное крылышко. Капельки воды поблёскивали на огромных ягодах, и всё нутро Леры сверху донизу стиснулось от невыносимой смеси тоски, нежности и желания.

Люба не помышляла ни о каких конкурсах или карьере модели: она училась на втором курсе медицинского колледжа и собиралась стать стоматологом. Её мечтой был собственный зубоврачебный кабинет.

— Цель в жизни — это замечательно. И профессия хорошая, нужная, — проговорила Лера. И поёжилась, рефлекторно прощупав нижние зубы через щёку: — Страшноватая вот только.

— Боитесь зубы лечить? — щурясь на солнышке, усмехнулась Люба.

— Ну... У ТАКОГО стоматолога, наверно, не боялась бы, — чувствуя, что ни с того ни с сего хмелеет, ответила Лера. На лице сама собой расплывалась дурацкая ухмылка. — Одна улыбка доктора — и обезболивающего укола не надо.

Ресницы Любы смущённо опустились, а Лера мысленно осадила себя: «Стоп. Что ты мелешь?» Она и в самом деле будто опьянела, хотя не брала в рот ни капли спиртного. Это был светлый, сладкий хмель, пахнувший дыней и земляникой...

— Ладно, я... э-э... пойду, — пробормотала она. — Спасибо за угощение...

— Хорошего вам дня, — ослепила её Люба улыбкой напоследок.

Прислонившись к внутренней стороне калитки спиной, Лера сползла на корточки. Хотелось говорить стихами, но с языка срывались только одни междометия и обрывки нецензурных слов. Нежная мякоть земляники таяла во рту, исходя тонкими чарами летней зари.

— Твою... дивизию! Охренеть. Просто о-хре-неть, — прошептала Лера.

Маша вернулась к трём часам дня. Устало опустившись в плетёное кресло под рябинами, она откинула голову назад и долго сидела в молчании. Сад шелестел, в теплице пахло помидорной ботвой, трёхзубый рыхлитель глухо и монотонно врезался в землю: «Тяп... тяп... тяп...» Ставя на столик запотевший стакан воды со льдом, Лера ощущала в груди лишь гулкую пустоту. Маша, заметив тарелку отборнейшей земляники, оживилась, съела ягодку.

— Мм... Откуда это?

— Соседка угостила, — отозвалась Лера, направляя носик лейки под корни цветов на клумбе.

— Антоновна, что ли?

— Нет, другая.

Повисла пронзительно-знойная, колкая, царапающая нутро пауза. Бело-жёлтые лилии поникли на солнцепёке, и Лера не жалела воды для них.

— Это случайно не та, что в шляпке и шортиках эротично отсвечивает на всю улицу своими булочками? — усмехнулась Маша одним уголком рта. — Ну-ну.

Язвительный холод её голоса вонзился в сердце иглой. Лера поставила лейку и пошла за лопатой — выкопать большой и нахальный одуванчик, выросший посреди дорожки. «К чему это всё? — горько и устало думалось ей. — Ведь уже, кажется, ничего не осталось».

Звёзды в ту ночь были далёкими и безмолвными, и в запахе мелиссы чудилась прощальная терпкость. Бутылка вина траурно темнела на столике, свет из окна лежал на листве, выхватывая из сумрака смородиновые кусты. Сигарета тлела в пальцах Маши оранжевым угольком, то разгораясь, то тускнея. Ночь цвета тёмного хереса горчила на языке.

— Лер... Я... В общем, тут такое дело...

Ветер прохладно обдувал мокрые от вина губы Леры. Это обращение не по фамилии прозвучало непривычно, тревожно.

— Меня переводят в головной офис компании. Ну... и в связи с этим я остаюсь в Москве.

Столица свела их — она же и разлучала теперь.

— М-м? Поздравляю. — Вино из бокала Леры блестящей, как нефть, струйкой впиталось в землю. — Тут у нас провинция, дышать нечем. А там и карьера, и жизнь в гору пойдут.

Колыхались тени малиновых веток, горечь сигаретного дыма застревала в горле.

— Будем созваниваться. А в отпуск выберусь — может, и встретимся. Только не дуйся, Лер. Слышишь меня? Жизнь продолжается.

— Конечно. Продолжается.


— Что ж, жаль, что дача продана. Всего вам доброго. Ещё раз мои соболезнования по поводу родителей.

Лера нажала кнопку разъединения. Новости были грустными: минувшей зимой Лидия Васильевна умерла, а спустя месяц за ней последовал её муж. Возиться с арендой дачи их дочь не стала, решила просто продать.

Маша больше не звонила. Женский голос в динамике уже несколько месяцев отвечал одно и то же: «Абонент заблокирован». Или она сменила номер, или занесла Леру в чёрный список — шут его знает... Московского адреса Маши Лера не знала.

И снова — кнопки телефона.

— Алло, здравствуйте, я по поводу дачи. Она сдаётся?

— Сдаётся, сдаётся, — ответил старушечий голос. — Можете хоть прямо сейчас подъехать, посмотреть.

Знакомый дачный посёлок, знакомая улица, щебёнка... Яблоневые лепестки на плечах Любы, которая с маленькой собачонкой на поводке входила в калитку. Собачонка тявкала и крутилась у ног хозяйки, косматая, будто ожившая мочалка; не поймёшь, где у неё морда, а где хвост. Кивок, девичья улыбка, сладкий дынный хмель и аромат весны.

Дачу сдавала Нина Антоновна. Её участок был поменьше — шесть соток, а домик — из красного кирпича, без веранды, зато с баней.

— Васильевна-то померла зимой, да, — вздохнула старушка. — И дед следом за ней отдал Богу душу... Мне вот тоже недолго землю грешную топтать осталось... Может, совсем купите дачку-то? Недорого возьму. Сынок у меня непутёвый — пропьёт или спалит. Лучше хорошим людям продать, чем ему оставлять.

Пахло от неё старым тряпьём и сундучной затхлостью, в домике царил тот же запах, хотя светлые и тихие комнаты были чисто прибраны. Крашеный деревянный пол, пестротканые дорожки и уютные вязаные коврики, мебель тридцатилетней давности, видимо, отправленная в дачную ссылку в связи с покупкой новой; герань на подоконнике, иконы в углу на полочке, светло-розовые занавески, белёная печь с лежанкой, пожелтевший календарик за восьмидесятый год... Газа не было, только электричество. Впрочем, это не имело значения, потому что через один забор Люба в потёртых джинсах полола вездесущие одуванчики на земляничной грядке, сидя на корточках. Из лохматых «модных» дыр на коленях сияла сливочно-нежная кожа, на голове девушки красовалась ковбойская шляпа, а волосы спускались по спине золотисто-ржаным плащом. И снова — завязанная узлом рубашка и пупок, магнитом притягивающий губы. Яблони в душистой белой пене лепестков наивно, просто и открыто тянулись к небу.

«Что же ты всякий раз так улыбаешься мне, девочка? Ты сама как эти яблони — чистая, правильная. И грядочки у тебя аккуратненькие, ухоженные — наверно, опять много ягод уродится твоими стараниями. Ты — утренняя заря, глоток весеннего воздуха. Я не смею даже в мыслях коснуться тебя, чтобы не опошлить эту чистоту».

— Здравствуйте, Валерия... э... Геннадьевна!

«Надо же... Помнит, как меня зовут».

— Да ладно, не такая я уж и старая, чтоб меня по отчеству величать. Можно просто Лера.

Ресницы Любы устремились вниз, их пушистая тень заскользила по щекам, а возле уголков рта проступили лукаво-ласковые ямочки.

— Хорошо... Лера. А вы к нам опять с подругой на всё лето?

— Опять. Только без подруги, она уже вряд ли приедет.

— А что так?

— Работа...

— Понятно.

Люба смотрела себе под ноги, смущённо отковыривая комочки земли от лопатки, а потом стряхивая земляные катышки со своих трикотажных садовых перчаток. Она легко пользовалась роскошью молчать, а собеседнице и не нужны были слова. Весна говорила за всех, заполняя пробелы и паузы тихой лаской солнца, шелестом ветра, белизной яблоневого цвета. Весне не требовались оправдания, она прощала и уравнивала правых и неправых, счастливых и печальных, полных сил и усталых. Она дарила надежду.

«Будет ли что-то дальше? Вполне вероятно. И, возможно, даже что-то очень хорошее».

Глава 2. Отдай мне боль свою

Когда Люба говорила, что собирается стать стоматологом, никто не воспринимал этого всерьёз. Все прочили ей карьеру модели, наперебой восхищённо твердя, что такие внешние данные не должны пропадать зря. От слишком частого повторения это выражение — «внешние данные» — натёрло Любе душевную мозоль, и всякий раз, когда речь заходила о красоте, девушка напускала на себя в лучшем случае равнодушный, а в худшем — холодно-раздражённый вид и старалась перевести разговор на другие темы. Неужели ничем, кроме внешности, она не могла никого привлечь? Между прочим, последнюю сессию она сдала на все пятёрки. Но кого интересовала её зачётка? Не от колонки со сплошным «отл». млели и пускали слюнки парни, отнюдь нет.

На одной студенческой попойке по уже давно забытому поводу ей настолько надоело назойливое внимание, что она нарочно начала сыпать медицинскими терминами, язвить и балансировать на ядовитой границе психоанализа и физиологии полового влечения. Кто-то крутил пальцем у виска, кто-то обижался, задетый её «врачебным» юмором, а Миша усмехнулся:

— Из твоих уст и рецепт на латыни прозвучал бы сексуально.

Этот блондин с холодными, как голубые льдинки, глазами прицелился в неё из банана и сказал «пиф-паф». Можно было бы расценить эту стрельбу фаллическим символом как грязный намёк и самый пошлый подкат, какой Любе только доводилось видеть, но она слишком устала и перебрала пива, от которого лоб уже опоясала надламывающая головная боль. Миша пошёл её провожать, а у крыльца подъезда поцеловал.

«Раз ступенька, два ступенька — будет лесенка, раз словечко, два словечко — будет песенка». Песенка эта была стара как мир и избита, как «их сердца стучали в унисон». А потом над городом раскинуло свои пыльные и жгучие крылья лето, Миша уехал с родителями в Египет отдыхать, а Люба отправилась на бабушкину дачу — загорать на земляничных грядках. Умиротворяюще-сладкий и тонкий, свежий аромат ягод, в отличие от регулярно воруемых Мишей в интернете стихов, никогда не приедался. Закачав в смартфон несколько десятков рассказов и полдюжины романов, Люба приготовилась бороться со скукой.

— Ты там опять в телефон втыкаешь? Ну что за поколение — все в своих гаджетах безвылазно торчат... Иди вон лучше, одуванчики выкапывай. — Мама стояла кверху своей самой выдающийся точкой над морковной грядкой и смотрела на Любу очень укоризненно.

А Люба устроилась на старом детском матрасике под яблоней. Её палец прокручивал строчки бойко написанного и в меру приправленного эротическими пикантностями «макси», а матрас, на котором можно было поместиться только сидя, приминал собою заросли мяты. Окутанная её холодным, тревожно-летним ароматом, Люба не отрывала глаз от экрана...

«Ольга стянула с девушки сначала один кружевной чулок, потом шаловливо прошагала пальцами по её бедру, а затем, прикусив нейлоновое кружево зубами, потянула вниз второй чулок...»

Все сорок восемь рассказов и шесть романов, которые она собралась прочитать, были из мира фемслэша. «Какими гадостями ты занимаешься! Вырастили дочурку-извращенку!» — разгневалась бы мама, если бы узнала, чем увлекалась её дочь уже четыре года. В течение трёх из них это было одиночным катанием, но год назад у Любы появилась единомышленница, однокурсница Оксана — полненькая, покрашенная в «радикально чёрный цвет» и с пирсингом в нижней губе. Оксана величала себя старым циником, повторяла, что не верит в любовь, но на одном из сайтов, посвящённых фанфикам, висел её профиль, полный фема. Среди жанров, в которых подруга творила под ником «@Злая рокерша@», преобладали «драма», «романтика», «ангст», «вампиры» и «фэнтези». В её косметичке всегда лежала чёрная подводка для глаз, в наушниках звучал метал, а тексты её работ дышали дождливой городской сыростью, трагедиями и безнадёгой. Особенно часто в её рассказах появлялись вампирши, наделённые гибельной притягательностью и обожающие соблазнять невинных девушек. Для последних эти эксперименты, как правило, заканчивались плачевно.

Профиль Любы был сугубо читательским: за собственное литературное творчество она браться пока не решалась, предпочитая мегабайтами поглощать чужое. Её душа растворялась в фемслэше, она бредила им и болела до пересохшего горла, до сладких спазмов запретного возбуждения, до грёз перед сном. Язвительно-медицинская часть её «я» порой вклинивалась со своими едкими замечаниями в этот поток сознания, закрученный вокруг формулы «ж+ж», но страсть побеждала неизменно.

Однажды в личном сообщении на сайте Оксана написала:

«Вот мы читаем, пишем фем... А ты могла бы в реале закрутить роман с женщиной?»

Тогда это показалось Любе заведомо провальной затеей. Её плотной стеной обступила куча страхов и сомнений, и её уютный вымышленный фемслэшный мирок столкнулся с суровой, зубастой, мрачной и такой сложной действительностью.

«Да где её взять-то, эту женщину? Я по лесби-клубам не тусуюсь, даже не знаю, есть ли они у нас в городе, — ответила девушка подруге. — Не, стрёмно как-то».

Искать клубы она не стала, предпочла снова спрятаться в мир выдуманных персонажей. С ними было проще, и Люба проживала чужие жизни и чувства на электронных страницах.

«Ольга подцепила пальцем эластичную ткань, оттягивая её от желанного тела. Показалась аккуратная полоска рыжеватых волос, подбритых с обеих сторон. Ноги девушки послушно выскользнули из трусиков, колени раздвинулись, живот втянулся в ожидании...»

— Люба, кто одуванчики выкапывать будет?

На текст упал занавес с известной картинкой-мемом, на которой негодующий мужик грозился волосатой рукой. «Мама, бле@ть!» — гласила подпись.

Мятный шелест солнечного дня, горбатый айсберг теплицы, потная спина отца, возившегося с поливочным шлангом — и хлопок дверцы машины возле ворот соседской дачи. Из чёрного внедорожника показалась сперва темноволосая голова с короткой стрижкой, потом атласно-бронзовые плечи, перетянутые бретельками трикотажного топика, а на посыпанную щебёнкой дорогу ступила нога в белом мокасине. Тёмные очки в пол-лица загадочно блеснули, сидя на крупном, но изящном носу с горбинкой, мешковатые светло-бежевые брюки смотрелись небрежно, стильно и дорого. Соседку, что снимала дачу на другой стороне улицы, звали Валерией Геннадьевной, и у неё гостила подруга — слегка расплывшаяся в талии блондинка, обгоревшая на солнце, как варёный рак. Сколько им могло быть лет? Блондинке Люба дала бы тридцать пять, если не все сорок, а стройная и подтянутая Валерия выглядела моложе.

— Люба! Сколько можно просить?

— Да я уже за лопатой пошла, — отозвалась девушка на настойчиво-требовательный оклик мамы. — Сейчас выкопаю эти твои долбанные одуванчики.

Вытаскивая лопату, она уронила всю кучу садового инвентаря на себя, причём коварнее всех брякнулись грабли — прямо по большому пальцу ноги черенком. Шипя от боли и шёпотом матерясь, Люба раздражённо побросала инструменты на место; телефон вдруг ожил, сигнализируя о новом письме.

«Привет. Ты где зависла? Дозвониться не могу», — писала Оксана.

«Я на даче, — прислонив лопату к стене, набрала Люба ответ. — С одуванчиками воюю. Вслух разговаривать не могу сейчас. Слушай, тут соседка есть одна... Может, я уже повёрнутая на почве фемслэша, и он мне всюду мерещится, но мне кажется, что она со своей подругой — того-этого. В общем, лесбиянки».

Ответ пришёл почти мгновенно.

«Фотку её можешь скинуть? У меня глаз намётанный».

«Ладно, попробую её сфоткать», — написала Люба.

Борьба с одуванчиками оказалась под угрозой срыва: не расставаясь с телефоном, Люба выжидала, как папарацци, когда соседка выйдет со своего участка, огороженного высоким забором. Фотоохота обещала сильно затянуться: что-то подсказывало девушке, что Валерия ещё долго не появится.

Прошлым летом из-за таинственной ограды слышался серебристо-холодный женский смех, а однажды вечером Люба слышала звон гитары и голос с приятной, ласковой хрипотцой, певший что-то по-грузински. Сейчас у соседки никто не пел и не смеялся, словно веселье выжгло беспощадным солнцем.

«Нет, похоже, сегодня мне уже не удастся её поймать в объектив», — через три часа отписалась Люба подруге, поставив разочарованный смайлик.

«Есть один верный способ, — ответила та. — Ты же у нас девушка эффектная, вот и проверь, как она на тебя отреагирует. Надень что-нибудь посексуальнее. Или в купальнике покажись».

Первое возмущение постепенно схлынуло невесомой волной, и вскоре появилось щекотное чувство, будто наяву разворачивался сюжет какого-то фем-рассказа. Одуванчикам в этот день несказанно повезло; овладела ли Ольга своей девушкой по полной программе, или у них всё ограничилось петтингом, Люба тоже так и не узнала: NC-сцена осталась не дочитанной. На следующий день разразилась гроза, смыв жару, но садовые дорожки раскисли, и воскресным утром на Любе красовались резиновые сапоги и самые короткие шортики, какие только имелись у неё в гардеробе. Завязав рубашку под грудью наподобие болеро, она соблазнительно разлеглась было на шезлонге, но голубое пластмассовое ведёрко заслонило от неё солнце:

— На-ка, викторию собери — ту, что поспела. А то слизни сожрут — вон, сырость какая...

«Мама, бле@ть!» и «Мама, бле@ть!-2». Смотрите во всех кинотеатрах.

По справедливости сказать, на самом деле не так уж и сильно мама испортила её хитрый план, скорее, даже способствовала его усовершенствованию. С оголёнными ногами и животом посреди земляничной грядки Люба чувствовала себя актрисой эротической рекламы — из тех самых, что питонами извиваются в кружевном белье и чувственно дышат: «Тебе скучно, одиноко? Мне тоже грустно без тебя... Я — женщина-загадка, позвони и разгадай меня!» «Камера, мотор! — насмешливо скомандовала она сама себе. — Так, сексуально нагнуться. Выпрямиться, повернуться, прикусив ягодку. Ай-ай-ай, плохая девочка!»

Красивый кадр был подпорчен: в рот Любе чуть не попал слизняк. Его серое студенистое тело сокращалось и растягивалось, растопыренные щупальца-рожки шевелились: как мама и опасалась, он уплетал землянику за обе щеки. Содрогнувшись от гадливости и высунув язык, Люба выкинула его вместе с ягодкой на улицу.

Поверх невысокого заборчика обзор был хороший. Когда мимо проходили мужчины, Люба старалась не нагибаться: не для них, в конце концов, всё это затевалось... Не ради их удовольствия она вырядилась в эти откровенные шорты, не прикрывавшие ягодичных складок — не им и обозревать её задний ракурс! Как назло, та, ради чьей проверки Люба ставила себя в глупое положение, не спешила показываться из-за забора, поэтому сбор ягод приходилось из последних сил растягивать, и мама ворчала:

— Ну что ты там копаешься? Десять раз уже всё собрать можно было...

А отец хмыкнул:

— Тебе комары попу не кусают?

Имей Валерия хоть малейшее понятие об этих мытарствах, она бы сама во всём созналась, лишь бы не заставлять Любу терпеть всё это! Слизняки норовили прыгнуть в рот, комары кусали за все места, пауки выползали внезапно из-под листьев, шмели со звуком пикирующего истребителя шли на таран, осы вились около губ, вымазанных ягодным соком... Этак было немудрено и растерять остатки презентабельного вида.

И вот — свершилось. Аллилуйя... Калитка открылась, Валерия показалась с ромашкой в зубах и — редчайший случай! — в задумчиво-прогулочном настроении. «Камера, мотор! Соберись!» — Глубокий наклон над грядкой, пятая точка повёрнута к соседке — кажется, всё как надо. Распрямление, поворот, ослепительная улыбка.

— Здравствуйте!

Ромашка выпала из приоткрытого рта Валерии, а глаза стали очень большими и ошарашенными, взглядом-ладонью скользя по Любиной груди.

— Здр... Кхм. — Кажется, у соседки пересохло в горле, и она изо всех сил старалась собрать в кулак свои голосовые связки. — Привет, Люба. Уродились ягодки?

Говоря «уродились ягодки», Валерия не отрывала взгляда от груди девушки, разве только не присвистнула. Да, неплохие уродились, третьего размера, только уж, скорее, дыньки. И пахли они соответствующим парфюмом.

— Хотите? — Люба невинно склонила голову на бок, а брови Валерии взлетели кверху.

— Нет, что ты, спасибо... — Горло соседки сделало судорожное движение, но глотать было нечего: сушняк сразил её беспощадно.

«Я вам ягоды предлагаю, а не себя», — хотелось сказать Любе, а в висках стучало: вот оно! Фемслэш творился в реальности, а не на страницах рассказов, и внутри что-то мощно расправлялось, подкатывая к сердцу. Уже увиденного было вполне достаточно, чтобы в животе у Любы разлилось бодрящее, как вода из скважины, понимание: Валерия любит женщин. А с виду — совершенно обычная, никто никогда и не догадался бы об её предпочтениях... Только извращённый, заточенный под фемслэш ум Любы мог воздвигнуть такую безумную конструкцию догадки — и, самое смешное, попасть в точку.

Соседка немного взяла себя в руки, они даже поговорили о Любиной учёбе и жизненных планах.

— У такого стоматолога я бы, пожалуй, не боялась лечиться, — сказала Валерия. — Одна улыбка доктора — и обезболивающего укола не надо.

Глаза у неё при этом затянула хмельная пелена, зубы блеснули — взглядом будущего специалиста Люба оценила их состояние как вполне ухоженное. С полной тарелкой ягод Валерия ушла к себе, напоследок бросив на девушку тягучий, затуманенный взгляд.

Колени тряслись, небесная синева пела высоким облачным гулом, зной обступал тело мягко, но властно, переходя в зябкие мурашки. Присев на корточки, Люба дышала сыростью земли, летним духом ягод и дынным запахом собственных духов. Со стороны улицы вдруг раздался, дерзко хлестнув Любу между лопаток, протяжный и нахальный свист, словно недвусмысленно говоривший: «Ох ты, ну ни хрена ж себе!» Позвоночник девушки негодующе выпрямился, она обернулась и оторопела: мимо проходила та блондинка с фигурой бочки на тонких ногах — подруга Валерии. От её откровенно оценивающего, насмешливо-щекочущего взгляда сквозь подкрученные ресницы Любе стало нехорошо до горячей дурноты в пищеводе.

— Ты б лучше совсем разделась, милочка. Вон как жарко! — Голос у неё был тугой и звучный, певуче-стальной, пробирающий до мурашек. — Зачем же такую красоту скрывать? Долой одежду!

Её шокирующий удар был рассчитан до секунды: к тому времени, когда к Любе вернулся дар речи, а в голове у неё созрел первый сколько-нибудь достойный ответ, блондинка уже скрылась за забором дачи напротив. «Неприятная особа», — подумалось Любе. Даже с Валерией как-то расхотелось здороваться, ибо — «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

Полное ягод ведёрко стояло под навесом, а мама собиралась домой — варить варенье, пока нежная земляника не раскисла и не превратилась в кашу под давлением собственного веса, особенно та, что у донышка.

— Вы ещё оставайтесь, если хотите, а я пошла: перерабатывать ягоду надо.

Сидя в тени яблони на своём матрасике, Люба теребила бархатистые листики мяты и нюхала пальцы. Пахло жвачкой «Орбит».

«Лабораторная работа по теме “Лесбиянка ли моя соседка?” — писала она отчёт Оксане. — В ходе эксперимента была выявлена очевидная слабость испытуемой к женскому полу. На это указывают следующие симптомы: отпавшая челюсть, осипший голос, взгляд на уровне груди объекта-приманки, потливость, гиперемия лица, смазанная речь. Также была отмечена посредственная попытка комплимента. Вывод: тест на ЛГБТ положительный».

В ответ от Оксаны пришёл ржущий и катающийся по столу смайлик.

«А вот её подруга — сука», — добавила вслед Люба.

Дочитать всё скачанное ей так и не удалось. Вернувшийся неделю назад из отпуска Миша угодил в больницу с черепно-мозговой травмой: его избил обрезком трубы ревнивый ухажёр одной незнакомой Любе девицы. Эта роковая особа даже в палату не пришла, а Люба сидела у Мишиной койки и смотрела на его забинтованную голову, на трубки аппарата ИВЛ, торчавшие из его рта, а в груди зрело что-то горькое, как полынная настойка.

Когда он в первый раз открыл глаза и обвёл палату расфокусированным взглядом, Любу охватил тягучий холод. Список последствий травмы грозным столбиком терминов разворачивался перед глазами, как отрывок из конспекта по общей хирургии: атрофия мозга, эпилепсия, ишемические поражения, психические и вегетативные дисфункции. За занавеской из этих диагнозов сидел в коляске трясущийся инвалид, неспособный сам донести ложку до рта.

— Ничего, организм молодой, здоровый — выкарабкается, — сказал врач, усталый дяденька с суровыми складками на щеках и щетиной на подбородке.

Страшные картины, которые Люба себе рисовала, не сбылись. В октябре Миша уже вернулся к занятиям, и о случившемся напоминал только дугообразный шрам на виске, уходивший в волосы. Они расстались без бурных сцен, словно осенний холод встал между ними дождливой стеной, и всё, что их когда-то связывало, истлело, как сырая ветошь, расползлось дырами и просто исчезло.


Учёба затянула её в череду зимних дней, которая завитками морозного узора на стёклах сцеплялась в один сплошной день сурка. В перерывах Люба погружалась в свой любимый фемслэш и радовалась, когда ей попадались сочные, яркие, чувственные работы. Трясясь от потаённого волнения, она зарегистрировалась на тематическом форуме, но пребывала по большей части молчаливым гостем, читая обсуждения и набираясь знаний. Наткнулась она там и на богатую коллекцию художественных книг, в мир которых её уносило в основном ночами, так как дни были посвящены учёбе. Тусовок с товарищами по студенческой скамье Люба избегала, больше не находя в этом ничего нового и увлекательного: протекали они всегда одинаково, заканчиваясь пьянкой и приставаниями к девушкам. Оксана пару-тройку раз вытаскивала её на рок-концерты, мама безуспешно тащила её с собой на «старичков» — королей восьмидесятых, а тем временем май наколдовал за окнами зелёную дымку первой листвы. Учёба продолжалась, но выходные Люба проводила с родителями на даче: было много дел по подготовке участка к новому сезону.

У калитки дачи, которую обычно снимала Валерия, стояла серебристая машина, и незнакомое семейство переносило в дом большие спортивные сумки с вещами. Люба нахмурилась, сердцем ощутив непонятную, сосущую пустоту. Вроде ничего особенного не случилось, но чего-то не хватало, словно любимый автор удалил свой профиль с сайта или срубили красивое старое дерево.

— Хозяева-то, бабулечка с дедом, зимой померли, — сказала мама. — Видно, это родственники их. Или продали дачу кому-то. Пойти, что ли, поздороваться?

Она пошла знакомиться с новыми соседями, а Люба вдыхала тонкий, небесно-светлый аромат яблонь и пыталась понять, чего или кого ей не хватает. По участку с радостным тявканьем носился Пушок — бабушкин пёс с шерстью, словно скатанной в дреды. Издали казалось, будто между грядками (а иногда и прямо по ним) скакала ожившая насадка от швабры.

— Погуляй-ка с ним по улице, — сказала бабушка, пристёгивая Пушку поводок. — А то ишь, носится, все грядки мне потоптал!

Неугомонный пёс стремился обнюхать каждый цветок и травинку, водил мохнатой мордой по земле, каждая бабочка и пташка интересовала его самым живым образом. Рука Любы с поводком уже ныла от бесконечного дёрганья и натяжения.

— Пушок, заколебал ты! — вырвалось у неё.

Яблоневые лепестки душистой метелью сыпались ей на волосы и плечи, а соседка Нина Антоновна неуклюже выкарабкивалась из знакомого чёрного внедорожника, опираясь на заботливо поданную руку Валерии.

— Вот спасибо, — прокряхтела старушка. И заметив девушку, кивнула ей с морщинистой улыбкой: — Здравствуй, Любушка-голубушка!

— Здрасьте, — ответила Люба.

Синие джинсы сидели на Валерии туго и ловко, выгодно подчёркивая точёные бёдра, и по-заграничному смотрелись с чёрными ковбойскими сапогами — чуть запылёнными, с металлическими заклёпками и пряжками. Голенища их прятались под штанинами. По забавному или судьбоносному совпадению, на Любе была ковбойская шляпа. Сердце вдруг заныло: то ли сапоги были — восторг и отпад, то ли Валерии очень шла эта объёмная короткая стрижка с косым пробором и коричневая замшевая куртка-косуха... А может, всё это складывалось в новый, хлёстко-изящный, подтянутый образ — уже, небось, не разомлеет, не поплывёт от девичьих прелестей, держась в строго-вежливых рамках. Так и вышло: на Любину искреннюю улыбку, широко и ярко распустившуюся из глубин души, Валерия ответила сухим кивком. А может, просто тёмные очки прятали её взгляд, и в глазах было написано всё то, о чём молчали губы?

Бабушка увела Пушка в дом, а Люба присела около земляничных грядок, листая страницы памяти и ища, где же на них притаилось её сердце, в какой забилось уголок. Может, оно осталось около Мишиной больничной койки, обколотое обезболивающими? Или затерялось среди тетрадок с конспектами, да так там и уснуло, будто сурок? Или выпало из груди в ведёрко с ягодами, а потом попало в тарелку Валерии?

— Ну привет, Любушка-голубушка, — сказал знакомый голос с явно слышимой бархатистой приглушённостью улыбки.

Валерия стояла около забора уже без очков, и теперь Любе были видны её карие глаза с прямыми, поникшими ресницами. Недавняя сухость девушке померещилась, не иначе: весенний день собрался в янтарные капельки в глазах соседки и улыбался, глядя сверху.

— Здравствуйте, Валерия... э... Геннадьевна! — Отчество не сразу всплыло в памяти — запуталось в её складках. Люба всей душой надеялась, что соседка не обидится на «э».

Валерия, кажется, не обиделась.

— Да ладно, не такая я уж и старая, чтоб меня по отчеству величать, — с прищуром-усмешкой сказала она. — Можно просто Лера.

Маленький золотой восклицательный знак весело звякнул о сердце Любы. Лера! Это уже что-то значило... Однако тут же чёрная вопросительная закорючка зловеще и мрачно нависла над ними.

— Хорошо... Лера. А вы к нам опять с подругой на всё лето?

Люба выделила голосом слова «с подругой», но Валерия, кажется, услышала фразу по-своему.

— Опять, — кивнула она. — Только без подруги, она уже вряд ли приедет.

— А что так? — Усилием лицевых мышц Люба изобразила вместо неприкрытой радости невинное любопытство.

— Работа...

— Понятно.

«Ну и хорошо, эта ваша подруга мне никогда не нравилась. И фигура — тумбочка на ножках, и взгляд — хищный, немигающий, как у удава... “Ближе, ближе, бандерлоги...”» — Но ведь нельзя было так сказать в лицо: Валерия, должно быть, её любила. И несмотря на свой лихой, жестковато-энергичный облик, подчёркнутый брутальными сапогами и вызывающе-сексуальными джинсами, она была всё-таки грустной. Наверно, поссорились или расстались.

— А вы у Нины Антоновны дачу снимать будете? — спросила Люба.

Валерия кивнула.

— Она даже купить предлагает. Просит действительно недорого... Подумаю, наверно. Может, и правда стоит приобрести. Мне, если честно, та дача больше нравилась. — Соседка кивнула в сторону высокого забора. — Но — что поделать...

— Да, её уже другие люди купили, — смиряясь с ролью Капитана Очевидность, вздохнула девушка.

Подошла мама с граблями наперевес — видно, услышала, что Люба с кем-то разговаривает.

— Здравствуйте, Валерия! Рады видеть вас опять, — словоохотливо понеслась она. — Что, вы у Нины Антоновны нынче снимаете, да? А ту дачку упустили, жалко...

Если на маму накатывало разговорчивое настроение, её было не переболтать. Наверно, ей надоело сгребать прошлогодние листья в малиннике, и она решила не упускать шанса немного разогнуться, а заодно и пообщаться с соседкой.

— А мы всё наконец прибрали тут, всё посеяли, — делилась она садоводческими достижениями. — Морковку, свёклу, зелень, редиску. Теперь вот рассада помидоров на очереди. А сегодня вечером у нас шашлыки запланированы! Может, придёте?

Валерия начала было отнекиваться, но Люба принялась её с жаром уговаривать:

— Ну, Валерия Геннадьевна... Лера! Ну приходите, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста...

Может, весна в голову ударила яблоневым хмелем, а может чертёнок-фемслэшер опять проснулся в ней, но теперь уже не ради «лабораторных работ». Желание видеть Валерию и сегодня вечером, и каждый день развернулось перед ней цветущей майской дорогой. Глаза соседки стали бархатно-матовыми, тёмными, уголок губ приподнялся в усмешке.

— Ну, если Люба приглашает... Спасибо. Я зайду.

Сделав у виска прощальный жест-росчерк пальцами, она направилась к себе на участок, за аккуратный белый заборчик, нуждавшийся, впрочем, в обновлении краски. Вытянув шею и закусив дрожащую в озорной улыбке нижнюю губу, Люба проследила за её темноволосой макушкой, которая проплыла к двери домика и исчезла внутри.

Ожидание вечера празднично искрилось, как шампанское. В светлом, приподнятом настроении Люба порхала по участку: подвязывала малину, попутно подрезая верхушки веток, рыхлила и разбрасывала гранулы удобрения под кустами, полола, белила стволы яблонь и вишнёвых деревьев... Бабушка только дивилась её кипучей деятельности:

— Ишь, разошлась... То её палкой работать не заставишь, то вдруг...

Мясо для шашлыков мариновалось в большой кастрюле в холодильнике, на нижней полке ждали своего часа три «полторашки» пива. Открыв дверцу, мама крикнула отцу:

— А ты к шашлыкам только пиво взял, что ли?

— Ну, — отозвался отец из комнаты. — А чего надо было-то? Водки, что ли?

— Да нет... Валерия придёт, за вином хоть сгонял бы, — размышляла мама вслух. — Всё хоть поприличнее. А то — пиво...

— А что? Пиво — тоже нормально, по-моему, — сказал отец.

— Коль, ну сгоняй, магазин-то недалеко, — упрашивала мама. — Человек в гости придёт, а мы ему пиво наливать будем? Несолидно.

Отец поломался, поворчал, но переоделся и вывел машину. Мама напутствовала:

— Да дешёвку какую-нибудь пакетированную не бери! Не экономь...

— Грузинское возьми, пап, — посоветовала Люба. Ей пришла в голову одна затея.

Отец хмыкнул, сел в машину и уехал в город. Вернулся он через час с пятью бутылками «киндзмараули» — тёмными, торжественно-нарядными, одной пузатой бутылочкой коньяка, а также докупил забытую впопыхах минералку.

— Пиво тогда будет на утро, — усмехнулся он.

Вечер позолотил ванилью лёгкие облака и разлил по земле янтарь солнца. Люба крутилась перед старым настенным зеркалом, принаряженная в белый сарафанчик с пышным подолом, обильно струившимся фалдами; волосы она оставила распущенными, для кокетства приколов над ухом ромашку. Отец раскочегаривал мангал, мама нанизывала мясо на шампуры, разморённая бабушка сидела в плетёном кресле под яблоней, обмахиваясь какой-то картонкой вместо веера, а Пушок кучкой шерстяных шнурков устроился у её ног: набегался за день.

Расхаживая у калитки, Люба поглядывала в сторону участка Нины Антоновны: ей хотелось первой встретить Валерию. Сердце тепло ёкнуло: соседка наконец показалась — в тех же джинсах и сапогах, но уже в белой блузке с закатанными рукавами и с букетом голубой сирени. С каждым шагом улыбка на лице Любы жарко и ликующе расширялась, отражаясь и на губах Валерии.

— Это вам, мадемуазель, — сказала она, вручая Любе букет.

— Ой... Спасибо. — Девушка зарылась носом в душистые гроздья, стреляя глазами поверх сирени.

Букет она поставила в банку с водой и торжественно водрузила в центр стола. Первая порция шашлыков тем временем подоспела, и отец разлил по стаканчикам вино. Пить «киндзмараули» из пластиковой тары было вопиющим грехом, и бабушка не постеснялась об этом сказать, но Валерия мягко заметила:

— Не посуда красит вино, а вино облагораживает посуду.

— О! — поднял палец отец. — Афоризм! За это — первый тост.

— М-м, — одобрила мама, отпив глоток. — По-моему, это настоящее. Валерия, как вам?

— Прекрасно, — со сдержанной улыбкой ответила та, пригубив.

Люба запила разгоревшееся ни с того ни с сего волнение сразу половиной стакана. Мама строго нахмурилась:

— Не налегай-ка особо, это тебе не компот.

— Да ладно, мать, она уже взрослая девочка, — усмехнулся отец.

Поговорили на общие темы: о погоде, о грядках, Валерия похвалила землянику, которой её Люба угощала прошлым летом.

— У нас три сорта: «маршалл», «чешская красавица» и «венгерский великан», — охотно рассказала мама. — Очень крупноплодные, вкусные. Если решитесь купить у Нины Антоновны дачу, советую и вам их попробовать посадить.

— Дача — это хорошо, — задумчиво проговорила Валерия. — Я пришла к выводу, что без умения отдыхать не будет и хорошей работы.

— Это точно, — согласилась мама. — А кем вы трудитесь, если не секрет?

— В строительной фирме, — обтекаемо ответила соседка.

— Директором, наверно? — с усмешкой предположил отец.

— Ну, не генеральным, конечно. — Валерия откусила кусочек шашлыка, прожевала, запила глотком вина. — Финансовым, если уж совсем точно.

— Неплохую карьеру сделали, — проговорил отец. — А что ваша фирма строит?

Валерия перечислила несколько объектов, которые были у них в работе, и отец понимающе кивал.

— А вы не замужем, Лерочка? — подала голос бабушка.

Мама вытаращила на неё глаза: мол, ну что за вопросы! Впрочем, гостья ответила спокойно и суховато:

— Нет. Работа, знаете ли, отнимает всё время.

— Работа работой, но и детей рожать тоже надо, — наставительно сказала бабушка. — Годики-то летят, часики тикают... За тридцать вам уж, поди, перевалило? Денежки зарабатывать, конечно, надо, но кому они нужны будут, если нет семьи?

— Не самая подходящая тема, — мягко, но решительно остановила её мама. — Личная жизнь Леры никого не касается.

— А что это у нас тихо? Скучно даже, — чтобы переменить разговор, заметил отец. — Радио, что ли, хоть включить...

Второй стаканчик вина разлился внутри у Любы теплом, одетым в сиреневое кружево и янтарные бусы заката. Остудив внутренний жар глубоким вдохом, она сказала:

— Зачем нам радио, когда у нас есть дедушкина гитара? А Лера играет и поёт, я сама слышала.

Это и был её маленький замысел: вызвать к жизни тайну высокого забора и воскресить если не смех, то хотя бы звон гитары и голос, поющий грузинские песни. Почему она была так уверена, что пела именно Валерия, а не её подруга? Наверно, малинник, колыхаясь, подсказывал ей это, да и яблони, подрумяненные вечерними лучами, высмеивали даже саму мысль о том, что на это оказалась бы способной блондинка со змеиным взглядом. Не было у неё такого сердца, из которого рождаются песни...

— Да? Вы поёте? — оживилась мама. — Дедова гитара у нас и правда есть. Может, исполните что-нибудь?

— Да ну, — нахмурилась Валерия, бросив на Любу не то укоризненный, не то сердитый взгляд. — Я давно уже не играла, позабыла всё.

— Не может быть, не верим, — поддержал маму отец. — Если поёшь, разучиться, по-моему, невозможно!

Вино влило пружинистую готовность в ноги Любы — прямо-таки богатырскую силушку. Вечер обвивался вокруг души тёплым монистом солнечных зайчиков, тихий покой неба венчал их с Валерией взгляды: один — торжествующе-ласковый, другой — смущённый.

— Я принесу гитару, — сказала девушка.

Инструмент решила этой весной сослать на дачу бабушка: после смерти деда он висел дома три года и пылился. Бережно расстегнув чехол, Люба достала жёлтую гитару с потемневшими струнами, серебристо блестевшими в тех местах, где их щипали пальцы. Вручив её Валерии, она шепнула:

— Для меня... Пожалуйста, Лер.

— Уфф, — озадаченно выдохнула та, держа инструмент на коленях, потом закинула ногу на ногу и прижала гитару к себе, тронув струны. Те отозвались низким, хриплым звуком. — Ну хорошо, я попробую... Только её чуть-чуть настроить надо. На ней, видимо, давно не играли. Сейчас, минутку...

Некоторое время она подкручивала колки, пощипывая струны и дотошно добиваясь нужной высоты звучания; её тёмные брови сосредоточенно хмурились, а Люба в тёплом облаке лёгкого хмеля не сводила взгляда с ресниц Валерии. Из их тени была готова вот-вот проступить разгадка...

— Менять струны надо, конечно, — сказала гостья, садясь поудобнее. — Ну ладно, попробую как-нибудь сейчас. Если что — не судите строго.

На краткий миг она подняла взгляд, и Люба увязла в нём, как в тёмном гречишном меду. Быстрый, серебристый перезвон вступления — и к музыке добавился голос Валерии, сперва приглушённо-шероховатый, чуть дрожащий от нежного придыхания, но постепенно набирающий силу и выразительность. У него был особый, чуть хриплый тембр, но хрипотца эта была не хулиганистая, а обаятельная, галантно обволакивающая сердце. Название песни звучало как «Махинджи вар»; звуки грузинского языка слетали с уст Валерии отчётливым, металлическим узором, твёрдо, но вместе с тем ласково и чувственно. Песня звенела тихой грустью, а в проигрышах Валерия прикрывала глаза, перебирая струны почти вслепую, будто в каком-то трансе. Непонятные, но красивые слова падали прозрачными, рубиново-алыми гранатовым зёрнами: «Махинджи вар... Маграм шентуис гаукаргдеби...» О чём пелось в этой песне? Без всяких сомнений, о любви: сердце улавливало пульсирующий ток этой нежности, печальной и высокой, как небо над вершинами гор. Когда растаял в золотисто-розовых облаках последний аккорд, а голос Валерии опустился в траву уснувшей птицей, мама со вздохом прошептала:

— Помню эту песню... На неё ещё клип показывали — где картины песком рисовали.

Жидковатые, но тёплые аплодисменты вознаградили Валерию, и она смущённо заулыбалась. Горячая искорка её взгляда вонзилась Любе в сердце.

— Душевно, — сказала бабушка. — У вас грузинские корни, Лера?

— Да, мой прапрадед был родом оттуда, — ответила та. — Но я уже русская, наверно. Я даже языка толком не знаю — по песням только чуть-чуть. Так, что-то вроде небольшого увлечения.

— Хорошая песня, красивая, — сказал отец. — Знать бы вот только, о чём там поётся...

Пусть безобразен я (вокруг так люди говорят),
Но боль твою забрать сочту я лучшей из наград.
Ты — птица в облаках, неуловима и горда,
Не спустишься ко мне: твоя печаль как лёд тверда.
Как звёзд небесных лик, твоя улыбка далека.
Прими моё тепло — уйдёт усталость и тоска.
Полночный бархат глаз, карминный хмель любимых губ...
Не жду, душа моя, чтоб стал тебе мой облик люб:
Ведь безобразен я — вокруг все люди говорят.
Отдай мне боль свою — воздам я нежностью стократ.

Тихо, по-вечернему грустно прошелестели эти слова, устало падая с губ Валерии прямо к ногам Любы. Зябкий холодок окутал плечи девушки серебристым плащом: может, вовсе не ей, а ушедшей подруге пела гостья, посылая крылатую нежность и мольбу ей вслед? Брови Любы сдвинулись, душа отяжелела от протеста. Но разве выбирает любовь, кто её достоин, а кто нет?

— Что-то все пригорюнились, — усмехнулась Валерия. — А Люба, вон, даже хмурится... Наверно, надо было что-нибудь повеселее спеть.

— А «Сулико» в оригинале знаете? — спросила мама.

— Ну, она не намного веселее, чем эта. — Гостья двинула плечами, словно разминая их и прогоняя оцепенение. — Но — как скажете.

Старая гитара заплакала светлыми слезами, а затянутый влажной дымкой взгляд Любы то касался поникших на лоб прядей волос Валерии, то целовал голубые жилки под смугловатой кожей, оттенённой белизной рукава, то пересчитывал заклёпки на её остроносом сапоге со скошенным каблуком. Вино, вечер и песня слились в один струящийся по жилам сплав, а сердце, похоже, нашлось среди пыльных страниц памяти... Оно было здесь и сейчас, усыпанное блёстками вечерней зари и заблудившееся в сиреневой пене.

Отец налил коньяка только себе и гостье: бабушка и мама сказали, что им уже хватит.

— За песню — голос души, — произнёс он.

Валерия выпила коньяк, будто прохладительный чай, не моргнув и глазом.

— «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит», — затянула вдруг бабушка дребезжащим и заунывным, как скрип старых дверных петель, голосом.

Люба фыркнула в кулачок, но мама, вдохновенно закрыв глаза и мечтательно подперев рукой щёку, поддержала:

— «...то моё, моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит...»

— Ну всё, винцо подействовало, — добродушно хмыкнул отец.

Валерия не растерялась с аккомпанементом, и мама с бабушкой разлились растомлённым, подгулявшим дуэтом, а Пушок принялся подвывать. Гостье до этого он почему-то не подпевал: наверно, она исполняла не в его тональности. На середине песни бабуля вдруг забыла слова, махнула рукой и рассмеялась сама над собой.

— Тю, голова моя садовая, памяти-то уж нету никакой — а туда же!

Валерия пела ещё другие, незнакомые, но проникновенные песни, уносившие Любу в озарённые солнцем горы и окутывавшие её бархатно-вишнёвым хмелем. От носков щегольских сапогов и сильных, нервных рук с голубыми жилками до кончиков взъерошенных ветерком волос Валерия впечатывалась в сердце светлым и выпуклым, как чеканка, силуэтом — не вытравить, не стереть, не вывести, как татуировку. Её брови тоже пели, то напряжённо сдвигаясь, то изгибаясь в лирическом надломе — тосковали, любили, задумывались, страдали и смеялись...

Бабушка задремала прямо в кресле, и Валерия отложила гитару.

— Поздно уже... Наверно, спать всем пора, — сказала она вполголоса. — Спасибо вам большое за хлеб-соль, а точнее, за вино-шашлык. Пойду я, пожалуй.

— Это вам спасибо, Лерочка. Будто на концерте побывали, честное слово! — расплылась в чуть хмельной, сердечной улыбке мама. И добавила со смешком: — Даже не думала, что финансовые директора у нас могут так душевно петь.

— Работа — это то, что кормит и обеспечивает жизнь тела, а увлечение — это жизнь души, — глубокомысленно изрёк отец, тоже уже слегка отяжелевший от съеденного и выпитого, но вполне крепко и устойчиво державшийся на ногах.

Хмелёк объединял узами любви и умиротворения, все были добры, растроганы и очарованы красками тихого вечера, плавно переходящего в ночь. Валерия тем временем остановилась около девушки, которая будто приросла к своему стулу, застывшая от непереносимой необходимости расставания.

— Люба... И тебе спасибо.

— А мне-то за что? — Девушка разглядывала сапоги соседки, не в силах поднять глаза, в которых острыми иголочками засели слёзы.

— Не знаю, — усмехнулась Валерия. — Наверно, за красоту, которой ты озаряла этот вечер.

Убирать со стола уже не осталось сил, и было решено отложить это дело на завтра. И вот, все уже вроде бы разошлись по постелям, а Люба дышала темнеющим небом, прислонившись к столбу веранды: нервы пели, горели и стонали, земля плыла, а в груди теснились несуразным клубком смех и рыдание... Краем глаза поймав белое пятно рубашки за калиткой, она судорожно вздохнула до боли в ключицах.

— Лера... Вы забыли что-то?

Их руки встретились на задвижке калитки. Глаза Валерии темнели в сумерках пристально и серьёзно, но в следующий миг губы смешливо прыснули:

— Да... Рассудок свой трезвый забыла.

Люба открыла калитку, гостеприимным жестом приглашая соседку назад, на участок:

— Ну так проходите, давайте его поищем вместе.

Они обе задыхались, фыркали, смолкали, но, едва взглянув друг на друга, опять принимались давиться приступом веселья.

— Смех без причины... — начала Валерия.

— Призрак капучино, — брякнула Люба первую ерунду, что пришла ей в гудящую от ночного колдовства голову.

Снова придушенный хохот до колик в боку и слёз на глазах. Люба сняла свою шляпу с гвоздика и дурашливо нахлобучила на голову Валерии.

— Вот, теперь полный облик... И сапоги, и шляпа, только коня не хватает.

Её пальцы скользнули по лицу соседки — впрочем, нет, теперь уже не просто соседки, а той, что отыскала в затхлой пыли однообразных страниц жизни её сердце. Ладони Валерии тепло накрыли руки Любы, чуть сжали запястья.

— Я хотела сказать спасибо... Нет, не за красоту, хотя и за неё — тоже. Спасибо... вот за это всё. Я не брала в руки гитару уже больше года. Думала, всё пересохло... Отболело. Но оказалось — есть ещё слёзы. Только лились они сегодня через твои глаза.

— «Отдай мне боль свою — воздам я нежностью стократ», — повторила Люба по памяти, вглядываясь в блестящую звёздочками тьму глаз под полями шляпы. — Наверно, это и есть настоящая любовь. Я хотела бы взять себе твою боль, Лера. Выплакать твои слёзы. Отдай мне свою боль, а я дам нежность...

Это было как шаг в пропасть, холодящий только в первый миг, а потом раскрывающий телу исступлённо-горячие объятия смерти. Неуловимая дрожь встретившихся губ, замершее дыхание, а после — трепет сомкнувшихся ресниц и влажная, щекочущая сердце ласка.

— Нет, Люба, боль была бы плохой платой за твоё тепло... Прости, кажется, я пьяная и позволяю себе лишнее.

— Нет, нет, не лишнее. — Обняв Валерию, Люба вжималась в неё со всей силой песни, снова зазвучавшей в ушах, и ворошила её волосы на затылке со всей нежностью танцующих на струнах пальцев.

Второй поцелуй был уже осознанным, глубоким и продолжительным. Ладони Валерии скользили по спине Любы, задержались на талии, потом легчайшей пляской пальцев забрались на плечи и коснулись щёк. Она отчаянно, крепко впивалась в губы девушки снова и снова, а та едва успевала голодным галчонком открывать рот.

— Стоп. До добра это не доведёт, — вдруг оборвала себя Валерия, дохнув на Любу коньячно-винным букетом и щекочущим холодом разлуки. — Прости, Любушка, это всё — ни к чему.

Калитка закрылась за ней, а Люба сползла на траву, не жалея своего белого сарафана, раздавленная тяжестью этого чистого неба и шелестящего сумрака яблоневых крон.

Отсвет экрана выхватывал её лицо из темноты: всхлипывая, Люба набирала текст письма. Конечно, Оксане, кому же ещё...

«Привет. Не спишь?»

Подруга часто полуночничала, засиживаясь над своими рассказами, и ответ пришёл почти сразу.

«Сплю».

Фыркнув, Люба набрала:

«А как ты тогда пишешь?»

«Во сне, — пришло спустя полминуты. — Ну, чего там у тебя? Давай короче, а то у меня тут вампирские страсти на самом пике».

Люба откинула голову, улыбаясь нависшему над ней небу и позволяя ветру высушивать ручейки слёз на щеках. Потом, снова склонившись над экраном и глотая запятые, выплеснула:

«Твои вампирские страсти — детский лепет по сравнению с реалом. Рокерша я влюбилась! Это капец......... Туши свет».

Все эти рассказики не шли ни в какое сравнение с молчаливой песней неба, от которой она плакала сейчас, забирая боль и отдавая всю нежность до капли, до последнего стука сердца. Телефон вдруг зазвонил, и Люба непонимающе уставилась на экран: кажется, такого сигнала на новое письмо она не устанавливала. До неё не сразу дошло, что Оксана вызывала её на разговор голосом, а не тычками по клавиатуре.

— Алло, — пробормотала она наконец, приложив аппарат к уху.

— Ну, в кого ты там влюбилась опять? — донёсся до неё голос подруги.

Люба даже видела её сейчас — за компьютером, со сдвинутыми на шею наушниками, кружкой чая и горкой печенья на блюдце, в мягком сумраке комнаты, увешанной постерами.

— Не опять, а в первый раз, Рокерша, — ласково ответила она с высоты тёмного неба и вершин далёких тополей, окружавших дачи. — Всё, что было до этого — детский сад, штаны на лямках.

Сначала повисло молчание комнаты, озарённой отсветом монитора и настольной лампы, а потом Оксана сказала с усмешкой в голосе:

— У-у, мать, да ты пьяненькая.

— Ну да, да, да, есть такое! — согласилась Люба, улыбаясь и не вытирая беспрестанно текущих слёз.

— Ты где сейчас вообще? — обеспокоилась комната с лампой и компьютером.

— Где я? — Люба хлопнула на себе комара. — Сижу на дереве, зад чешу! Рокерша, не задавай глупых вопросов. Неважно где я, важно, что со мной происходит. А происходит со мной то, что я втрескалась по самые миндалины.

— Ну хорошо, — с терпеливым спокойствием доктора, слушающего пациента-неврастеника, ответила далёкая уютная комната. — Это замечательно. И кто же сей счастливчик?

— А вот тут ты, сестрёнка, промахнулась. — Люба засмеялась и растянулась на земле, чувствуя спиной все бугорки, все колючие травинки и растворяясь в шелесте тёмных крон. — Это не он. Это она.

Как она могла простыми, дешёвыми словами передать сладкий ток и пульсацию нежности, что билась в жилках деревьев, дышала небесной тьмой, кричала ночной птицей, звенела струнами? Не находилось словесного выражения у изгиба грустных, шелковистых бровей, нервно чувствовавших каждую ноту, каждую волну лирического чувства, нельзя было разложить на слоги и буквы рубиновый свет души. Это следовало только петь, что Люба и сделала.

— Э, генацвале! — возмутилась комната на том конце линии. — Хватит терзать мне уши плохими пародиями на Сосо Павлиашвили. Ты скажи лучше толком, как всё получилось-то?

Люба плохо представляла себе сейчас, как это — «сказать толком», но она каким-то образом рассказала. Комната сопела в трубку.

— Блин, как тебя легко развести! — проворчала она. — Одна песенка под гитару — и всё, ты уже поплыла!

— Куда я поплыла? — нахмурилась Люба.

— Да хоть прямиком в постель! — буркнул, похоже, один из плакатов. — Готов пирожок — разевай роток...

— Рокерша, ты ничего не понимаешь, — сказала Люба, морщась от банальности своих слов, но всё же пользуясь ими для убеждения этого примитивно мыслящего существа на том конце «провода». — Это надо слышать своими ушами и видеть своими глазами. И вообще, знать её. Она — порядочная, умная, грустная... Эта... эта... эта сука её бросила, я знаю. Ей до сих пор больно.

— Угум, она бросила, а ты решила подобрать. Ага. — Настольная лампа иронично мигнула. — Короче, мать... Иди-ка ты спать. Проспись сначала, а дальше видно будет. Всё, давай, споки-ноки, чмоки-чмоки. Мне работать надо.


Утром все встали вялые, помятые, бледные. Отец налил себе полную кружку пива из холодильника и залпом выпил, крякнув, причмокнув и облизнув пену с губ, мама возилась с заваркой чая с чабрецом, а бабушка приняла таблетку от давления, отмахиваясь от Пушка.

— Уйди ты, дармоед. Охламон лохматый...

Достав нераспечатанную полуторалитровую бутылку пива, отец вразвалочку направился к калитке. Мама тут же насторожилась:

— Ты куда это намылился, м?

— Дык... У Леры-то, поди, тоже отходнячок, — с кудахчущим смешком отозвался отец. — Отнесу ей хоть.

— Так, Сорокин! — В голосе мамы прозвенел суровый металл, а слова без паузы слились в одно грозно-хлёсткое «таксорокин». — Ты, похоже, жаждешь продолжения банкета? А кому завтра на работу, а?

— Да ничего я не жажду, — огрызнулся отец, но сдался и никуда не пошёл.

— Я ей лучше водички холодненькой отнесу, вдруг у неё нет. — Люба взяла бутылку охлаждённой минералки и легконогой козочкой помчалась на участок Нины Антоновны. Возражений от мамы вслед не послышалось.

Вчерашний хмель сошёл мутной пеной, но драгоценные жемчужины-песни остались поблёскивать на светлом песке, чистые, недосягаемые для суеты и пошлости. Сердце вместе с ногами отстукивало каждый шаг до новой встречи, ветер обдувал плечи и играл с волосами, запотевшая бутылка холодила ладони.

— Лера! Вы дома? — позвала Люба, постучав в калитку.

Никто не отзывался, но калитка не была заперта изнутри. Воровато оглядевшись по сторонам, девушка вошла сама. Вот и сирень, которую Валерия вчера обломала для букета... Внутри всё трепетно и сладко сжалось: «Это вам, мадемуазель».

— Лера! Извините, если беспокою... — Люба постучалась в дверь домика.

За минуту ожидания сердце отбило в три раза больше ударов, чем было в ней секунд. Дверь открылась, и на пороге показалась, заспанно щурясь, Валерия в носках и наспех застёгнутой, выбившейся из джинсов рубашке. Причесалась она, похоже, пятернёй на ходу, а её сапоги стояли около двери, как странный привет из вестерна. Типично старушечью комнатку с древней мебелью, вязаными круглыми ковриками и цветами в горшках ярко заливал солнечный свет; он же блестел на стеклянном боку коньячной бутылки, пустой на три четверти (другой, а не той, что стояла на столе с шашлыками), и на пупырчатой корочке лимона на блюдце, от которого были отрезаны несколько ломтиков.

— У-у, да у тебя тут, похоже, случилось, как выражается мама, продолжение банкета, — усмехнулась Люба, переходя на «ты»: теперь их никто не мог слышать.

Валерия с шумом втянула воздух, встряхнула головой, протирая ладонями глаза, потом бросила хмурый взгляд в сторону стола с остатками «банкета» и усмехнулась:

— Да, кажется, это был уже перебор.

— Вот... — Люба неуверенно протянула ей воду. — Я тут тебе принесла... Как чувствовала, наверно, что пригодится.

— Да уж, — хрипло хмыкнула Валерия. — Спасибо, Любушка. О, холодненькая...

Из-под крышки с шипением вырвался газ, и она надолго приникла к горлышку, а основательно утолив жажду, смочила виски и лоб. Потом, что-то вспомнив, потянулась к вешалке:

— Да, точно, я же вчера в твоей шляпе ушла.

Люба вернула шляпу на крючок, скользнула пальцами в растрёпанные волосы Валерии.

— Оставь, это подарок.

Несколько мгновений Валерия с закрытыми глазами прислушивалась к прикосновениям, и её бледное лицо разглаживалось, становясь нежно-задумчивым. Когда веки поднялись, из чайной глубины её глаз на Любу дохнуло осенним холодом.

— Извини за вчерашнее. Я перебрала и потеряла берега...

— Незачем извиняться, Лер.

Приблизившись к ней вплотную, Люба оплела её шею кольцом объятий. Сердце скакало галопом, по плечам растекался плащ мурашек, а внутри ёкал и пульсировал горячий комочек. Валерия отвернулась — наверно, чтобы не дохнуть на Любу перегаром.

— Любушка, прости... Лучше забыть это.

Её ладони легли на плечи девушки и мягко, но решительно отстранили её. От этого прикосновения вниз по телу Любы стекала леденящая слабость, превращая руки в варёные спагетти, заполняя грудь и подкашивая ноги.

— Люб... — Валерия нахмурилась, обеспокоенно заглядывая ей в глаза. — Что с тобой? Ты прямо посерела вся... Ну-ка... На диванчик.

Каким-то образом Люба оказалась на старом советском диване с красно-чёрными узорами на обивке, а Валерия суетилась около стола:

— Чёрт, ни одного чистого стакана...

Ополоснув минералкой стакан, из которого она пила коньяк, Валерия выплеснула воду за дверь и наполнила его снова.

— Солнышко, а ну-ка, не умирай мне тут!

Она сидела рядом, расстроенная и встревоженная, и пыталась отпоить Любу водой, но помертвевшее горло не могло глотать. Жемчужинки-песни смывала холодная волна, и оставался только пустой песок — ни следа от ноги, ни рисунка, ни раковины.

— Вот, оказывается, каково это — забирать твою боль, — шевельнулись сухие, горчащие губы девушки. — Её очень много... Слишком много для меня.

Вздох Валерии защекотал ей висок.

— Девочка... Выкинь это из головы. Для тебя это — игра, эксперименты юности, а для меня — жизнь, понимаешь? Моё сердце уже не такое молодое, живучее и забывчивое, чтобы ставить на нём опыты. Всё не так легко, как пишут в книжках. Ты готова пойти против своей семьи, если потребуется? Готова потерять добрые отношения с мамой и папой? Довести до инфаркта бабушку?

— Они поймут... Они видели тебя и знают, какая ты... замечательная. — Онемевшие, будто после укола анестезии, щёки почти не чувствовали мокрых ручейков, только пятнышки оставались на подоле сарафана.

— Нет, это вряд ли. — Пальцы Валерии бережно вытирали лицо Любы, глаза дышали отстранённой, далёкой печалью. — Я тоже кое-что видела и кое в чём разбираюсь. Ты — единственная любимая дочка, над которой трясутся, умница, красавица... Кто ж тебя мне отдаст?

— Никто надо мной не трясётся. — Стакан в руках Любы поник, вода грозила вот-вот пролиться через край. — И вообще, я не вещь, чтобы меня отдавать. Я, вообще-то, совершеннолетняя и могу сама решать. Мы не в семнадцатом веке живём. Почему ты сразу говоришь «нет», даже не попробовав?!

Горькая усмешка чуть тронула губы Валерии, искривив линию рта.

— Потому что я хлебнула этого. Моя семья развалилась, когда мне было двенадцать лет: отец ушёл к другой женщине. Когда дома узнали о моей ориентации, отчим устроил скандал и драку. С тех пор я жила у бабушки. Поступать в институт пришлось в другом городе, где меня не знали. Я не хочу, чтобы тебе пришлось пройти через что-то подобное. Слишком дорогую цену тебе придётся платить, если ты шагнёшь на этот путь.

— Если придётся платить, я заплачу столько, сколько надо. «Но боль твою забрать сочту я лучшей из наград».

Солнце струилось в окна, за стеклом колыхались с майской меланхолией гроздья сирени, а яблони взорвались душистым бураном, усыпая все дорожки позёмкой своих лепестков.

— Втемяшилась тебе эта песня, — покачала головой Валерия с грустно-ласковой усмешкой, собравшейся лучиками около глаз. — Романтический бред.

— А по-моему, это и есть правда. Только её выдают за глупую романтику, которой якобы не бывает в реальной жизни. Просто эта правда не всякому по силам.

Выпив выдохшуюся воду, Люба поставила стакан на деревянный подлокотник дивана. Валерия встала и забрала его оттуда от греха подальше, привела в порядок блузку, озабоченно глянула на Любу.

— Так, всё, мой хороший. Успокаиваемся, слёзки вытираем. К своим тебе в таком зарёванном виде идти нельзя. Что обо мне твои родители подумают? Посиди, что ли, пока... Чай будешь?

Люба пожала плечами. Пальцы упрямо выковыривали из мокрого песка разбросанные и зарытые прибоем, дорогие сердцу жемчужины, бережно собирая в горсть, а Валерия налила воду в чайник, поставила на электроплитку и молча ждала у окна, пока он вскипит. Её залитый солнцем орлиный профиль отражался в стекле, рот затвердел и посуровел, брови хмуро и утомлённо нависли. До стона, до нежного писка хотелось подойти и обнять её, а сад беззвучно вздыхал зелёной живой картиной в оконной раме.

— Опа, тут чашки есть, — удивилась она, открыв настенный шкафчик. — А я-то стаканы чистые искала...

Чайные пакетики пустили янтарные «чернильные облака» в кипятке. Валерия плеснула себе в чашку коньяка:

— Я, если ты не возражаешь, подлечусь чуть-чуть... — И добавила с невесёлой усмешкой: — После тридцати, знаешь ли, с каждым годом всё тяжелее пить. Печень уже, видно, не та.

— Знаешь, мне было бы не так больно, если бы ты просто сказала, что я тебе не нравлюсь. — Люба топила и мяла чайной ложечкой пакетик в своей чашке.

Между бровей Валерии пролегла сумрачная складка, под ресницами темнела усталая тень.

— Солнышко, не трави душу. И так тошно.

— Лер, ну скажи, я тебе хоть чуть-чуть нравлюсь? — Пальцы Любы забрались на рукав Валерии, проскользнули под ткань, уютно уткнувшись в тёплую, чуть влажную локтевую ямку.

— Если я скажу, что ты самая прекрасная и удивительная девушка, которую я когда-либо встречала, тебе станет легче? — В глазах соседки мерцали горькие искорки, а на губах не было и тени улыбки.

Жемчужинки-песни, стуча друг о друга, жались к сердцу, и Люба грела их ладонью, маленьких и беззащитных. Было светло, колко, радостно — невыносимо радостно, до слёз.

— Это правда? Ты правда так думаешь?

— Правда. — Валерия сделала глоток обжигающего чая с коньяком, и в её взгляде проступила больная, как лучик осеннего солнца, ласка.

Люба несла боль этой встречи в себе медленно и осторожно, будто боялась расплескать сердце. Дорога вдоль забора тянулась тяжёлой, серой лентой, негнущиеся ноги деревянными ходулями скрипели по щебёнке. Мама в белом платке разводила в опрыскивателе средство от вредителей: на чёрной смородине она обнаружила тлю и клещей.

— Что-то ты ушла с водой и пропала, — сказала она. — Что вы там делали-то так долго?

— Да так... Чай пили. — Голос звучал плоско и обыденно, теряясь в солнечном пространстве между яблоневых крон, и было очень больно смотреть в синеоблачную даль — туда, где собиралась грозовая прохлада.

На пороге домика показалась бабушка.

— Любаш, а ты не спрашивала — гитару-то Лере не надо?

Люба пожала плечами — тоже онемевшими, плохо слушающимися.

— Не знаю. У неё, наверно, своя есть, новая. Зачем ей старая дедушкина?

— Спрос — не грех, за него в морду не дадут, — сказала бабушка. — Может, возьмёт, раз она играет? А то чего инструменту зря валяться, пыль собирать...


Плакали листья ивы за окном, плакали лужи, отражая серое небо, крыши домов истекали слезами, а водосточным трубам было плохо. Их рвало водой.

— Сорокина, ты где загуляла? — беспокоилась по телефону Оксана. — Любовь-морковь — это хорошо, но сама знаешь, кто такой Звягинцев... Удод, хохлатая птица степей. У него, если хоть одну лекцию пропустишь — всё, зачёт автоматом не поставит. Тем более, зачётная неделя уже на носу. Ты каким местом думаешь?

— Да так, что-то хреново мне, голова болит. — Люба перебирала веб-страницы по поисковому запросу «дыхательные упражнения при болях в сердце».

— Пить меньше надо, детка, — ожидаемо съязвила Оксана. — Печень — не резиновая.

Похоже, «разбитое сердце» было не только образным выражением, и Люба испытала это на своей шкуре. Выйдя утром в упругую пелену дождя, она направилась, как обычно, на остановку автобуса, чтобы поехать на занятия, но на полпути застыла с открытым ртом: грудь словно пронзил яркий, как молния, кинжал боли. Дома боль отступила, но слабость и тягучая тоска под рёбрами сохранялись и сейчас. На пары Люба решила не ходить.

— Пошёл в жопу этот Звягинцев. — Голос её тоже казался серым, дождливым, глухим, как далёкий рокот машин на улице. — Не поставит «автомат» — значит, буду сдавать, как обычно. Плевать уже, если честно.

— Так... Колись, что у тебя там опять стряслось? — сразу насторожилась подруга. — Неужели прошла любовь, завяли помидоры?

Люба набрала воздуха в грудь для тяжкого вздоха и тут же испуганно замерла: не кольнёт ли опять? Не кольнуло, и она осторожно, медленно выдохнула. Сухо, коротко она пересказала суть их с Валерией разговора.

— Ну что... В принципе, правильно она всё сказала.

Голос Оксаны прозвучал до обидного буднично и житейски-спокойно. Ей-то что? Не у неё ведь сердце от боли заклинивало.

— То есть, ты считаешь, что надо плюнуть и растереть? И поставить крест? — Горький ком мешал говорить, разбухая в горле и застилая глаза солёной плывущей плёнкой.

Трубка глубоко вздохнула.

— Что ж... Судя по великой тяжести слёз, кои дрожат в твоём голосе горестным вибрато, тебе нужна психотерапия. Ну, приходи, чо.

Невольная улыбка растянулась на лице Любы от витиеватой фразы подруги-писательницы. Однако на часах было только полпервого, а занятия сегодня заканчивались в полчетвёртого. Отсюда вытекал закономерный вопрос:

— А ты-то сама чего не на парах?

— Я только на Звягинцева сходила, — ответила Оксана. — Его реально пропускать нельзя, я у него «автомат» хочу. Зачёт хрен сдашь: мучить будет, кóзел велкопоповицкий. На его парах отсидела, а остальное — по барабану.

— Деловая ты, — хмыкнула Люба.

В автобусе она потихоньку выполняла дыхательные упражнения, которые успела вычитать в интернете. Серебристо-серая занавесь дождя струилась по стеклу, густая хмарь туч тяжело давила на глаза и мозг — катастрофически не хватало света. Холодные пальцы сырости сразу пробрались под толстовку, едва девушка соскочила с подножки на мокрый тротуар. В груди немного ёкнуло... Не мешало бы сбавить обороты, но всё время носить себя, будто хрустальную вазу, было сложно.

— Погода — как в одном из твоих полных депрессняка рассказов... — Люба скинула в прихожей кеды и поставила мокрый зонтик сушиться, прошла в комнату. — Ещё только какой-нибудь вампирши в подворотне не хватает.

Оксана почему-то стояла к ней спиной, по которой струился блестящий плащ иссиня-чёрных волос — то ли сморкалась, то ли...

— Почему не хватает? А чем я плоха? — Повернувшись, подруга оскалила совершенно натуральные, зверски длинные клыки: — Ы-ы-ы...

— Да иди ты! — Вздрогнув, Люба ощутила, как в сердце вонзилась маленькая острая иголочка — к счастью, только на один миг. — Черепанова, так же до инфаркта довести можно!

Видимо, накладная вампирская челюсть далеко не идеально сидела во рту, поэтому у Оксаны вышло что-то вроде:

— Эшо нажываешша шоковая ферафия.

— Я те щас дам шоковую терапию! — Люба в порыве праведного гнева кинулась на подругу, дабы воздать ей по заслугам, и челюсть, полетев на пол, закатилась под кровать.

С досадливым кряхтением Оксана опустилась на корточки и, далеко выпятив пухлый зад пятидесятого размера, принялась изучать подкроватное пространство с дотошностью учёного-натуралиста, снимающего фильм о термитах. Выудив свой «реквизит», покрытый хлопьями серой домашней пыли, она пробурчала:

— Ну вот, теперь мыть придётся.

— Ничего, ополоснёшь. А вообще, пылесосить не мешало бы почаще. — Люба плюхнулась на кровать, обводя взглядом знакомые плакаты рок-групп. — Сдохнуть охота...

— Это ангст, детка! — подняв палец, изрекла Оксана. — А сейчас у нас с тобой будет hurt/comfort!

— Блин, Рокерша, это уже не фемслэш! — Люба перевернулась со спины на живот. — Это жизнь!

Оксана пододвинула к кровати компьютерное кресло, села в позе врача-психоаналитика.

— Так... Излагайте свободно всё, что вас беспокоит. Ни о чём не умалчивайте, любые детали могут иметь большое значение.

— Да чего тут излагать... — На животе лежать было неудобно, начинала болеть вытянутая шея, и Люба опять перевернулась на спину. — Собственно, вкратце ты уже слышала по телефону. Понимаешь, она у меня стоит перед глазами — с гитарой, такая красивая, в обалденных сапогах и белой рубашке...

— Ну, понятно, имеет место влюблённость в остром начальном периоде, — с умным видом кивнула Оксана. — Но влюблённость и любовь — вещи далеко не идентичные. Первая имеет свойство довольно быстро остывать, а вот критерии второй — тема, над которой бьются и учёные, и мыслители, и простые люди уже много веков.

— Да это-то всё понятно, — вздохнула Люба. — У тебя комп включен?

— Он у меня всегда работает, — ответила подруга. — А ночью — в спящем режиме.

— Пусти-ка, я тебе кое-что покажу. — Люба заняла место в кресле и быстро застучала по клавиатуре — на уже открытой в браузере вкладке с YouTube набрала в поисковой строке «махинджи вар». — Вот, послушай.

Оксана надела наушники, сдвинув их с одного уха, чтоб слышать Любу.

— Это твоя дама сердца, что ли, поёт? — хмыкнула она.

— Не тупи! Сейчас это поёт какой-то мужик, — терпеливо объяснила девушка. — А она эту песню пела у нас на шашлыках... У неё голос... Даже не знаю, как сказать. Сердце будто бархатной тряпочкой гладит.

— О!.. «Будто бархатной тряпочкой». — Оксана придвинула к себе блокнот, страницы которого были вдоль и поперёк исчёрканы корявым почерком, быстро записала. — Надо будет куда-нибудь ввернуть этот перл.

— Ты слушай, слушай, не отвлекайся.

Люба тем временем открыла Яндекс и прошерстила интернет на предмет перевода песни. Поисковик выдал несколько вариантов, но того, который Валерия прочла в тот вечер, с нежной тоской глядя ей в глаза, среди них не было.

— Ну, вот примерно о чём в этой песне поётся. — Разочарованно вздохнув, Люба открыла первый попавшийся текст. — Тот самый перевод я не могу найти: наверно, это Лерин собственный.

Оксана прослушала песню, прочла перевод, глубокомысленно покивала головой.

— Пожалуй, если это пропеть бархатным голосом под гитару, в красивых сапогах и белой рубашке, когда вокруг стоит приятный майский вечер, то женский восторг будет обеспечен. Наверно, она как-то задела тебе голосом сексуальную чакру, поэтому у тебя сейчас такая истерика: «Люблю её, хочу её, жить без неё не могу!»

— Умеешь ты всё опошлить, — надулась Люба, отойдя к окну.

— Поручик Ржевский — моё второе имя, — невозмутимо выгнула бровь подруга.

Зачем-то взяв с полки рецептурный справочник, она вырвала из блокнота листок и принялась что-то писать, а Люба утопала взглядом в дождливой тоске города. Её чувства после Оксаниного «психоанализа» лежали, словно вскрытые и распластанные на прозекторском столе.

— На, влюблённая женщина, держи рецепт. — Оксана протягивала ей листочек с каракулями.

— Боже, что это? — Люба всмотрелась в строчки, которые будто писал правой рукой обкуренный в хлам левша, покрутила листок так и сяк. — Поздравляю, Черепанова, у тебя идеальный врачебный почерк!

— Ну дык, — пожала плечами та. — Стараемся.

Кое-как Люба всё-таки разобрала эти иероглифы. Подогнанный под правила фармакологического оформления «рецепт» в переводе с латыни гласил следующее: «Вино 750,0 мл; фрукты 1000,0 г; кровать 1 шт». После «MDS» было написано уже по-русски: «1 раз в день на ночь, и гори оно всё огнём. Если имеет место простое страдание х-нёй, забить на всё и прекратить выносить мозг и себе, и врачу».

— И в какой аптеке вы посоветуете мне всё это приобрести, доктор? — просмеявшись и вытерев выступившие слёзы, спросила Люба.

— С этим рецептом — лучше в магазин, — был ответ.

Потом они пили чай с пирожными, болтая обо всём подряд.

— Ну вот закончишь ты учёбу, на работу устроишься, допустим... — Откусив половинку «картошки», Люба отхлебнула чай. — Допустим, даже по специальности. И что, будешь всё так же слушать метал, ходить в чёрном и краситься, как готесса?

— Я себе никогда не изменю, — гордо вскинув подбородок, ответила Оксана.

— И как ты во всём этом прикиде собралась людям зубы лечить? — фыркнула Люба. — Входит такой пациент, а тут — ты с чёрными волосами, чёрной помадой и с пирсингом, а в кабинете играет Nightwish. Или нет, лучше Savatage. Я даже знаю, какая песня — «Hall Of The Mountain King». Там такой смешок есть дьявольский — как раз в тему! И ты такая улыбаешься, а у тебя во рту вампирские зубы. «Присаживайтесь, пожалуйста... На что жалуетесь?» Ну и всё, привет, конечная остановка. Пациента выносят.

— Это было бы круто! — Оксана издала зловещий хохоток — совсем как в упомянутой песне, которую она тут же нашла и включила.

Смех этот, наверно, должен был наводить жуть и осыпать кожу мурашками, но сейчас он у них ничего, кроме истерического гогота, вызвать не мог. А когда вокалист зашёлся в воплях, словно под пытками в гестапо, Оксана гыгыкнула:

— Это пациент орёт под бормашиной!

— Садистка ты, — рыдала от смеха Люба. — Хоть ультракаин ему вколи...

— Не-ет, — по-вампирски оскалилась Оксана. — Только новокаин, только хардкор!

— Короче, нельзя тебя подпускать к людям... — Икая и трясясь, Люба сползла под стол. — Ты не человеческий доктор! Иди уж в ветеринары...

— Не, мне зверушек жалко.

В сметанном эквиваленте Люба в этот день получила литров пять смеха — даже боль в сердце забылась. Разглядывая в автобусе мятую бумажку с «рецептом», она чесала в затылке...


— Рокерша, выручи, а? Обеспечь мне алиби перед предками... Если вдруг спросят, подтверди, что я была у тебя.

Раскалённый, душный «пазик» катил по пыльной улице, на коленях у Любы трясся пакет с бутылкой «киндзмараули», увесистой веткой розового винограда и комплектом чистого постельного белья. Также там своего часа ждали ароматические свечи и два хрустальных бокала.

— Алиби? Хм... А что мне за это будет? — В голосе Оксаны слышалась коварно-лукавая ухмылка.

— Ну, я не знаю... Проси всё, что угодно! — Говоря «всё, что угодно», Люба мысленно молила, чтобы подруга не слишком оригинальничала с желаниями.

— Что бы такое попросить? М-м... — мечтательно промычала Оксана, заставляя Любу внутренне сжиматься. — А сфоткай свою ненаглядную в нижнем белье, а? Хоть посмотреть на это чудо-юдо твоё распрекрасное.

— Ну нет, Черепанова, — твёрдо отказалась Люба. — Никаких голых фоток, это непорядочно. Проси что-нибудь другое.

— Ну вот, а говорила, «что угодно», «что угодно», — разочарованно протянула на том конце линии Оксана. — Очень жаль, тогда ничем не могу тебе помочь.

— Отлично, и не надо. — Люба нажала кнопку разъединения и с рассерженным сопением бросила телефон в сумочку.

Тот уже через пятнадцать секунд зазвонил.

— Мать, ты чего психанула? Шуток не понимаешь, что ли? — Довольный смешок-хрюк, и Оксана уже серьёзно добавила: — Ладно тебе... Я и так тебя прикрою, без ответных услуг.

— Вот за что я тебя люблю, Рокерша, так это за твоё искромётное чувство юмора... весьма своеобразное временами, — вздохнула Люба. И благодарно улыбнулась, расслабленно наваливаясь на спинку сиденья: — Спасибо тебе. Я перед тобой в долгу.

— Давай, удачи тебе там. Чтоб со щитом, а не на щите! Слу-ушай... — Голос подруги пробасил в динамике с внезапной вспышкой энтузиазма. — Я так в тебя верю, что решила раз в кои-то веки закончить рассказ хэппи-эндом. Вампирша Адель и её «жертва» Кристина будут жить долго и счастливо, о как! Ну... пока Адель нечаянно не выпьет любимую досуха, не рассчитав меры.

— Тогда это уже не хэппи-энд получается, — усмехнулась Люба.

— Ну, Рокерша была бы не Рокерша, если бы не омрачила ложкой дёгтя даже счастливый конец. Трагедия — это моя стихия, гы-ы! — Смешок раздался на том конце линии, и Люба даже представила себе безжалостно-свирепую мину, которую сейчас, наверно, скорчила Оксана. — Но это случится только через энное количество лет, после долгой жизни душа в душу, так что можно считать этот «энд» вполне себе «хэппи». Посвящаю этот рассказ тебе, и попробуй только со своей дамой сердца не слиться в пэйринге! Пусть сила моей творческой воли вам в этом поможет!

— Давай-давай, пиши там свою вампирскую лав-стори с хэппи-эндом. Чур, я — первый читатель!

Попрощавшись с Оксаной, Люба убрала телефон, но на её лице ещё долго сама собой то и дело разгоралась улыбка.

Сказав родителям, что останется ночевать у подруги, она тряслась в «пазике» на дачу. В шесть вечера она вышла на остановке и зашагала по полным цветущих яблонь, черёмух и сирени улочкам; пакет с «джентльменским» набором для соблазнения приятно оттягивал ей руку, врезаясь ручками в пальцы, а её тень скользила по заборам победоносно и уверенно.

— Не подкачай, дружище, — шепнула она старому дивану, раздвигая его и расстилая на нём постель. — Если ты сломаешься в самый ответственный момент, это будет эпичнейший провал.

Знакомый чёрный внедорожник показался в половине восьмого. Валерия вышла из него в летнем брючном костюме с короткими рукавами и дымчатых очках — светлая, милая, свежая, с новой, укороченной по случаю жары стрижкой, благодаря которой открылась и удлинилась шея. Что-то дерзкое, мальчишески-озорное просматривалось в очертаниях её головы. Хоть брюки были и достаточно свободного покроя, но её точёных упругих бёдер они не скрывали, а, напротив, мягко обрисовывали до сладкой, будоражащей и влекущей тоски. Перехватив в одну руку два просвечивающих пакета с продуктами, Валерия открыла калитку и прошла в дом. Люба выждала полчаса для приличия, а потом постучалась.

— Лера! Добрый вечер... Можно тебя на минутку?

Та же минута ожидания была теперь полна солнечных лучей, запутавшихся в ветвях цветущих яблонь, а за спиной Любы развернулись тёплые крылья из лоскутков небесной синевы.

— Привет, Любушка. — Валерия вышла к калитке — уже в шортах и топике на тонких бретельках, домашняя и спокойная.

— Я... Мне надо тебе сказать несколько очень важных слов, — начала Люба. Банально, избито, стёрто до дыр, но ничего больше не приходило в голову.

— Я слушаю тебя. — Глаза Валерии посерьёзнели, из светло-чайных став почти чёрными.

— Лучше будет, если мы пройдём ко мне. Так мне будет проще, а то я что-то немного волнуюсь. — Краткая и кроткая улыбка дрогнула на губах девушки. Хоть это и было «военной хитростью», но холод волнения и правда захлёстывал её тугой петлёй, чистый и хмельной, как яблоневый дурман.

— Хорошо, как скажешь, — озадаченно кивнула Валерия.

Родные «стены», а вернее, сад немного помогал, но всё равно пальцы Любы заледенели среди майского тепла, что Валерия и заметила, когда их руки нечаянно соприкоснулись на ручке двери.

— Ты чего в жару мёрзнешь?

— Давай зайдём, — проронила девушка еле слышно.

Вино, свечи и тарелка с кистью великолепного и крупного, дымчато-розового винограда, покрытого соблазнительными капельками воды, заставили Валерию насторожиться.

— А что это тут за романтика? Ты кого-то ждёшь?

— Да, я жду одного очень дорогого мне человека, — сказала Люба, отщипывая от грозди веточку с четырьмя-пятью виноградинами.

— А, я поняла, — усмехнулась Валерия, и в её глазах проступил мрачноватый стальной блеск. — «Мышеловка захлопнулась», да? Люб, мы уже говорили на эту тему. Не надо.

Веточка скользнула по сбрызнутому духами декольте, Люба съела одну ягодку, а остальные поднесла к губам дорогой гостьи. Заколка щёлкнула, расстёгиваясь, и взбитые крупной волной волосы рассыпались по плечам и спине. Один сантиметр раскалённого пространства отделял Любу от цели.

— Послушай... — Жёсткий, усталый холодок в голосе Валерии сменился взволнованной охриплостью, дыхание врывалось паузами между словами. — Ты осознаёшь, что ты делаешь? Мне... трудно держать себя в руках в твоём присутствии. Ты — нереально красивая и... притягательная девушка, и я могу просто не сдержаться и...

— Не надо сдерживаться. — Люба оторвала ещё одну ягодку и протянула её губами Валерии, беря её шею в плен тесных, по-летнему душных объятий.

Их груди соприкасались, мягко вжимаясь друг в друга, а руки Валерии, сперва с подчёркнутым бесстрастием висевшие вдоль тела и не реагировавшие ни на какие провокации, медленно поднялись и легли на талию девушки. Тепло её ладоней жгло Любу через ткань лёгкого короткого халатика, а дыхание горячо и прерывисто срывалось с приоткрытых губ, пробовавших виноградину. Ягодка была раскушена пополам, и её мякоть с соком попали под бурный и глубокий «замес» поцелуя. Косточки Люба проглотила: в преддверии готовой вот-вот случиться близости было уж не до таких мелочей.

Вино тёмно-вишнёвой душой вечера пролилось в бокалы, мерцавшие ореолом искорок от свечного пламени, но глаза Валерии были уже и так затянуты хмельной пеленой. Прочная, упругая струнка пела между ними — не разорвать, не пойти на попятную, не сказать «стоп». Приникнув к бокалу, Валерия медленными, тягучими глотками осушила его до дна, не сводя взгляда с Любы. Весенняя, трагично-ласковая обречённость мерцала в нём, губы влажно заалели, и в их уголках наметился горьковатый изгиб улыбки.

Лопатки Любы впитывали твёрдую прохладу стены, а шея изнывала от поцелуев, яркими маковыми венками расцветавших на коже. Пояс соскользнул к её ногам, полы халатика распахнулись под руками Валерии, а живот трепетно втянулся от горячей щекотки дыхания и влажной ласки языка. Валерия будто хотела отведать на вкус каждый сантиметр тела Любы, с восхищением влюблённого в своё творение скульптора прослеживая каждый изгиб. Она впитывала тепло нежной кожи на внутренней стороне бёдер, колдовала над пупком и с бережной, боготворящей очарованностью коснулась наконец груди.

Глядя на неё, коленопреклонённую у своих ног, Люба не вытирала быстрых, живых и тёплых ручейков, змеившихся по щекам. Не грубым вожделением окутывала её Валерия, а мягким, грустным, окрыляющим благоговением, от которого душа распускалась цветком, сияла и плакала.

— Что такое? Что? — Пальцы Валерии недоуменно вытирали Любе щёки.

— Продолжай... Не останавливайся, — с дрожащей, счастливой, залитой слезами улыбкой шептала девушка. — Я просто беру себе твою боль.

Так они и мешались на её лице — улыбка и слёзы, и их слияние рождало радугу, как солнце и дождь. Никаких прослоек и преград не оставалось, Валерия ласкала её уже обнажённую, закутанную только в плащ волос. Когда её пальцы вошли внутрь, у Любы вырвался короткий вскрик-смех, щека скользнула по щеке, губы встретились. Горячая внутренняя пульсация смешивалась с поцелуем в один напиток, и Люба пила его, как песню, сама превращаясь в звенящую струну. Она отдавалась опыту Валерии, растворялась в нём, уверенном и искусном, стараясь разгадать каждый поворот сюжета, прочесть каждую ноту. Тропинка к финальному аккорду закрутилась спиралью, ладони Любы вливали в напряжённые мышцы Валерии ответный свет улыбки, ногти оставляли на коже розовые отметинки, а дыхание шелестело каскадом согревающих струй.

Слёзы то высыхали, то принимались литься снова. Один поцелуй перетекал в другой, Валерия то беспорядочно оставляла по всему лицу и шее Любы мимолётные, краткие, быстро остывающие следы губ, то жадно и основательно ныряла языком в её рот, и Люба накрывала ладонью её затылок, стараясь продлить именно эти глубокие проникновения — самые интимные, ласковые и сладкие. От постельного белья пахло ландышами, а Валерия без единого слова, умело, тонко и деликатно направляла девушку. Получалось покровительственно и вместе с тем мудро, бережно по отношению к её самолюбию новичка, хрупкому, пугливому и уязвимому. Ноги сплелись, пальцы Валерии играли с грудью Любы, зубы нежно прикусывали мочку уха, а диван мерно поскрипывал. Сейчас они последовательно сосредоточились на удовольствии Валерии, но его отголоски тепло щекотали и Любу, а вскоре и накрыли её полноценной волной счастья. Выдохнули и обмякли они почти одновременно. Валерия шепнула на излёте дыхания:

— Умница моя, цветочек мой.

В расслабленном покое они лежали, слившись и подстроившись под изгибы друг друга, и переговаривались лишь одним пожатием рук. Это было что-то вроде азбуки Морзе: три длинных пожатия — «я люблю тебя», два длинных и одно короткое — «и я тебя». Неподвижно-ленивая нега придавила их надолго, давая Любе время разобрать и разложить по полочкам души всё случившееся.

— Лер, я тебя люблю, — шепнула она, проверяя «связь».

— Чудо ты моё. — Устало-разморённый вздох коснулся Любиного уха, и Валерия потёрлась носом о её висок.

Люба, сбросив оцепенение, живо повернулась к ней лицом и утонула в ласке её взгляда, а губами снова погрузилась в поцелуй. Валерия дарила их теперь безотказно, без натяжек и условностей, искренне и самозабвенно, по первому требованию расшалившейся девушки.

— Подожди, солнышко. Пусти-ка...

Невесомо чмокнув Любу в висок, она выскользнула из постели, чтобы налить себе полный бокал вина.

— А мне? — капризно-просительно надула губы Люба.

С тихим грудным смешком Валерия наполнила и второй бокал, вручила его девушке и снова устроилась возле неё, маленькими глоточками потягивая вино.

— Ну и замутила ты историю, Любушка. И я в ней теперь по уши увязла. Что мне делать-то с тобой, цветочек?

— Любить, кормить, никому не отдавать, как выражается кот Гарфилд, — блаженно расплылась в улыбке-прищуре Люба.

— Котёнок ты мой. — Нежно склонившись над ней, Валерия влажными от вина губами поцеловала её. Получилось звонко и весело.

Люба цедила рубиновый хмель напитка, скользя взглядом по подтянутым, красиво сложенным бёдрам, очертания которых и под брюками манили и чаровали сердце до тягуче-медовой тоски. Она уже сейчас была готова опять распластаться под Валерией, чтобы попробовать ещё что-нибудь «вкусненькое», но той требовалось время — прийти в себя, подумать, отдохнуть.

— А дома тебя не хватятся? — нахмурилась вдруг она, глянув на часы.

— Всё в порядке, — ероша ей волосы, заверила Люба. — Предки думают, что я у подружки. Подружка, если будет надо, подтвердит.

Развалившись на подушках, Валерия смотрела на неё с добродушной усмешкой.

— Всё-то ты продумала, великая комбинаторша. А я и попалась. — Она провела ладонью по лицу, безуспешно пытаясь стереть улыбку. — Ох, попалась...

Пушистый комочек умиротворённого веселья лукаво пискнул, подтолкнув Любу рассказать предысторию этого «завоевания». Закусив губу и смешливо подрагивая уголками рта, Валерия слушала повесть о том, как увлечённая любительница фемслэша умозрительно свела её и подругу-блондинку в пэйринг, после чего по совету приятельницы провела спецоперацию под кодовым названием «Наглядное пособие по эротическому садоводству».

— Мда, значит, спалилась я... Выходит, ты уже давно на меня глаз положила. Вот зачем ты своей «ягодкой» тогда отсвечивала, чертёнок маленький! Вот ты чертёнок, а?.. Вот я тебя сейчас по месту-то этому, которое приключения любит... — Валерия отвесила нежный шлепок по Любиной попе. — Что ж, грамотно ты сети расставила. Развела меня, как школьницу...

— Да, ты попалась! — Люба обняла её, по-хозяйски закинув ногу и крепко чмокнув в висок. — Всё! Моё. Никому не отдам!

— Постой, — насторожилась вдруг Валерия. — То есть, ты своей подружке о нас рассказывала?

— Ну да, — пожала плечами Люба. — Не беспокойся, фамилий я не называла и фотографий не показывала. Кстати, я даже фамилии твоей до сих пор не знаю, только имя-отчество.

— Лежава, будем знакомы, — сказала Валерия, встряхивая руку девушки.

— Сорокина, — в свою очередь весело представилась Люба, отвечая на рукопожатие поцелуем в щёку. — И да, в прошлом году я даже не помышляла о том, чтобы начать с тобой встречаться. Я тебя только сейчас по-настоящему увидела... В тот вечер, на шашлыках, когда ты пела.

Она освежила виноград, ещё раз ополоснув его, и поставила тарелку на постель. Его бархатистая, покрытая сизовато-розовым румянцем кожица, мерцая капельками воды, дышала прохладой. После каждой ягодки они окунались в сочные, тягучие и клейко-сладкие поцелуи, и Валерия понемногу начала снова заводиться. Дыхание вновь заскользило по коже Любы, рисуя тёплые завитки на шее, груди и животе, а потом влажный, щекотный жар прильнул между ног, впуская в неё светлые молнии дрожи. Тактично, проницательно, филигранно и беспроигрышно Валерия предлагала те ласки, к которым Люба была сейчас готова, прежде всего заботясь об её удовольствии; опять растроганная до слёз, девушка не могла не отплатить за самоотверженную нежность капелькой смелой инициативы. Они устроились в постели на коленях, лицом друг к другу, притираясь, примериваясь и ища идеальные углы и точки соприкосновения; взгляды и руки не размыкали своего тёплого сцепления, а движения текли анданте — размеренно-мягким, покачивающимся ходом. Почувствовав первые острые проблески, Люба начала ускоряться, но Валерия наставнически-ласково придерживала её пылкий порыв, призывая к обстоятельной неспешности, и снова оказалась права. Без единого неуместного слова, одним лишь упругим, но настойчивым сопротивлением тела она ввела Любу в единственно нужную колею, по которой всё покатилось легко и правильно, с нарастающей щемящей сладостью. На гребне этой «волны» Люба запрокинула голову, кончиками своих длинных волос почти касаясь постели, а Валерия напряжённо приподняла подбородок, подрагивая верхней губой и стискивая зубы. Завершающая нота прозвучала пронзительно и опустошающе, и обе повисли друг на друге в измученном клинче, выруливая дыхание на спокойные обороты.

— Сейчас бы в душ, — мечтательно вздохнула Валерия, устало и умиротворённо растягиваясь на постели. — У меня на участке банька есть... Париться сил уже нет, можно просто так ополоснуться. Пойдёшь?

— М-м, — лениво простонала Люба.

— Пойдём-пойдём, — с поцелуем в ухо щекотно шепнула Валерия, заставляя девушку подняться.

По-летнему душный майский вечер окутал плечи Любы, дохнул в лицо, огладил шею горячей пустынной лаской. Что-то назревало в томительном воздухе, пряталось в пыли под лопухами, покрывало яблоневые кроны тревожной бледностью.

— Вода, наверно, холодная, — невольно поёжилась Люба.

— Да какая ж она холодная? — Валерия набрала два ведра и потащила к бане. — Сегодня жара такая, а она целый день в открытой бочке на солнце стояла — тёплая даже!

Раздевшись в тесном предбанничке, они в полумраке парилки тёрли друг другу спины губкой. В луче света, падавшем сквозь крошечное оконце, Люба разглядела у Валерии с задней стороны плеча какую-то шероховатость кожи — не то ожоговый рубец, не то шрам от сведённой наколки.

— А что тут было? — Она тихонько поцеловала это место.

— Да так... По молодости-глупости наколола какую-то ерунду, потом сводила, — ответила Валерия. — Потри мне ещё вон там, между лопатками... Ага...

Она намылила свои короткие волосы шампунем и ополоснула, а Люба голову мочить не стала: её русалочьей шевелюре пришлось бы долго сохнуть, а фен она с собой не догадалась захватить. Закрутив высокий пучок и закрепив зажимом, она помылась только от шеи до пят. Ещё долго думалось ей о сведённой наколке: может, там было имя той блондинки?

— Ну вот, другим человеком себя чувствую, — сказала Валерия, когда они, освежённые, вышли под открытое закатное небо, в котором нависли багровые облака. — Ты кушать не хочешь, Люб? А то я сегодня и на работе с обедом пролетела, и дома не поужинала...

— Прости, это я тебе поесть не дала, — смущённо засмеялась Люба.

— Я лучше откажусь от еды, чем от секса с прекрасной девушкой, — со светлым, ласковым блеском в глазах шепнула Валерия, коротко и быстро чмокая Любу около уха.

Холодильником ей служил погреб. Выудив из него на верёвке большое пластмассовое ведро, полное продуктов, она сказала:

— Выбирай, что будешь... Тут творожки-йогурты, молоко, кефир, сок. Сейчас ещё и в шкафчике что-нибудь нароем.

Люба грызла овсяное печенье с грушевым творожком, а Валерия заварила себе кипятком геркулесовую кашу быстрого приготовления. В погребе обнаружилась пыльная банка вишнёвого варенья — судя по расплывшейся от сырости надписи на этикетке, позапрошлогоднее, и Валерия заварила чай. Пока он настаивался, Люба шаловливо гладила её под столом ногами, но та только устало улыбалась.

— Всё, малыш, тёте Лере пора на покой, — усмехнулась она. — Её сегодня на работе сношали в мозг с особым извращением, а вечером пришла одна милая девушка и раздраконила её аж на два подхода. Тётя Лера — не железная. Ей вставать в пять утра.

— Бедная тётя Лера, — ластясь к ней и зарываясь носом во влажные, пахнущие шампунем волосы, посочувствовала Люба. — А чего так рано?

— Часовая зарядка, душ, завтрак, прочие дела... Да ещё до работы доехать. — Валерия вынула пакетики, подвинула Любе её чашку.

— М-м, зарядка? Так вот откуда такие ножки! — Люба скользнула ладонью по одному из столь восхищавших её бёдер. — В джинсах и ковбойских сапогах они просто — ах!

— На фитнес-клубы времени нет, так что у меня дома беговая дорожка и гребной тренажёр. — Валерия отхлебнула чай, глядя на девушку с домашней, чуть утомлённой, вечерней нежностью. — В холода стараюсь каждый день на них разминаться, а сейчас, на даче, совсем обленилась что-то. Пару раз в неделю забегаю...

В уютном вишнёво-чайном ничегонеделании они болтали обо всём подряд: о распорядке дня, любимой еде на завтрак, музыке, книгах, фильмах; Люба с довольно едким юмором рассказала о некоторых своих преподавателях, особенно досталось от неё доценту Звягинцеву. Валерия долго смеялась над его прозвищами — «козел велкопоповицкий» и «удод, хохлатая птица степей». Когда встал вопрос, где лечь спать, она сказала, притянув Любу к себе и прижавшись щекой к её груди, будто к подушке:

— М-м... Конечно, старой холостячке тёте Лере не привыкать ночевать одной, но сегодня она выберет тёплый бочок вот этой прекрасной леди. Если, конечно, леди не возражает.

Густая тревога уплотнялась, от духоты не спасало даже открытое окно. В синем сумраке горел оранжевый огонёк фумигатора от комаров, а сад вздыхал, ворочаясь огромным, тёмным зверем. Прижимаясь к плечу Валерии, Люба слушала её тихое дыхание и с дремотным наслаждением перебирала в отяжелевшем мозгу наименования для неё. Она. Родная. Любимая женщина. Валерия Геннадьевна Лежава. Нет, это на работе её так зовут... А сейчас она — просто Лера. Её Лера.

Тёплый противный кисель дрёмы расплескался от резкого стука, отдавшегося в груди острой вспышкой боли. В открытое окно врывался штормовой ветер, от которого трепетала занавеска, а сад шумел необузданно и грозно.

— Рама, наверно, стукнула. Что-то ветер разгулялся... Гроза, что ли, собирается? — Валерия встала, закрыла окно. Белая вспышка озарила её силуэт, щёлкнул шпингалет, занавеска успокоилась. — Точно, гроза.

А Люба не могла сделать вдох: сердце при этом всякий раз будто жестоко пронзала остро заточенная спица. Дыхательные упражнения были как мёртвому припарка, тьма комнаты душным гробом сжималась вокруг неё, давя на голову угольно-чёрной пульсацией с красными прожилками. Люба затаилась в ожидании, про себя моля, чтобы это поскорее прошло, но — увы... Мелких осторожных вдохов не хватало, грудь стремилась расшириться, и тут её подстерегала проклятая боль.

— Лер... Я... — Она не узнала собственного голоса — сдавленного, хриплого.

— Что, мой хороший? — Валерия насторожилась, щёлкнула выключателем, но свет не загорелся. — Чёрт, кажется, электричество вырубилось. Ещё не хватало... Где у тебя тут спички или зажигалка?

— Там... На столе лежала, вроде, — прохрипела Люба, и эти несколько слов дались ей ценой двух болевых молний.

Чиркнула зажигалка, и темноту разогнали колышущиеся язычки пламени: это загорелись большие ароматические свечи в стаканчиках, расставленные Любой.

— Что такое, солнышко? Ты прямо сама не своя... Тебя гроза напугала?

— Лер... Я думала, пройдёт, но не проходит... Сердце. — Приходилось говорить правду, в одиночку с этой болью справиться не получалось.

— Так... Любушка, не пугай меня. — Присев рядом, Валерия прижала девушку к себе, покачивая её в объятиях, как ребёнка. — У тебя раньше были с этим проблемы?

— Нет. Буквально на днях началось, в этот понедельник... Лер... мне трудно говорить. — Вспышки боли следовали одна за другой, сердце будто превратилось в куклу Вуду, которую остервенело колола иглой чья-то рука.

— Не разговаривай, маленький. Береги силы... Надо скорую вызывать, с сердцем шутки плохи.

— Нет, Лер... Они не найдут ничего. — С хрипом Люба повалилась на подушку. — Это... Я просто взяла себе... твою боль. Всю. Теперь её у тебя... не останется. И всё будет хорошо.

Тёплое дыхание Валерии защекотало ей лоб и веки, поцелуй согрел сухие помертвевшие губы.

— Ох... Горюшко ты моё луковое. И счастье тоже... Так, аптечка тут есть? Может, таблетки или капли какие-нибудь сердечные?

— Корвалол бабушкин только, — вспомнила Люба.

— Ну, хоть что-то! — Валерия принялась рыться в шкафчике, нашла картонную коробку с лекарствами, перетряхнула всё её содержимое, поднося флакончики поближе к свече. — Вот он. Сейчас, моя родная.

Холодно-мерзкий, резкий вкус ментола и валерианы пролился в горло, а скорую Валерия всё-таки вызвала. Долго, раздражённо объяснялась с диспетчером: та как будто не верила, что у молодой девушки могут быть острые боли в сердце; затруднения вызвал и адрес, по которому следовало приехать машине. Люба со странной, умирающей нежностью слушала холодный металлический звон властных, требовательных ноток в её голосе: ей будто на миг приоткрылась другая сторона любимой — не Леры, а Валерии Геннадьевны.

— Что за клуши там сидят! — ругнула та диспетчеров, сердито бросив телефон на стол.

А в стекло уже хлестал тяжёлой, мощной дробью дождь, и казалось, будто с неба сыпались ледяные горошинки града. Валерия опять пощёлкала выключателем, выглянула за дверь.

— Что-то вся улица тёмная... У всех, что ли, свет вырубился? Или спят уж люди?

— Лер... — Люба протянула руку, и Валерия тут же, порывисто шагнув к дивану, присела рядом и сжала её пальцы.

— Держись, держись, солнышко. Сейчас скорая приедет.

«Сейчас» растянулось сперва на пятнадцать минут, потом на полчаса; Валерия рвала и метала, не находя себе места.

— Если с тобой что-нибудь случится, я их по судам затаскаю, в тюрьму засажу, — пригрозила она, и её голос прозвучал жёстко, непримиримо и решительно — гулко, как неумолимо приближающаяся гроза.

Гром палил из всех пушек, его удары отдавались в груди Любы глухим замиранием. Валерии пришла в голову мысль, что машина скорой помощи заблудилась, не может въехать в садоводческое товарищество или найти нужную улицу, плутая во тьме.

— Хоть иди и встречай их, честное слово! И гроза эта как назло, и электричества нет! — беспокойно металась она по домику. А в следующий миг склонилась над Любой: — Как ты, милая? Всё ещё больно?

Люба вдохнула чуть глубже — и получила неизменный удар кинжала.

— Да...

Валерия приглушённо, неразборчиво выругалась.

— Так, зайка, я схожу к въезду в сады, посмотрю, где они там застряли. Я быстро, а ты держись тут!

Она, похоже, собралась выскочить под грозовой ливень в чём была — в шортах и топике.

— Лер, подожди... Там у двери сапоги резиновые. На вешалке — дождевик, — снова приняв удар невидимого кинжала, прошептала Люба.

— Спасибо, зай. Держись! Если надо — ещё капелек прими.

Заботливо оставив на табуретке около постели стакан с водой и флакон корвалола, Валерия взяла с собой телефон для подсветки и растворилась в хлещущей стене дождливой тьмы, а Люба осталась наедине с грозой и своей болью. Молнии белыми ветвями необъяснимой тревоги и призрачной опасности пронзали душу: «Лишь бы с Лерой ничего не случилось». Всевозможные страхи выползали вурдалаками из углов и щелей, теснясь вокруг неё душной толпой — хоть круг мелом на полу черти. И летающей в гробу панночки ещё не хватало.

И вот — стукнула дверь.

— ...Ну и улочки у вас тут! Без карты не разберёшься, да и карта не поможет: всё равно темень, дождь, грязь, ничего не видно... А чего это вы тут при свечах сидите? — Незнакомый грудной женский голос ворвался в домик тугой прохладной волной.

— Авария на электроподстанции — тут у всех свет вырубился, — ответил такой родной, уверенный, спасительный голос Валерии, от звука которого у Любы выступили на глазах тёплые слёзы радости.

Грузная женщина-врач поставила на стол увесистую и объёмную сумку, а Валерия тем временем стряхивала с ног мокрые, грязные сапоги и вешала на крючок дождевик.

— Ну что, барышня, сердечко шалит? Не рановато ли, м?

Дама в тёмно-синей форменной куртке с белыми полосками распространяла вокруг себя смешанный запах больницы и духов. Сначала она измерила Любе давление и отметила ровным, как линия ЭКГ у покойника, бесцветным голосом:

— Сто двадцать на восемьдесят. Лучше не бывает.

Из сумки появился портативный кардиограф — современный, компактный прибор с голубым дисплеем, работавший как от сети, так и на батареях; его электроды опутали Любу, и наружу из корпуса полезла широкая бумажная лента.

— Так, ну что у нас тут? — промычала дама-врач, изучая кардиограмму. — Никаких патологий, всё чисто и красиво, как и должно быть у барышни вашего возраста. У невропатолога, гастроэнтеролога давно были?

— У нас диспансеризация в этом марте была, — глухо ответила Люба, дыша совсем поверхностно и сверх-осторожно, но всё же хватая новые уколы «иглой». — Ни язвы, ни панкреатита, ни остеохондроза у меня нет, нервной патологии — тоже.

— Знаем мы эти ваши диспансеризации. — Врач убрала прибор, достала упаковку ампул и шприц. — «Жалобы есть?» — «Жалоб нет». Ну всё, так и запишем: «Здоров». А абсолютно здоровых людей не бывает... Окончание поговорки сами знаете, надеюсь.

— Что вы ей ставите? — Бдительная Валерия взяла коробку, прочла название препарата. — Элениум... Это от чего?

— От нервов, — невозмутимо ответила дама-доктор. — Барышня, видно, впечатлительная — слёзки-стрессы-волнения... Вот мы ей успокоительный укольчик и поставим, да?

— Какие нервы? У неё в сердце боль! — заспорила Валерия. — Вы видите? У неё даже губы белые совсем...

— Боль неврогенного и психогенного характера тоже может быть сильной, — терпеливо объяснила носительница синей униформы и лекарственно-парфюмерного амбре. — Тут просто нужен покой и седативные. Пустырничек, валерьяночку, ново-пассит курсом пропить, можно витаминчики с триптофаном, побольше спать и поменьше волноваться. Обследоваться для очистки совести всё-таки тоже надо, но я и так скажу: перенервничала наша барышня. Сейчас укольчик подействует, она поспит — и всё пройдёт.

Привольная свежесть дышащего грозой ночного неба внутривенно — вот чего сейчас хотелось Любе. Однако пришлось довольствоваться элениумом, и в грудь медленно влилась прохлада и шелест встрёпанного ветром, но сейчас уже успокаивающегося сада. Настала блаженная, долгожданная свобода и безболезненность вдоха, к голосу вернулась полнозвучность, и врач, предупредив: «Алкоголь после укола не принимать», — уехала.

— Как ты, солнышко?

Люба нежилась в ласке ладоней Валерии, впитывая тепло солнечных зайчиков — поцелуев, которыми та покрывала её лицо.

— Нормально... Спать только чуть-чуть хочется.

— Ну спи, родная. Я с тобой.

— Ты тоже спи, Лер... Тебе же рано вставать.

— Да какой тут сон теперь...

Валерия прилегла рядом, и Люба устроилась в её объятиях, ёжась от щекотной мягкости её дыхания на своей коже. Время от времени губы прижимались ко лбу в родительски-нежном поцелуе.

— Что же это было? — шепнула Валерия, думая вслух.

— По-научному — психосоматика. Но мне больше нравится — «заберу себе твою боль». — Люба нащупала губами её нос, тихонько поцеловала в горбинку. — Её просто оказалось очень много в тебе. Нелегко было переварить.

— Как же так — вроде медик, а веришь во всю эту романтическую чушь? — Сухие, шершавые губы Валерии устало встретились с Любиными губами.

— А по-твоему, все медики — атеисты-материалисты? — Девушка прильнула теснее, ноги обеих интимно и уютно переплелись. Лежать так было не очень удобно для сна, но приятно до светлой, горячей сладости в животе. — Медицина объясняет и охватывает многое, но не всё. Ты прислушайся к себе... Правда же — тоска ушла?

Вздох Валерии колыхнул её волосы над лбом, окутал капюшоном тепла и мурашек.

— С тобой тут не только тоска уйдёт, но и виски поседеют. Меня аж трясёт всю. Не пугай меня так больше.

...Утро ослепительно хлынуло в окна солнечным весельем умытой зелени и беспечными голосами птах. Люба с трудом продрала сухие глаза, охваченная убийственной слабостью и нервной дрожью, а Валерия схватила телефон и резко поднялась на локте.

— Ох ты ж ёб... ёжки-матрёшки, — на лету переделала она вырвавшийся мат в более пристойное выражение. — Восемь часов! Как же я будильник-то не услышала? Свинство просто... Укол воткнули тебе, а проспала я!

— С добрым утром, любимая. — Люба потянулась, пытаясь выгнать из тела разбитость и медикаментозную заторможенность, но не выспавшийся мозг гудел, как трансформаторная будка.

Сердитое выражение на лице взъерошенной спросонок Валерии смягчилось, уголки губ приподнялись.

— Привет.

Уже, видимо, смирившись с фактом своего опоздания на работу, она спустила ноги на пол, прошла босиком к столу, жадно приникла к горлышку бутылки с минеральной водой и долго пила, роняя капельки себе на топик.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, закручивая пробку.

— Башка трещит немножко, а так — лучше всех! — Люба соблазнительно изогнулась в постели, поглядывая на Валерию с намёком. — А может, ну её, эту работу, м? Я тоже на пары сегодня забью.

Та, не сводя с девушки очарованно-нежного, чуть укоризненного взгляда, неспешно подошла, присела и скользнула ладонью по Любиному бедру.

— Да куда я ж поеду сейчас? Тебя одну оставлю, что ли? Ну, нет. А если тебе опять плохо станет?

— Не беспокойся. Мне может стать только хорошо. — Девушка села, встряхнула волосами, и они окутали её лёгким, растрёпанно-пушистым плащом. Шаловливо щёлкнув по плечу Валерии, она игриво склонила голову набок. — Но ход твоих мыслей мне нравится.

— Беда мне с тобой, — вздохнула та и покачала головой, снова берясь за телефон. Через несколько секунд она встала, отходя к окну. — Виталий Сергеевич, доброго утра... Дома я, с отравлением. Нет, без врачей обошлось. Сегодня уже никак... Завтра постараюсь быть. Да... Спасибо, буду стараться. До свиданья. — Отложив телефон, Валерия опять вздохнула, выражая неодобрение самой себе. — Это всё твоё дурное влияние, голубка моя. Вот взяла сейчас и начальству соврала.

— Ты ж сама начальник. — Люба бросила в рот виноградину, лукаво косясь на Валерию.

— У каждого начальника есть свой, вышестоящий. Но я правда не могу уйти, пока не удостоверюсь, что с тобой всё нормально. — Руки той обняли девушку сзади, губы жарко дохнули на шею, чмокнули. — Погоди, я к себе на минутку забегу. Переодеться надо.

Она стремительно выскользнула из домика, а Люба, стоя в дверях, провожала её взглядом. Слабость ещё чуть-чуть омрачала яркий день, давя на голову густой грозовой тучей, но сердце уже рвалось вперёд — к свету, к нежности, к яблоням и сирени.

Любин телефон ожил на столе: вызывала мама.

— Ну ты где?

— Мам, я на парах, — понижая голос, будто разговаривала из аудитории, ответила Люба. — Прямо от Оксаны в универ поехала.

— Домой сегодня придёшь? — желала мама знать.

— Постараюсь, мам. — Закончив разговор, Люба хмыкнула. Прямо как Лера: «Завтра постараюсь быть, Виталий Сергеевич». Даже голос похоже прозвучал.

Вернулась Валерия минут через пятнадцать, уже причёсанная, в белой футболке и серых брюках-слаксах с накладными карманами. Вручив Любе букетик тонко, грустновато и светло пахнущих ландышей, она смущённо улыбнулась:

— В город за цветами ездить времени не было, так что вот... Что росло на участке, то и нарвала.

— Ой, Лер, спасибо... Они лучше самых дорогих роз. — Целуя её, Люба с глухим и серым, как призрак ночной боли, ропотом огорчения в душе ощутила резкий, спиртовой запах от её губ, нахмурилась. — Ты чего это? Никак, к бутылочке прикладывалась? И часто ты так?

— Всего одну рюмочку опрокинула, больше не буду, — виновато созналась Валерия, покрывая виски, лоб и щёки Любы тёплыми, краткими и быстрыми чмоками с коньячным букетом. — Ну, а ты как хотела? Меня всё ещё потряхивает! Как вспомню твои губёшки белые — колени слабеют.

— А сейчас они какие? — Люба вдохнула проникновенно-печальный, щемяще-свежий аромат ландышей, сложила губы бантиком и протянула их Валерии.

— Сейчас ничего... нормальные, — усмехнулась та, прильнув к ним ласковым поцелуем. И поправила себя с задумчиво-чувственными искорками в глубине взгляда: — Самые прекрасные губки на свете.

Яблоневые лепестки белыми лодочками падали в чашки с дымящимся чёрным чаем, путались в тёмных прядях волос Валерии, усыпали собой грядки, а на дорожках уже успели слежаться в рыжевато-ржавую массу, недолговечные, как сам май.

— Скажи, ты меня не бросишь, Лер? Больше не скажешь, чтобы я выкинула это из головы? Я не намерена от тебя отступаться, если что. — Люба цедила в свою чашку тонкой струйкой сгущёнку, и та расплывалась там бежевыми дымными клубами.

В прищуре ресниц Валерии дышала седая нежность облаков на горизонте, весенняя тревожная неустроенность и тёплая, земная и душистая чайная тьма.

— Обратной дороги для нас уже нет. Подумать надо, что со всем этим делать... С родителями пока говорить рано: нельзя тебе волноваться в ближайшее время. Побереги сердечко. Оно слишком дорого мне.

Пискнув от пушистолапой нежности, Люба сорвалась со своего места, обняла её за плечи и чмокнула в макушку. Принеся из дома гитару, она положила её на колени Валерии.

— Бабушка хотела тебе отдать. Старьё, конечно... У тебя же своя есть.

Та прижала тусклый желтоватый корпус к себе, бережно коснулась струн, лаская их с сожалением, как умирающие цветы.

— Да что ты будешь делать — уже опять расстроилась... Знаешь, у меня бы рука не поднялась инструмент выкинуть, даже старый. Это как людей выгонять на улицу на старости лет. Мол, отжили, отработали, отлюбили, отдышали своё — идите, помирайте где-нибудь на обочине или в канаве.

Любе вдруг представился дедушка Андрей, понуро бредущий по дороге с оттягивающим сутулую, ноющую спину рюкзаком с вещами, и слёзы едкой солью защипали глаза.

— Струны ей поменяем — и будем играть, — сказала она. — Научи меня играть на гитаре, а, Лер? Научишь? Хороший официальный предлог для встреч, кстати.

— Ну, если хочешь, можем попробовать, — улыбнулась Валерия.

Её взгляд снова спрятался под ресницами, устремлённый к струнам, а пальцы терпеливо подкручивали колки и проверяли звук.

«Будет ли что-то дальше? — думалось облетающим на ветру яблоням. — Вполне вероятно. И, возможно, даже что-то очень хорошее».



21 февраля — 12 апреля 2015 г.