А и густа уродилась рожь, и тяжелы – налитые колосья, будто пахнущие солнцем и будущим хлебом! И славно их жать наточенным серпом – рука сама собой выплясывает, срезая шелестящие стебли, и ложатся они один к одному, и сноп за снопом остаются на поле… А солнце щедро рассыпается по каждому зернышку, и жаворонок звенит из поднебесья.
Алёнка увязывала очередной сноп, не замечая ни жары, ни усталости, как вдруг на шее что-то слегка хрустнуло, пробежав по груди и животу…
– Крестик! – ахнула Алёнка, отложила недовязанный сноп и принялась шарить вокруг; шарила, да так ничего и не нашла, только зря наколов ладони соломой. Крестик был простенький, оловянный, да ведь не металлом он дорог. Наспех помолившись, Алёнка утешила себя тем, что Бог видит, кто верует, и без крестика; на ближайшей ярмарке отец купит ей новый.
Все уже ушли с поля – наступил полдень, а жать в полдень испокон веку было дурной приметой. Но Алёнке не хотелось уходить; хотелось навязать побольше душистых снопов, и чтобы песня рождалась в груди, вторя жаворонковому звону.
Да и с чего уходить, когда солнце вдруг потемнело – видать, облако набежало, и даже холодком в спину повеяло? И сильно как повеяло, так, что пальцы застыли на рукояти серпа. «Точнехонько из могилы», – поежившись, подумала Алёнка.
Повернувшись, чтобы взглянуть на небо – дождя не будет ли? – Алёнка вдруг заметила за спиной чью-то тень. Кто-то стоял подле нее, но тихо-тихо, совсем неподвижно. «Чудно-то как – вроде только что никого не было…» Алёнке стало страшновато.
– Кто ты? Коли добрый человек – здрав будь, а коли недобрый – ступай себе, – громко произнесла она.
– Кому и надо бы ступать с поля, так это тебе, милая, – откликнулись сзади, прямо из-за левого плеча, родниковым нежным голоском.
– С чего бы? – заупрямилась Алёнка. – Погода славная, я не устала...
– Как знаешь, – засмеялся родниковый голос.
Алёнка резко обернулась и удивленно подняла брови: перед ней стояла незнакомая девушка одних лет с ней, но такой красоты, какой и на лубочных картинках не увидишь. Лицом бела, тонкокожа, шея лебединая, волосы цвета ржаной соломы, а глаза – зеленые, родниковой чистоты. И вместо сарафана с сорочкой на ней – длинная белая рубаха с вышивкой по подолу. Старинной, такой уже и не встретишь нигде – разве что в бабкиных сундуках отыщешь.
– Ты откуда взялась? – спросила Алёнка.
– Взялась от Солнца-батюшки да Неба-матушки, – засмеялась красавица. – А угадай-ка мою загадку? Угадаешь – поцелую в щечку румяную, а не угадаешь…
– А не угадаю, тогда что? – засмеялась и Алёнка.
Отчего-то ей так весело, так хорошо стало, что незнакомая красавица с ней говорит да шутки шутит.
– А подумаю. Может, в пляс поведу, а может, тоже поцелую прямо в уста! Так отгадаешь? Белый лебедь, на блюде не был, ножом не рушен, а всяк его кушал – что это?
– Грудь это мамкина, – Алёнка подставила щеку.
Нежные губы коснулись ее лица. Легко-легко, точно бабочка села, но отчего-то сердце Алёнкино заколотилось – ни дать, ни взять сейчас выскочит…
– А эту: во белом городе, во темном подвале, стоят в одной бочке: царево вино, царицын мед, розно, не смешано?
– Яйцо, – Алёнка подставила вторую щеку. А самой уж и проиграть хочется, чтобы узнать, каковы эти губы, когда к губам прижаты.
– А третью отгадаешь? Один до двенадцати родил, а двенадцать семь породило, из семерых четыре выросло. Что это?
– Не ведаю, – подумав, признала Алёнка. И впрямь ничего в голову не приходило.
– Давай уста сахарны, – развеселилась красавица.
И сама того не заметила Алёнка, что платок расписной с ее головы сполз, и лента из косы выскользнула. Прильнули губы к ее губам, разомкнули их, – обняла Алёнку красавица. Чудно Алёнке. Боязно. Другие девки как девки, парней целуют, а она – с девицей, которой даже имени не знает. А оторваться боязнее во сто крат – ну как уйдет, забудет?
А красавица уж и завязки сарафана ей распутывает, грудь девичью, словно жаворонков из клетки, на волю выпускает. И срамно это, и сладко, и внизу тело словно погружено в огонь и в холодную воду одновременно – ладонью ласковой не коснись, и сгорит, и растает!
Подхватили красавицыны руки подол сарафана – взлетел он жар-птицей над головой, сорочка – за ним! Алёнка ахнула – не дай Бог, увидит кто! – и сама растянулась прямо на сарафане, под сомкнувшимися над головой колосьями. А красавица над ней склонилась, рубаху свою сбросила; белые чудо-грудки, красоты несказанной, над грудью Алёнкиной покачиваются, манят… Протянула к ним руку Алёнка, погладила. Стыдно ей за свои руки – грубые, заскорузлые от тяжелой работы. А красавице, видать, и такие любы: берет, подносит к губам, пальцы вылизывает. И так же нежно вылизывает Алёнке шею, острые девичьи ключицы, зацеловывает то губы, то грудь, косу, шаля, расплетает…
– Да кто ты, красота несказанная? Любая моя, назови хоть имя, – просила ее Алёнка. Но не отвечала ей красавица – только целовала и целовала во все места, так, что щеки Алёнки разгорались и алели, и так же разгоралось под ласками все тело, и раздвигались сами собой ноги с поджавшимися пальцами, и бедра приподнимались навстречу теплой ладони…
Смотрела на красавицу Алёнка – и глаз не отводила, целовала – и губ не отрывала, обнимала – и рук не разжимала. Но все будто чего-то не хватало. Чего же?
Креста нательного, вот чего, вдруг поняла Алёнка. Тоже… потерялся?
И тут умелые пальцы тронули ее в последний раз, по всему телу прошла дрожь. Закружилась у Алёнки голова от страсти да от наслаждения – жаркого, впервые изведанного… да и опустилась на стерню.
Глаза широко раскрылись, да так и остались открытыми. Только стыло в них пустое отраженное небо.
– Нешто еще не поняла, милая? Полудница я, – проговорила красавица своим родниковым голосом. – И ты теперь – Полудница…