В три часа дня император сказал, что на сегодня работа окончена. С утра он был не в духе, держался рассеянно, и Хильда фон Мариендорф с облегчением подчинилась его приказу. Тяжелее всего было пытаться работать, когда император ясно думал о чем-то другом и надолго отвлекался, глядя в окно, на шелестящие каштаны. Стояли прозрачные теплые дни, первый месяц осени неторопливо сменялся вторым, падали последние каштановые орехи, и император провожал их взглядом. Время уходило впустую.

- Сегодня вы мне больше не понадобитесь, фройляйн, - проговорил он, с привычной снисходительностью, и она подумала (тоже привычно), что он всегда говорил с ней особым голосом, как с больною или с ребенком. Прежде ее задевал и злил этот тон, потом она притерпелась, и сейчас едва замечала противную, жалкую мягкость. Как знать, кого эта манера унижала сильнее?..

Хильда поклонилась ему в спину - он отвернулся к окну, не отвечая на ее прощание, наизусть зная, чего от нее ждать, - и рассчитывая ли дождаться чего-то нового? Что занимало его мысли, тянулись ли пальцы к медальону на груди? Хильда не хотела и украдкой подсматривать за ним. Все равно, все слова сочувствия замерзали, не сорвавшись с губ; она точно знала, что мог ответить на утешения человек с такой прямою спиной - только одно: "Не лезьте ко мне в душу!".

Длинный лимузин подъехал, когда она сходила по лестнице, черный полированный капот и крылья заблестели, как панцирь. Солнце грело совсем по-августовски, ничто не предвещало подступавшей зимы. Сколько лет не было такой теплой осени?..

- Домой? - коротко спросил шофер, не двигаясь с места. Он уже знал, что фройляйн не позволяет открывать себе дверей, и не навязывался с услугами - сама справится. Сил у нее хватало, она была молодая.

- Домой.

Внутри пахло холодным профильтрованным воздухом, и этот запах - как в чистых, но нежилых помещениях, как в музеях и библиотеках на рассвете перед открытием - навевал сон. Тихо-тихо шептал приемник, маленькую мелодию плел, струившуюся, словно ручей. Шофер молчал, и молчание разделяло их лучше стекла и перегородок, придуманных для того, чтобы "слуги не подслушивали". Но ему нечего было подслушивать, а Хильде нечего было скрывать, и они мирились друг с другом каждый день, пока совершали сорокаминутный путь до резиденции императора - и повторяли его по вечерам. Равнодушные и чужие, они все же чувствовали смутную рабочую приязнь, взаимное уважение, не мешавшее им молчать.

Автомобиль мчался упруго и легко. Хильда сидела, закрыв глаза, наполовину задремав; стоило откинуться назад и поддаться дороге, как тело погружалось в полусон-полуявь, темную толщу, прорезаемую обрывками видений. Ее настигала усталость: она всю неделю вставала рано и работала допоздна, трудилась ожесточенно и в отрывочные минуты отдыха вспоминала - о Данаидах. Но теперь все было кончено, покойный и плавный ритм убаюкивал ее, и мелодия из приемника усыпляла крепче. Веки тяжелели. Она пыталась еще высчитывать, сколько осталось до дома, но мысли мешались, гасло сознание. Она сбилась со счета, она видела несколько секунд, не дольше, голубую лужайку в снегу и поднимающийся в небо огромный красный шар с лунными пятнами - соединение аэростата и луны; и вдруг ее резко бросило вперед, в проход между сидениями, шофер рявкнул гортанно и резко - она слов не разобрала - и движение и сон прекратились разом.

- Что такое? - без страха спросила она. Усталый мозг пробуждался неторопливо, напрочь отказываясь - паниковать. - Мы попали в аварию? Тормоза испортились?

- Хуже, - через плечо бросил шофер и ткнул пальцем в ветровое стекло.

На перекрестке, перекрывая дорогу, стоял открытый алый кабриолет с опущенною крышей, и, опираясь на дверцу, приподнималась в нем баронесса фон Вестфален и улыбалась, помахивая рукой. Осенний ветер рвал ее волосы - и они разлетались в стороны, вздымались дыбом, как у Медузы, - тысячи черных змей. С четырех сторон гудели ожесточенно, надрываясь - от злобы, не от восхищения, и даже шофер, всегда сдержанный, пожилой, полунемой человек, пробормотал под нос (а Хильда услышала):

- Чертова баба! Загородила всю дорогу, совсем свихнулась. Что ей дома не сидится?

А Хильда, сама от себя не ожидая, тихо засмеялась от радости и выпрыгнула из автомобиля. Сомнений не было - это пришли за ней. И что за шпионы отслеживали ее путь? Сдвинув черные очки на кончик носа, баронесса смотрела прямо на нее, и ноги сами несли навстречу этому взгляду. Шофер приоткрыл окно, и Хильда, проходя мимо, наклонилась и сказала:

- Вы можете возвращаться обратно. Я доберусь до дома сама.

- Вы уверены? - хмуро спросил он, ни на грош не доверяя баронессе. На нем лежала ответственность за жизнь императорской секретарши, детской прихоти его величества, и если с ней что-нибудь случится (о, эти проклятые женщины за рулем!) - кто будет отвечать? Перед его взором проносились, как в гонках, все кары на свете, грозившие ему, если сейчас он смирится и отпустит юную фройляйн неведомо куда.

- Совершенно уверена, - решительно ответила Хильда, и шофер услышал непривычный металлический тон в ее мягком голосе. Такая самоуверенность была ему внове: прежде маленькая фройляйн служила при дворе нового императора образцом женской кротости (ведь других женщин не было рядом), и за это ей прощали и брюки, и стрижку, и карьеру. Но она и платила сполна, держась вежливо и предупредительно, никогда не спорила, никогда не настаивала на своем - даже в разговорах с садовниками и слугами. Что они ей предлагали - тем она и была довольна. И шофер с неудовольствием почувствовал, что фройляйн ускользает из-под его неоспоримо мужской власти, выходит в опасное открытое пространство, во владения баронессы фон Вестфален - женщины со странной репутацией, женщины непредсказуемой и едва ли порядочной.

Но Хильда не слышала его мыслей и опасений, кивнула и пошла вперед - к наглой алой машине. С каждым шагом исчезали остатки сна, кровь быстрее бежала по жилам, и ветер бил в спину, подгоняя, лишая последнего веса, словно заменял крылатыми сандалиями - туфли на ее ногах. Ей казалось - еще немного, и она взлетит от необъяснимого счастья.

Баронесса ждала ее молча, улыбаясь - пока гудели вокруг столпившиеся, как верблюды, автомобили. Они все равно заглушили бы любой крик, так стоило ли надрывать попусту горло? И только подойдя вплотную, Хильда взглянула снизу вверх и спросила:

- И что это такое? Вы решили парализовать все уличное движение в столице?

Палец вогнал дужку очков обратно на переносицу, блеснувшие ярко глаза скрылись за кругами черного стекла. Баронесса опустилась на сиденье, отбрасывая за спину волосы и "авиаторский" шарф - была и такая мода среди молодежи, возрождавшей бесчисленные моды прошлых сто- и тысячелетий, чем абсурднее, тем лучше. Эти белые шарфы носили когда-то люди, поднимавшиеся в небо еще над старою Землей - на смешных и шатких, ажурных аэропланах, что разрывали с треском все законы тяготения и аэродинамики и возносились к облакам. Шарфы вырывались из открытых кабин и вместе с аэропланами чертили восьмерки на голубом фоне.

- Это похищение, - сказала баронесса. - Садитесь.

Несколько лет слетели лавиной: Хильде снова было шестнадцать, и она шла одна по улице, как взрослая, в зеленой жилетке, с любимыми заколками в волосах, не девочка и не мальчик. Как врезался в память тот далекий день - и как счастливо возрождался теперь в осеннем позлащенном угаре. Не осмысливая движений, выпуская себя на волю, она запрыгнула на подножку, через закрытую дверцу перекинула тело, как на школьных состязаниях - через спортивного "коня", и упала рядом с баронессой, свершая собственное похищение. Мотор взревел тихо и радостно - так ли бык ревел, бросаясь плыть через пролив с драгоценною ношей на спине? - рука в облитой кожаной перчатке включила зажигание, и Хильда закинула голову назад, вдавленная в сиденье скоростью, воздухом и восторгом.

Промелькнули скрестившиеся вереницы машин, промелькнул негодующий шофер в черном казенном лимузине, промелькнуло и раскололось в окнах солнце - и рассыпалось желтыми листьями. Ветер вибрировал, проходил по жилам, вздыбливал волосы; упоительный бег проживала Хильда, повторяя давнюю прогулку - в том же кабриолете, хищное, дикое, буйное чувство рождалось в груди - и ей хотелось кричать во все горло, раскинув руки, оглушительно выводить, вытягивать: "Аааааааа!" - пока не сорвется голос. Это был не полет, не современное незаметное путешествие в космосе, в неподвижном и надежном звездолете; о нет, древнее, атавистическое покорение стихии воскрешали они, приближались, не отрываясь от земли, к полетам на тех старинных аэропланах, которые не должны были летать. Она видела охмеленное, тонкое, жесткое лицо баронессы - и сознавала, что отражается в нем: то же злое восхищение заостряло нежные черты. Позади остались окраины, вмиг растаяли парки, коляски, кошки - и они вырвались на загородное шоссе и понеслись прочь от солнца, на восток.

- Как вы неосторожны, - громко и свободно сказала Хильда, не поворачивая головы. Впереди поднималась и падала пустая серая дорога, сердце падало тоже, когда они на полсекунды - не уловимое разумом время - замирали на вершине и срывались вниз, и снова взлетали, на следующую гору. - Ваш шарф попадет под колеса.

- И что же с того? - без страха ответила баронесса.

- И вы сломаете шею.

- Вы боитесь этого или хотите, Хильда?

Они перемахнули через реку, отразившись в воде - алым промельком на тени моста, среди живых водорослей, и развернулись лихо, выписали огромный визжащий полукруг. В ушах пронзительно засвистал ветер. Баронесса бросила автомобиль - будто кентаврическое продолжение тела - с шоссе на коричневый проселок и погнала по сохнущему лугу. Впереди смыкалась линия горизонта - и они мчались к ней, непостижимым образом взбираясь все выше: одного крохотного усилия недоставало, чтобы оторваться от земли и влететь в голубое, огромное, ослепительное. Желтые руки сжимали руль, волосы метались, то скрывая, то обнажая вновь резкое, в профиль повернутое лицо, суженный взгляд, юношеские сжатые губы. И внезапно в безумии и в опьянении Хильда поняла, что они приближаются к пропасти - луг обрывался над пустотой, и белое близкое лицо несло отпечаток смерти. Но на страх не оставалось ни секунды, она не успевала испугаться - и край земли, как край света, несся навстречу.

- Не зажмуривайтесь, Хильда! - звонко крикнула баронесса - и осадила автомобиль, вздернула его, как коня, на дыбы.

Из-под колес-копыт откатилась раздавленная змея - в траве промелькнуло длинное тело и слилось с зеленью и желтизной, растворилось в мертвой природе и стало ею. Оборванный бег был удивителен и страшен, и слишком резок переход - к покою. С обрыва раскрывался, разверзался, как в трещине - огромный вид, сложенный из простых и безупречно выверенных элементов. В воздухе, притуманенном осенним паром, глухо золотились тонкие деревья, разбросанные тут и там, двояко изгибалась река, окружая выхваченный кус суши своею лентой, словно ремнем из бычьей шкуры, слева и справа простирались всхолмленные пространства, а впереди, на линии горизонта, поднимался лес - непроницаемый летом, а теперь тронутый желтою краской, остывший и постаревший, с опадающей ссохшейся листвою. В графически четких штрихах, в неярких цветах тянулась и томила сердце тяжелая, нежная прелесть. Тяжесть и нежность совпадали, сливались во взгляде с обрыва; что-то предсмертное и что-то детское крылось в далеком полупрозрачном лесе, в мягко растушеванных по краям холмах, в намеченных острым грифелем берегах, в срезанной косо траве. Добела выцветшее небо смыкалось колоколом, твердь земная и твердь небесная отражали друг друга, умножая цвета и искажая отражения. В совершенной тишине свершались преображения: срывались листы и, винтом завившись, опускались вниз; река несла свои бесконечные воды, шевеля водоросли и сморщенные кувшинки; оттенки серого, лилового и синего проходили по небу, как тени, как сияние оптического обмана. Воздух был так чист и волен после разморительного города.

Баронесса вздохнула и скрестила руки на руле, утомленно опустила голову, как мальчишка, впервые покоривший такую вершину. Отсюда, с высоты, надо было смотреть молча, слова разрушали гармонию; и Хильда вглядывалась прилежно, понимая - нечеловечьим, собачьим чутьем - что едва ли увидит когда-нибудь снова этот лес, этот луг, темнеющие полосы травы, и эту реку, что они переехали по мосту несколько километров назад - и догнали снова (или она сама догнала их?). Из детства возвращалась позабытая привычка: с каждым деревом и с каждым видом прощаться навсегда при расставании, сознавая трезво и скорбно, что второй раз встреча не повторится, покинутая местность, даже не отысканная людьми, не останется прежней: река выйдет из берегов и унесет бедную плотину, ивы облетят и высохнут, в засуху сгорят леса. Когда она была маленькой, она пыталась сохранить в памяти все, что оставляла; а, вырастая, забыла об этом бесплодном желании, отринула его - и вспомнила снова, замерев на краю обрыва.

- Красиво, правда? - сказала, наконец, баронесса.

Пустые слова превратились в разрешение - отвести глаза, в себя придти. Слишком много было тонкой, чуть-чуть мучительной красоты: она вселяла необъяснимый страх. Хильда с радостью отвернулась, оглядываясь по сторонам - и увидела то, что не заметила вначале, влетев на плато и ударившись о панораму внизу, словно жук о стекло. Вянущая трава - медуница, полынь, чертополох - мешалась с узенькими голубыми бутонами, едва растворявшими лепестки, вопреки осени и грядущим ночным холодам. Ей почудилось - пусть это было самовнушение - что она слышит нежный, уклончивый запах, будто доносившийся из отдаления.

- Что это за цветы, вы не знаете? - спросила она и провела по воздуху открытой ладонью. Солнце ли упало так - но смятая лужайка на миг вся стала голубою: куда ни взгляни - везде были эти цветы.

- Это? Безвременники. Их здесь осенью много. Хотите букетик?

- Нет, они завянут, мне их жаль.

- Что ж, как хотите.

Хрупкие бутоны не шли Хильде - их легко было представить в высокой напудренной прическе, в туго стянутом корсаже у нежно надушенной груди, в узеньких пальчиках - поднесенными к карминовым лукавым губам; а у Хильды не было ни пудры на волосах, ни волн атласа и кружев: в сером костюме она притворялась мальчиком, срезав длинные завитки на висках и на затылке. Но за удачный образ следовало платить, голубые цветы разрушили бы его безвозвратно и свое очарование утратили заодно. Сорванные, они были бы уже некрасивы.

Баронесса откинулась назад, перекрещивая длинные ноги - пусть отдыхают. Сзади, со спины, протягивались солнечные лучи и нити, слабо согревая землю. Еще немного летнего тепла витало в воздухе вместе с последними засыпающими мухами, еще слабый, едва заметный ветер не холодил, а ласкал кожу. После города и всех дневных забот покой, разлитый между холмов и деревьев, усыплял лучше всех колыбельных. В приятном молчании сладко было любоваться видом, и еще слаще - дремать.

- Лет тридцать назад здесь разводили оленей, - произнесла баронесса вяло и закрыла глаза, слепо протягивая руку вперед и показывая, что там, в далеком лесу, давным-давно бродили олени. - Для придворных охот. Они были ручные и не боялись людей, так легче было их догонять. В конце концов, охотники увлеклись и перебили больше, чем надо... а оставшиеся одичали и никого к себе не подпускали. Когда я была маленькой, я несколько раз видела отсюда последних оленей. Они были очень красивы...

Она зевнула, сжимая губы, глуша голос, и последнее слово - "красивы" - прозвучало с нечаянной печалью. Что сталось с последними оленями в этом лесу? Хильда не посмела спросить, и снова молча посмотрела вдаль, точно надеялась увидеть в просветах между золотистых редких стволов - неясные тонконогие тени, грациозно и боязливо скользящие, словно призраки, словно оленьи души. Но не было ничего, в постепенно оголяемом скоплении дерев царила идеальная пустота, будто лес был - не лес, а парк за медною изгородью, искусственно высаженный и взращенный по чьим-то расчетам, по тщательным чертежам на белой квадратной бумаге. С обратной стороны к нему, может быть, вела аллея; и, отомкнув витые ворота, путник входил в сухой золотой заповедник, по бесшумным намеченным тропам брел, никого не встречая, и, пройдя до конца, видел перед собою близкую реку, холмы, и за рекою - вознесенный глинистый обрыв, осыпанный безвременниками, как бисером.

- Но я не затем привезла вас сюда, - прибавила она, не повышая тона, только мелодию изменив - и прогнав сон. Будто и не было борьбы с дремотой, тяжесть слетела с век. Хильда выгнула руки, замком сцепив перед собою, не смея потянуться (а хотелось - наполовину уснувшее тело пробуждалось снова), и выпрямилась, галстук поправила без зеркала.

- Вы даже не хотите спросить, зачем я вас сюда привезла?

- Хочу и сейчас спрошу: зачем?

- Низачем. Просто так.

- Значит, вы просто соскучились, баронесса, - самонадеянно сказала Хильда и улыбнулась, оттеняя улыбкою свои слова. - И то я не могу поверить, что вы привезли меня сюда только от скуки. Это на вас не похоже.

- Мм. Вы меня не так-то хорошо знаете.

- Возможно. Но если вы позволите, я помогу вам.

- В самом деле? Вы очень любезны, Хильда.

- Я предложу вам тему для беседы.

- Звучит заманчиво, продолжайте.

- Я буду делать признания.

- Это очень интересно, - ободряюще заметила баронесса.

- Не обольщайтесь, они совсем не любовные. Просто я очень много думала после нашей последней встречи обо всем, что вы тогда сказали мне. Вы были правы во многом... нет, почти во всем. Я действительно выбрала не свой путь. Знаете, когда я только решила пойти на службу к его величеству... к его превосходительству, как угодно, тогда он был еще превосходительством...

- Быстрая карьера, мы все путались в его чинах.

- Я представляла себе все совсем иначе. Я думала, что быстро добьюсь власти, стану самостоятельной, я думала, моя служба будет... интереснее. Вы можете мне не верить, но поначалу я совсем не хотела становиться его тенью. Будь жив Зигфрид Кирхиайс, мне бы и не пришлось, наверно, идти по этому пути. Но когда я увидела его превосходительство после возвращения с Гайесбурга, мне стало его так жаль. Он был такой... потерянный, такой несчастный. Мне захотелось поддержать его, а для этого нужно было быть ближе к нему.

- Нужно было быть его тенью, - сказала баронесса, не скрывая сухости. - Иной поддержки ему не нужно. Я рада, что вы осознали это.

- В одном вы были неправы, - продолжала Хильда, - я никогда не любила его. Я восхищалась им, благоговела, тревожилась за него, носилась с ним, я хотела быть ему полезной, я хотела, чтобы он отличал меня, но любовью это не было. Но я рада, что поняла это сейчас, а не... позже.

- Позже ваша безмерная очарованность могла сыграть с вами дурную шутку.

- Да, брак. Это в самом деле было не исключено. Не исключено до сих пор.

- Уверены?

- Не совсем.

Хильда говорила твердо и трезво, позабытым мальчишеским тоном: так она только в детстве судила, отрезая свои "нет, не хочу" и "нет, не буду" в ответ на благоразумные доводы тетушек, дядюшек, бабушек, всех, кто еще не отчаялся справиться с нею. Слишком много она передумала за последние дни, слишком пристально наблюдала исподлобья, из-под доклада, из-под руки - за тем, кому совсем недавно служила безрассудно и безмятежно. За о-чарованием наступало раз-о-чарование, разложение ослепительного сияния на сухие лучи спектра. "Боги-боги, Хильда, что с тобой случилось, ты на себя не похожа" - рассеянно повторял отец каждое утро, словно надеялся, что она, услышав, одумается и повернет обращение вспять. Или наоборот, он помнил о ее детском упрямстве - и лелеял надежду на возрождение, пытался словами вынудить ее - поступать наперекор.

- Ваш брак был бы кошмаром только потому, что его величество - я готова биться об заклад - никудышен в постели. Секс с ним был бы в лучшем случае скукой, в худшем - мучением, сомневаюсь, что вам бы понравился хотя бы один вариант.

- Вы так уверенно рассуждаете об этом, баронесса...

- Ваши шпилечки не по адресу. Ведь я же вам объясняла, или вы забыли? Его величество - просто эгоист. Он не умеет любить, и это было написано на его белом лбу еще тогда, когда он не был величеством. Он охотно позволит любить себя и восторгаться собою, он даже - если ему сделают особо неотразимое предложение - согласится предоставить свое тело для выражения этой любви. Я не слишком возвышенно выражаю свои мысли? Согласитесь, разговор об императоре требует особого слога. Но любить самому, тратить сердечный пыл на кого-то, кто еще жив, а не лежит под мраморным памятником, страдать из-за кого-то живого, быть внимательным к кому-то живому - полно, ему это просто никогда не придет в голову. И в постели это будет прекрасно видно: даже если невеста потушит свет, зажмурится и станет думать об империи.

- К тому же, министр обороны - очень опасный человек, - вроде бы невпопад сказала Хильда с гадкою улыбочкой.

- О да, все уверяют, что нет никого страшнее него: это наше зло во плоти. И что же, наш император продал ему душу? Что говорят при дворе, поделитесь со мною?

- Не душу. И кто кого продал, а кто кого купил - тоже загадка; все это одни загадки, баронесса, и ни одного серьезного доказательства.

- Какая жалость. Нашим придворным сплетням недостает определенности.

- Наши придворные сплетники оставляют простор для воображения.

- И мы благодарны им, не правда ли? Но право, мы так предсказуемы - все сводим к его величеству, как в старые добрые времена.

- Но это неизбежно, ведь я служу ему.

- Вы служите ему... Да, вы по-прежнему - маленькая секретарша, чиновник по особым поручениям, письмоводитель, кофейный ассистент, адъютант юного властелина, девочка-мальчик на побегушках... неужели вам не надоело это однообразие?

- Баронесса, вы говорили об этом еще в нашу прошлую встречу - другими словами, но с тем же смыслом. Вы можете предложить мне что-нибудь определенное? - не зло, а деловито спросила Хильда, не сомневаясь, что продолжение будет. - Если нет, то побеседуем о чем-нибудь другом, я не люблю, когда меня жалеют.

Баронесса не бросала слов на ветер, баронесса кончики перчаточных пальцев приложила к губам, таинственно и восхищенно.

- Вы слишком благополучны, чтобы вас жалеть, я не стану тратить на это силы. У меня есть несколько идей получше. Почему бы вам не предложить его величеству образовать комитет по делам женщин?

- По делам женщин вообще?

- А это уж решать вам. Вы вольны составить проект самостоятельно, если он вас заинтересует. Я всего лишь одарю вас кое-какими фактами, чтобы вам не пришлось попусту терять время, разыскивая их. Впрочем, они и так лежат на поверхности. Послушайте, если хотите, вам будет полезно.

Она закурила - но во второй раз некогда вызывающее движение утратило поразительную новизну, откровением не стало. Губы привычно приняли сигарку, привычно выпустили дым - и Хильда проводила взглядом тающие серые полукольца без любопытства, без прежней опасливой зависти. Теперь она изведала и этот порок, сладости в нем не нашла. Сигарка помогала выдерживать паузу, стройно выстраивала мысли: одну за другою, в завидном военном порядке.

"Мы похожи на двух офицеров перед сражением", - думала Хильда, ожидая начала разговора, как первой канонады. С высокой точки обзора, со "спорной высоты" идеально просматривались бы позиции противника - далекие костры и бивуаки, маркитантские обозы, восхитительная театральная суета, прерываемая звуками зонгов. Они могли сидеть вот так не в машине и не в коляске, а на барабане, молчать слаженно и хмуро, не стесняясь молчания, и ждать вестей из штаба, уже зная, что переговоры провалены, и на рассвете начнется атака.

- Ну что ж, - сказала баронесса наконец, на землю стряхивая пепел (желтый палец чуть-чуть ударил по длинному телу сигарки, как по клавише - пробуя звучание), - это тема не для одной беседы, но я хотя бы дам вам кое-какую информацию для начала. Дальше вам, может быть, моя помощь и не понадобится. Видите ли, Хильда, когда покровительствуешь не только искусствам, но и школам для девочек, то мало-помалу начинаешь разбираться, что к чему, и в сфере образования, и в том, что происходит, когда образование получено. Что вам известно о высшем женском образовании в Империи?

- Есть женские высшие курсы императрицы Розы-Марии, там три отделения - историко-филологическое, медицинское, педагогическое, есть три или четыре частных высших учебных заведения - это на Одине... кажется, два педагогических, и один сельскохозяйственный институт, туда принимают девушек из простых сословий. В государственный университет Одина принимают девушек из дворянских семей - на исторический, филологический, педагогический, медицинский и искусствоведческий факультеты. В Военную Академию женщин не принимают, на юридические и экономические факультеты тоже... и на факультеты естественных наук. Считается, что женщинам не приносят пользы эти науки. И... ах да, существует еще Высшая театральная школа при Императорском драматическом театре, и балетное и оперное училище. Туда принимают девочек из всех сословий. Вот, кажется, и все.

- Браво, - произнесла она, и губы у нее сердито дрогнули. - Думаю, пояснения вам и не требуются. Женское образование в нашей империи не просто загнано в угол - оно почти уничтожено. Более того - вы, слава богам, избежали этого, но мне прекрасно известно, что в школах и гимназиях девочкам старательно вбивают в головы одну замечательную идею: женщинам высшее образование не нужно, самое главное - выйти замуж и завести семью. Вот тогда они приблизятся к идеалу имперской женщины.

- Я знаю об этом, - коротко ответила Хильда.

- Отлично. Итак, высшее образование получают единицы: а нет спроса - нет и предложения, все вполне логично. Вроде бы особых препятствий не возникает: но как повелось испокон века - женщина есть хранительница очага - так и катится по наезженной дорожке, и все довольны, особенно мужчины - с ними никто не конкурирует. Теперь посмотрим, что творится на службе. Женщин не допускают: на руководящие посты в правительственные учреждения, в институты судебной власти, исполнительной власти, законодательной власти. Проще и короче сказать, где женщин терпят: в средних и низших учебных заведениях - но только для девочек, никаких учительниц в школах для мальчиков, и уж тем более - никаких профессоров и лектрис в университетах. Их терпят в учреждениях средней руки и на мелких постах, это те же секретарши, что и вы сама, только без блеска близкой короны. Их терпят в искусстве - но только терпят: много ли вы припомните известных писательниц, художниц, поэтесс за последние триста лет? Они предпочитают укрываться под мужскими псевдонимами, иначе им не пробиться. Женское искусство у нас существует в подполье, представьте себе, на днях один знаменитый критик изволил сказать мне: "Что может написать женщина? Руководство по воспитанию детей, поваренную книгу и слюнявый любовный роман, на большее женского ума не хватит". Нравится?

- Скотина.

- Не скотина. Он просто прилежно учился в своей школе для мальчиков, а потом прилежно впитывал воздух родины. Оглянитесь вокруг, Хильда, и поймите: женщины в империи - это второй сорт, полудети, куклы, которых надо оберегать. Если вдруг некоей особе женского пола не повезло и она вынуждена работать - прекрасно, ей предоставляют огромный выбор: продавщицей в цветочную лавку? горничной? медсестрой? переписчицей? гувернанткой? Как это - она не хочет? Как это - она хотела бы выучиться на юриста, на инженера, на радиста космофлота? Вот так нахалка!

Никогда еще Хильда не видела ее такой злой. В прежних вспышках раздражения всегда - по краешку, по краешку - крался смех, незаметно лукавили серо-сиреневые глаза, подмигивая, успокаивая - что все не всерьез, не надо бояться. Но сейчас насмешка была не мягка, а жестока, голос скрипел, передразнивая мужские голоса, имитировал поучения и не прощал ни слова, ни одной интонации. Сколько же она наслушалась за свою - о, куда как благополучную! - жизнь, сколько проглотила мелких, мимоходом отпущенных унижений, и ничего не забыла, ничего не простила, даже когда обрела свою удивительную, редкостную - "для женщины" - свободу. Лоб перерезали морщины, крылья носа трепетали гневно, и пальцы гнули и ломали потухшую сигарку, рассыпая крошки табака. И Хильда не смела прерывать ее, не смела руку протянуть и успокоить. Ничего нового не было сказано - она все знала раньше, но не задумывалась всерьез, не останавливалась, пробегала мимо, то решая - "я не такая, это меня не касается", то успокаивая - "сейчас у меня нет времени, но я непременно подумаю об этом, завтра или послезавтра, когда освобожусь". Баронесса не давала ей отмахнуться от мыслей, как от паутинок, заставляла слушать едва ли не насильно. Не заранее ли было спланировано "похищение", не для того ли ее привезли сюда, на обрыв, в сторону от всех дорог, чтобы она, как Миранда с острова, не могла сбежать? Вновь повторялась одна история: с этой прогулки, как из беседки в поместье, она не могла вернуться прежней.

- И так будет тянуться бесконечно. Само собой это может измениться, только если начнется по-настоящему страшная война, и мужчинам в ней придется туго. Тогда они забудут о том, что женщины ничего не могут, и признают в них равных. Но с нашей удачливостью нам и войны в ближайшие сто лет не видать. Наступает мирное тучное время, эпоха благоденствия, золотой век, и наш золотой император никогда, запомните, никогда не подумает сам о том, что хорошо бы уравнять не только сословия, но и людей, не только дворян и простолюдинов, но и попросту - мужчин и женщин. Ему в голову не придет, что женщинам это нужно.

- Не повторяйтесь, баронесса, я помню, как вы уверяли, что его величество вообще едва подозревает о существовании женщин во вселенной.

- Докажите мне, что это не так. Полно, Хильда, я говорю не о том, что знает или не знает его величество. Как ни старайтесь, а вы не собьете меня, - и улыбка приподняла губы: приступ злости миновал, ни следа не оставив на нежном лице. - Но от его величества бесполезно ждать помощи в таких делах, я только это и хотела сказать. И пусть это звучит трагично, но сейчас вы одна можете изменить положение женщин в нашей чудесной стране. Больше некому.

- Добиться равноправия? - спросила Хильда.

- Именно так. Закрепить в законе равные права, равные возможности, равный доступ к образованию, равные доли при разделе наследства. Избавиться от профессий только для мужчин, заведений только для мужчин, привилегий только для мужчин. Ввести совместное обучение, а то у нас, как в монастырях старых религий, смешение детей и подростков разного пола в учебных заведениях почитается великим грехом и преступлением против нравственности. Что еще? Господи, мало ли, начнешь так перечислять, и не остановишься. Ну вот хотя бы моды - уж вам-то известно, что женщине неприлично носить брюки. Мне приходилось слышать истории о том, как студенток в брюках не пускали на занятия, а некоторых служащих даже увольняли - за то, что они осмеливались являться в брюках на работу. Удивительно, что еще не додумались сжигать за это на кострах. Нравится, а? Воспитание в школах, когда девочкам вбивают в головы, что они существа второго сорта в жестоком мужском мире - заметьте, это не преподавательская самодеятельность, это входит в имперскую школьную программу. Насилие в семье. Разводы. Сексуальные домогательства. Оскорбления. Не говорите мне, что вы никогда об этом не слышали, Хильда, не говорите, будто для вас это - новые и незнакомые слова. Вы всегда знали об этом, но вытесняли это из сознания, вам было некогда подумать об этих вещах. А теперь я прошу вас - подумайте об этом. - Она помолчала мгновение и повторила настойчиво, с нажимом, с резкой силой - так говорили те, кто сознавал свою правоту: - Подумайте хорошенько. Мы - странное государство, мы думаем, что все преобразования могут свершаться только сверху. Мы боимся революций и мятежей, даже маленьких, - и поэтому необходимо придать нашей революции благообразный вид. Начинать нужно сверху, а не снизу, иначе никто не поддержит нас - побоятся, возмутятся, подумают, как бы ни стало хуже. У нас верят только в верховную власть - значит, надо обратить эту веру и эту власть в нашу пользу.

- Итак, вы предлагаете мне выступить от имени женщин?

- Именно. Вас не соблазняет слава и личная выгода?

Хильда улыбнулась, переводя дыхание: слишком силен был напор, слишком жарко и яростно струились слова. Она хотела вынырнуть и отдышаться, объять все услышанное - и все несказанное, все, что только подразумевалось, вставало в кругу красноречивых и немых теней. Ей не доводилось прежде слышать, чтобы новые идеи отстаивали так горячо: привычная с детства, на зубах навязшая имперская пропаганда меркла - оттого, что тоже была дряхлой, и провозглашаемые идеалы - дряхлы. Баронесса диктовала свое "Я обвиняю", не крича и не горячась, сухим высокомерным тоном, вскрывая перед Хильдой нелепости и уродства - такие привычные, что их и не замечали, не понимали, как они отвратительны. Она сама, захваченная и закруженная сияющей эпохой перемен, половины не видела - так ярко было сияние, так быстро - движение.

- Я не честолюбива. Хорошо, я не очень честолюбива, я готова отказаться от славы и личной выгоды, если это послужит на пользу империи. Докажите мне, что моя теперешняя работа не стоит затраченных усилий, я охотно прислушаюсь к вам.

- Если я не ошибаюсь, ваша работа сейчас в основном заключается в совмещении секретарских обязанностей - с обязанностями придворного советника.

- Допустим, так.

- Проще говоря, если опустить бумаги, диктовки и кофе, вы служите на благо империи, оделяя его величество мудрыми советами.

- Я бы не осмелилась назвать их мудрыми, но они по крайней мере недурны.

- Недурны! Моя милая Хильда, давать императору советы может кто угодно, не только вы. Даже тень Кирхиайса, даже министр обороны, его бывший начальник штаба, пусть ему вроде бы больше по должности не положено - но к его советам тем более прислушаются, если император с ним в самом деле спит. Не обольщайтесь, будто вы одна способны посоветовать его величеству не делать глупостей. Вы занимаетесь неблагодарной работой: вы исполняете роль гувернантки, а сами некрепко стоите на ногах. Ваша должность ничтожна, в ваших руках нет настоящей власти, вы не можете оказать влияния на ход событий, и в общем - вы сейчас совершенно бесполезны. Ваши амбиции не удовлетворены: хоть вы и утверждаете обратное, я все равно не поверю вам. Вы не можете сдаться, вы не должны сдаваться. Сейчас вы единственная женщина, вплотную подобравшаяся к власти - и вы упускаете эту власть из рук, потому что стесняетесь, робеете, потому что до сих пор хотите просто оттенять нашего сияющего императора и вести его под ручку к славе. Слабо, моя дорогая, мелко. К славе он прекрасно дошагает сам, а вы должны идти своим путем. Есть множество вещей, которые сейчас можете сделать лишь вы одна.

- И что же вы мне предлагаете, баронесса? Устроить заговор, сбросить его величество с трона и самой занять его место?

- Я предлагаю вам подать в отставку.

- Что? - спросила Хильда. - Что? Да вы... - она не договорила "в своем уме?". Шуточки о заговоре были невинны, но это предложение звучало возмутительно, оскорбительно, насмешливо - невыносимо. Жалкий и быстрый гнев поднялся в душе: как она смела сначала притворяться другом, а потом подсказывать такое? Дурная, злая, коварная женщина, интриганка худшего пошиба - вот кто на самом деле скрывался под личиною умной, надменной, очаровательной бунтовщицы? Как же это раньше было незаметно! В мгновенной ярости она готова была распахнуть дверь и выйти вон, пешком пойти прочь, не зная дороги, - но взволнованные руки никак не могли совладать с замочком.

- Не шипите, как ошпаренная кошка, а дослушайте. Я предлагаю вам маленький невинный шантаж: вы пригрозите подать в отставку, но девяносто шансов против десяти, нет, девяносто девять против одного - что вам откажут. Его величество, во-первых, привязан к своим соратникам, а во-вторых, заботится о своей репутации. Сами подумайте, что о нем скажут даже махровые консерваторы, если единственная дама в его окружении вдруг удалится прочь в родовое поместье? Как минимум, поползут слухи о ваших интимных отношениях - и, допустим, об отказе жениться на вас; а то и придворные сплетники пойдут дальше и начнут рассказывать о нашем императоре такие же истории, что ходили некогда об императоре Каспаре, и тогда все министерство обороны не сумеет заткнуть болтливые рты. К краху империи это не приведет, но династия Лоэнграммов обзаведется парочкой пятен.

- Вы опасная женщина, баронесса.

- Неужели опаснее министра обороны?

- Ваши силы почти равны.

- Чепуха. На его стороне - все министерство обороны и еще бог знает что, наземные и воздушные войска, а я одна, и уверяю вас, я самая мирная и безобидная женщина в империи. Вы просто не знаете, что таится в головах у образцов смирения и кротости, наших хороших жен, дочерей и матерей. Когда смирно сидишь с вышиванием в уголке и работаешь иглой, и думаешь о чем-то постороннем, то постепенно можешь додуматься до чего угодно - до государственного переворота, до идеального убийства, до побега на Феззан... К счастью для семей, эти идеи редко осуществляются наяву. Времени не хватает, дети отвлекают, и страдает только вышивание.

- Что это, Зоя, вместо нарцисса ты вышила розу? - проговорила Хильда, успокоившись, поддразнивая баронессу - внимательно ли она читала книги всю свою жизнь? Разговор они ткали прилежно - не просто паучихи, а женщины-пауки, скупые даже на ядовитые поцелуи.

- Не знаю, как это случилось, я вышивала и пела, - откликнулась баронесса, возвращая удар. И добавила быстро: - Но мы отвлеклись. Отставки вам, разумеется, не дадут, но вы уже посеете сомнения в его величестве. Он щепетилен в некоторых вещах, он не может себе позволить быть неблагодарным - тем хуже для него, тем лучше для вас, ведь он наверняка чувствует себя обязанным вам. Вы так верно служили ему и... - хитрые нотки вплелись в ее голос, - кажется, даже спасли ему жизнь.

От нее ничто не могло укрыться - даже Вермиллион. Секрет таился в секрете, как вложенные друг в друга китайские коробочки - а любопытная баронесса раскрывала их и узнавала, что победа была позорно близка к поражению, что азарт и непомерная гордыня затуманили разум даже стратегическому гению, и что маленькая фройляйн Мариендорф вытащила императора, будто заигравшегося ребенка - из-под колес автомобиля. Что могли бы подумать подданные о своем непобедимом императоре, если б эта истина выбралась наружу? Тут пахло скандалом похлеще обычных кутежей и компрометаций - слишком ясно и зримо торчали ослиные уши из великолепных белокурых волос. Кто был информатором баронессы, кому и чем она платила, подбирая ниточку за ниточкой - чтобы в конце концов сказать спокойно: это мне известно, и это тоже, и это. Государственных тайн, кажется, не существовало для нее.

- И вы полагаете, что его величество решит, что я недовольна своею службой, и уступит мне?

- Не уступит, Хильда, но предложит обмен: мера за меру. Вы останетесь поблизости и сможете, как прежде, помогать ему словом и делом; но любой паж будет записывать указы и приказы под его диктовку не хуже вас. Объясните это его величеству, втолкуйте ему, что вы попусту теряете время, которое можете употребить с пользой на благо его империи. И предложите ему учредить комитет по делам женщин, расскажите ему, зачем это надо, ну, как я сегодня рассказала вам, покажите ему статьи из законодательства, обратите его внимание на ограниченные права женщин, вверните, наконец, что это позорные пережитки старой династии, и он поступит мудро, уничтожив их. Вы же умная и хитрая, вы подберете нужный тон.

- Допустим, это сработает, его величество согласится учредить такой комитет и предложит мне составить проекты реформ и поправок к законам. Что же я сама получу?

- Власть, - сказала баронесса. - Вы получите власть, Хильда, вы начнете изменять империю сами, своими руками. И если вам удастся хотя бы начать реформы, если вы первой пройдете по этому пути, то, поверьте мне, вы сделаете для истории не меньше, чем его величество. Такие перемены свершаются гораздо медленнее завоеваний, скорее всего, ни вы, ни я не увидим ни преображения общества, ни равноправия. Но это не так уж важно, за вами придут другие люди. И если вы добьетесь создания комитета - вы сможете привлечь других женщин для работы в нем, вы перестанете быть единственной женщиной в правительственных зданиях. Неужели вам этого мало? Подумайте об этом, хорошенько подумайте.

Баронесса закинула руку не на плечи ей, а на спинку сиденья - но этот жест, невинный с виду, означал слишком много: с изнанки таились в нем приязнь физическая и влечение, воспоминания об августовской встрече, проговоренные и замолчанные пока мысли. Пальцы в желтых перчатках поглаживали обивку, не чувствуя так остро, как чувствовала Хильда - жестких рубчиков ткани, налетевшей лиственной пыли. Над обрывом парила маленькая птица, хищно заострив тело, расправив черные безупречные крылья. Ничто не могло остановить этого бесплодного кружения: она не видела внизу добычи, не ради еды скользила по воздуху. "Хорошенько подумайте" - эхом звучало в ушах, и Хильда повиновалась затихающему приказу, строила и рассыпала схемы, будто кубики, пока птица впереди, почти вровень с ее взглядом, рассекала пустоту.

Неудовлетворенность, разочарование и скука только подкрадывались к ней, легко прикасались и отпрядывали, предвосхищая настоящее нападение. Она погружалась все глубже в рутину, в ворохи ненужных и тяжких бумаг; и все дальше уходила от вожделенной когда-то настоящей пользы, настоящего дела. Она не хотела становиться ни манекеном, ни причудой императора, но стала - бесполезным украшением дворца. И так ли внимательно выслушивал император ее советы, как ей казалось - и как говорили вокруг с любезными улыбками: "О, фройляйн Мариендорф, его величество, несомненно, так ценит ваши советы!" - закатывая к небу глаза. Иногда по вечерам пальцы схватывала мучительная - "монашеская", называл ее отец - судорога: от бесконечного переписывания бесконечных актов и речей, от бессмысленной ловли слов его величества; и тогда она думала (и мысли - крамольные, быстрые мысли - вернулись к ней снова), зло растирая руки, что императору давно пора нанять стенографистку. В конце концов, она тоже, как все мужчины вокруг, вынашивала много лет тщеславные замыслы, она тоже хотела славы и восхищения, не зная еще, что хочет свободы. Так отчего же они, увенчанные, проходили гордо, делили войска, посты, блеск и почести, а она - не глупее, не трусливее, не хуже их - шмыгала по стеночке, улыбалась жалко и снизу вверх смотрела на самоуверенные важные лица?

- Вы соблазняете меня, баронесса, а сами остаетесь в тени. Вам не кажется, что это несправедливо: если я проиграю, я буду винить вас в том, что вы испортили мне карьеру.

- Вините, пожалуйста, - легко и даже легкомысленно откликнулась она. - А я верю в вашу удачу.

- Вы же понимаете, что я не отвечу вам сразу ни да, ни нет.

- Я и не требую немедленного ответа. Впрочем, вы вообще не должны отвечать мне. Поступайте, как хотите, только обдумайте свое решение, вот и все. Право, это излишнее предупреждение.

- Вы цените меня незаслуженно высоко.

- О, вовсе нет, и я не раз говорила вам об этом. Я знаю, на что вы способны. Ну что ж, пожалуй, довольно на сегодня. С деловой и политической частью мы покончили, теперь...

Она не договорила и щелкнула крохотным рычажком, протянула руку над плечом Хильды, упираясь в спинку, и вдруг легко и мягко опустила сиденье назад. Надвинувшееся небо ударило в глаза. Прозвучавшие слова влекли за собою отъезд и возвращение домой, так дóлжно было, логические выкладки и рассуждения оправдывали лишь один исход. Но и с логикой они покончили на сегодня. Не было ни отвращения, ни страха: они снова могли остановиться в любую минуту - и это тихое знание успокаивало лучше всех увещеваний и клятв. А сухая рука провела по щеке, оставила на губах вкус тонкой перчаточной кожи - и уверенно легла на плечо. Баронесса наклонилась сбоку, заглядывая Хильде в лицо - соскользнувшие на кончик носа очки больше не зачерняли взгляда. Шарф спускался складками по груди.

- Вы сейчас похожи на персонажа какого-нибудь древнего фильма, - сказала Хильда. - Знаете, плоского, черно-белого или раскрашенного вручную. Амплуа - коварный соблазнитель, морочащий голову бедной провинциальной простушке.

- Дешево же вы себя цените, - ответила баронесса, не торопясь склониться еще ниже. Наверно, ей было интересно разглядывать Хильду - беззащитную, как цветок в гербарии, растянутую на бумаге и булавкой приколотую.

- Уже нет, - улыбнулась она и сжала в кулаке белый шарф, потянула, ближе привлекая баронессу. Все-таки не зря говорили об опасности длинных шарфов, не зря рассказывали жуткие истории о сломанных шейных позвонках и синих бороздах, опоясывающих нежные горла. Роли снова менялись, и в руке у похищенной оказывалось непредвиденное оружие: так что похитительнице приходилось покориться чужой силе.

Они едва не столкнулись носами и поцеловались грубо, стукнув зубами о зубы. Пальцы поползли по груди Хильды, путаясь в пуговицах: приходилось справляться наощупь, некогда было - смотреть. Трещали тугие петли, вороха ткани умножались, скрывая тела, и они барахтались неуклюже, мгновенно утратив хваленую женскую ловкость, и, отчаявшись, разрывали одежду, будто дрались, а не занимались любовью. В прорехе торчало голое плечо Хильды; вырванная "с мясом" пуговица открывала клочок белой кожи баронессы. Первым поцелуем был задан тон: они возились, лаская жестко, уже узнав друг друга, уже не боясь - сделать что-то не так. Но даже такое широкое сиденье было узко для двоих: баронесса опиралась на руку, полулежа, бедрами не касаясь бедер, совсем близко нагнувшись через подлокотник - и все-таки нельзя было обнять и принять ее, соединиться с нею и слиться в смутной густеющей лазори. Будто решетка вставала между ними.

- Ложитесь на меня, - отрывисто пробормотала Хильда, раздвигая ноги, приглашая всем телом - лечь между ее ног. - Иначе... невозможно.

- Вы сегодня действительно очень любезны, - ответила баронесса, будто этих слов и ждала - и легла на нее плашмя, не смущаясь, что ей тяжело будет.

Обветренная прохладная щека прижалась к щеке Хильды, черные волосы упали ей на грудь. Она не чувствовала тяжести тела - только ровное жаркое тепло, недостаточно сильное, чтобы быть болезненным, возбуждавшее, будоражившее кровь. Ничего не забылось с той августовской ночи, ничего не исчезло бесследно - ждало своего часа, чтобы воскреснуть, восстать в облике непреходящего и извечного знания, инстинктивной тяги к сближению и ласке. Высоко над нею протягивалось облако - и нельзя было оторвать взгляда от этой белой тающей линии, становившейся все тоньше и тоньше и обрывающейся, наконец, переходившей в чистый голубой цвет. Острое сладкое чувство было не возбуждением, нет, не только им - непостижимо примешивалось к нему облако, и безвременники, и олени: все вместе входило, как игла, не оставляя раны. Баронесса приподнялась над нею на коленях, прогибая спину, не чувствуя непристойности, презирая непристойность - ледяная сфинга! - и открытой ладонью в желтой перчатке повела от шеи по разодранному шелку (батисту ли, хлопку ли?), по груди, по сердцу, по ребрам, вниз, вниз, к застегнутым брюкам и раздвинутым бедрам, укрытым брючною тканью, словно невинностью.

Небо зарозовело и потемнело, наливаясь холодной ночной серостью, новые облака промелькнули на нем и растаяли, исчезли корабли, замки, рыбьи и фазаньи силуэты. Хильда не знала, сколько прошло времени, и только гладила теплую твердую спину, со страхом и нежностью проводя пальцами по хрупким выпуклым позвонкам. Покойное дыхание щекотало ей шею. Мимолетно скользила, уворачиваясь, не даваясь в руки, удивительная бесформенная истина: в ней были заключены любовь, жизнь и смерть, все давние неразрешимые вопросы конечности и бесконечности, бытия и блаженства; но Хильде не удавалось поймать ее, она проплывала еще одним облаком и рассыпалась бесследно.

- Хотите, я подниму крышу? - шепнула баронесса.

- Но здесь же никого нет. И разве теперь не все равно?..

- Поднимается туман, а вы разгорячились и простудитесь. Вы не замечаете, как холодает.

- Но я хотела еще посмотреть на небо.

- Вам все равно не удастся это сделать. Ложитесь на бок, а то мы не поместимся.

Стало темнее, и по вспотевшей спине прошел озноб. Не так уж неправа была баронесса, пугая ее простудою: остывающее тело острее ощущало внезапный холод и сжималось под растерзанной одеждой. И вновь хотелось лечь в чужие руки - не ради ласк. Хильда обняла ее легко, уже сделав объятие - привычкою; но взгляд ударился о черные стекла, и она, вздохнув, расцепила пальцы и сняла очки. Теперь они были равны: с открытыми лицами смотрели друг на друга, будто не сексом связанные, а убийством.

- Мы похожи на двух преступниц, правда? Вы сейчас думали об этом, я угадала, Хильда? - спросила баронесса, словно их телесная связь была телепатией подкреплена, и мысли смешивались, образовывая единое сознание, как у настоящих влюбленных. - Как будто мы с вами занимались чем-то запретным.

- Связь между женщинами - вне закона?..

- О, нет, я специально справлялась в уголовном кодексе. Связей между женщинами вообще нет и быть не может, поэтому закон молчит о них. Невозможно представить, чтобы имперские женщины занимались такими гадостями.

- А имперские мужчины?

- А их легче развратить гнусными мятежными идеями, а оттуда и до порочных связей недалеко. Или наоборот: сегодня он целует друга, а завтра, того и гляди, продаст империю повстанцам.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, сдвинув головы, под поднятой крышей, словно в пролетке или в палатке. Цыганским уютом, покоем привала пахло это объятие: в полумраке губы находили губы, повинуясь инстинкту, а не зрению. Переговорив о серьезных вещах, они оттягивали неизбежное возвращение в город и прощание; ни слова не было сказано прямо, но они знали твердо и точно, что эту ночь им не провести вместе. "Так надо" вставало единственным непреодолимым препятствием - взамен войн, разлук, болезней, смертей и башен, куда жестокий отец заточал принцессу за то, что она полюбила. Все оправдания были непозволительно прелестны, непростительно сказочны для этой деловитой жизни.

И все-таки Хильда цедила минуты и молчала, во второй раз ощущая удивительную легкость и простоту бытия, на время развязанный и разрешенный узел. Что-то подобное - она по книгам судила - испытывали люди, выпив много вина, когда по телу разливалось тепло, и окружавшие их кольцом страхи и сомнения отступали. Восстанавливался перебитый сердечный ритм, сжатые легкие дышали, пока длился хмель. Но ей повезло с опьянением, она уж знала, что наутро не будет ни головной боли, ни сожалений. В объятиях не было места стыду, пресловутой "печали после соития": все произошедшее представлялось, вопреки правилам и кодексам, невинным, чистым, сладким. Что дурного в том, что мы делаем это? - спрашивала она себя, пытаясь поймать, отыскать в душе потаенное смущение; но не находила ничего и отвечала сама: - Если нам хорошо, кто посмеет нас осудить?

- И вы не сожалеете, Хильда? - проницая, из губ ли губами перехватывая ее мысли, спросила баронесса. - В первый раз вам было любопытно, и только, вы хотели узнать неизведанное, но теперь, когда новизны уже нет, вы не сожалеете о том, что приехали сюда?

- Баронесса, вы пытаетесь доказать мне, что я не отвечаю за свои поступки? Напрасно, вы обижаете меня, больше того - выходит, я поддалась вашей силе из страха, а теперь вот-вот заплачу и обвиню вас в совращении и обмане? Вы этого боитесь, а?

- Сдаюсь. Беру свои слова обратно. Даже готова признать, что это вы соблазнили меня, Хильда... и это даже не совсем ложь.

- Чем же я соблазнила вас? - усмехаясь ее лести, спросила Хильда. - Красотой или поместьями семьи Мариендорф?

- Умом, Хильда, всего только умом. Хотя ваши поместья тоже недурны, и я не прочь узнать их поближе.

- Вы не только опасная - вы еще и алчная женщина.

- Что ж, с этим обвинением придется согласиться: я люблю все красивое, а все, что принадлежит семье графа Мариендорфа, обладает особенным очарованием... несколько диким, но неотразимым. Особенно это видно по графской дочери.

- Значит, я еще и дикая?

- Диковатая. Как отбившийся от рук и от стада олень. Живи вы тысячи лет назад, в одном старом романе, вы бы носились по родовому дому, как по лесу, стучали башмачками и пели.

- У меня нет голоса. Повезло, что я не живу в романе.

- Вас никто не зовет графиней, только фройляйн, отчего это? - вдруг, будто вспомнив, что хотела задать этот вопрос, заметила баронесса. - Разве титул вашего отца не передается по наследству?

- Ох, передается, конечно. Но мне самой не нравится, когда меня зовут графиней, я сразу чувствую себя лет на сорок.

- А когда вы зовете меня по моему титулу, вы так не думаете?

- Конечно, нет, вам идет быть баронессой. А я еще не доросла до графини, мне кажется.

- Вам правильно кажется - не доросли. Вы пока всего лишь маленькая графинечка.

- Честно говоря, я хочу отказаться от титула, - вдруг призналась Хильда и увидела на мгновение блеснувшие в улыбке, острые, мелкие зубы. Ладонь ласковее и крепче прижалась к ее боку, грея сквозь перемятую рубашку. - Вы считаете, что это глупо?

- Нет, не считаю. Вы правы, вы честнее всех нас: мы знаем, за что наши предки получили эти титулы, но делаем вид, будто нас эти давние дела не касаются. Прячем головы в песок, цепляемся за столетия. А в общем, и мы, и они - просто выскочки, мы так же мало заслужили привилегии, как... как и унижения.

- Значит, не должно быть ни привилегий, ни унижений?

- Умница. Угадали.

- Вам следовало бы родиться в Союзе. Ваши идеалы слишком близки к их идеалам, слишком далеки от наших.

- Но если бы я родилась в Союзе, я стала бы вашим противником, Хильда. Вы бы хотели этого?

- А так вы мне союзница? - забавляясь, будто на проволоке танцуя, спросила Хильда, и вдруг - пока не прозвучал ответ - ощутила и пережила растянутое, неимоверное мгновение счастья. Оно родилось внезапно, сплелось из мельчайших элементов, совпавших, как звезды в астрологических выкладках: жесткой обивки под затекшими ногами, перепутанных рук, перепутанных волос, чужого дыхания, скользнувшего по щеке, словно голубиное крыло. Теперь, что бы ни случилось потом, через годы, через десятилетия, она не смогла бы забыть этого короткого молчания, невесомой тишины - и себя саму в этой тишине она тоже никогда не смогла бы забыть. Отныне она могла двигаться дальше: совершенство уже существовало, и она существовала внутри него; что-то небесное прикоснулось к ней и пометило ее. В темноте чернели совсем близко незнакомые, чужие глаза - но даже от мнимой чуждости не было беспокойно и больно; и она тихонько, не желая почему-то, чтобы ее услышали, погладила струящийся, спущенный с плеча шарф.

- Нет, нет, - проговорила баронесса, не почувствовав, наверно, маленькой краденой ласки, - я не союзница вам. Эта роль не по мне, она мне слишком мала.

- Кем же тогда вы хотите быть?

- Я говорила вам в нашу прошлую встречу: я хотела бы стать вашим другом. Как вы думаете, мне это удастся?

- Может быть, - тихо ответила Хильда.

Все слова были сказаны. Больше они не ждали ничего, разделив напополам странную и непреложную уверенность: ничего другого сегодня не будет. По-осеннему быстро темнело, и мысли, опережая тело, уже обращались к обратному пути. Но они пока медлили, как в раннем пробуждении, забирая еще минуту, еще пять минут неподвижного молчания - не сна и не покоя, а затишья, последней слабости мышц. И впервые чудилось что-то любовное, иного окраса, чем прежнее дружественное, в простом двойном дыхании в темноте.

Не надо меня любить, - думала Хильда. Любовь была окончательным чувством, любовь ни к чему не вела; и с детства, сама того не понимая, она ожидала от любви одного тягостного завершения - серого громыхнувшего щита "брак, семья, дети". Она отворачивалась от любви, от понятия и от слова, от бесконечных ассоциаций и связей, что влекла за собой любовь. Баронесса - почувствовав ли, пережив ли это? - нашла верную формулу: предложение дружбы не отвращало, а привлекало ближе. Не отменяя влечения, не запрещая секса, дружба обещала еще и свободу. Казалось, если они станут друзьями - они ничего не потеряют; радость любовников не исчезнет для них, и любовных мучений не будет. Не надо любить. Они обе не хотели делиться своим дыханием.

- Пора, - ровно произнесла баронесса и отстранилась, высвобождая руки.

Тепло ушло, она осталась на сиденье одна, как покинутая бедная Геро. Пальцы сами принялись застегивать рубашку, натягивать приспущенные брюки, туже связывать галстучный узел - сознание не участвовало в этих движениях; она будто смотрела на свое тело сверху, с синей высоты, сквозь вновь опущенную крышу. На плече, под сорванным лоскутом, наливался алым маленький кровоподтек, и в его расплывающихся очертаниях никто, даже самый проницательный и мудрый шпион, не узнал бы отпечатка губ. Пиджак валялся на полу, и рука сама нашарила его, удивляя невольно - ведь она не помнила, как стащила его, куда бросила потом. Телесная память лучше повиновалась ей.

В черной траве не видно было безвременников: они сомкнули лепестки, чтобы превозмочь еще одну холодную ночь. В небе горели совсем зимние звезды, подернутые голубым льдом, горели, словно осколки перламутра между гранитовых плит, в старом дворце на подмытых и покосившихся сваях. Как чудно и странно восставали в памяти обрывки книг, ветхих текстов, переживших, наверно, исход с Земли и все войны, все потрясения и схватки. Она и хотела бы, наверно, объяснить это баронессе, смешать прелесть ночи с прелестью слов, но все равно не знала, с чего начать. Так проявлялась непривычка к откровениям: вскрытые мысли казались грубы и фальшивы; и баронесса, конечно, не ждала от нее восхищенья и не желала его. Худые и желтые, некрасивые в перчатках руки лежали на руле. С реки поднимался туман.

- Я отвезу вас домой.

- Хорошо.

- Вам холодно?

- Нет.

Баронесса глянула на нее быстро и промолчала, и развязала белый шарф, взмахнула им, как флагом, сдаваясь неведомо чему. "Вам холодно", - уже не вопрос, а утверждение сорвалось с губ; и вслед за ним - нет, одновременно, - шарф лег Хильде на плечи. Сладковатый запах плоти вновь окружил ее, будто повторились объятия - мимолетнее и слабее, и она, подсунув ладонь под крупные складки, прижала ткань к щеке и вдохнула глубоко-глубоко. Жадность к прикосновениям, вкусу, запахам острее становилась перед самой маленькой разлукой: непременно нужно было все сохранить и запомнить, и каждое воспоминание казалось скудным - прежде чем обращалось в воспоминание, сливаясь с щемящим чувством утраты.

Они молчали на обратном пути. Длинный свет фар скользил по пустой дороге: они насквозь пронзали освещенный коридор и оставляли позади страшно холодную ночь, абсолютную черноту. Шарф не грел больше, ветер продувал насквозь, звенел в ушах. Хильда коченела и из глупой гордости не просила - снова поднять крышу, как будто хотела простудиться и заплатить чем-нибудь - хотя бы воспалением легких, хотя бы детскою ангиной - за эту прогулку. О, если бы вечно продолжалось движение, если бы миля за милей бежала дорога и вела в никуда, не к городу, а в бесконечность. Ей было все равно, куда ехать, лишь бы ехать - мимо незнакомых полей и лесов, мимо домов с темными окнами, мимо удивительного и чужого мира. Встречная машина обдала их брызгами огня, прервала одиночество - и растаяла вдалеке, будто и не было ее. Хильда откинулась назад, на поднятую спинку сиденья, навсегда пропитавшуюся телесным теплом, закрыла глаза - и не увидела, угадала, как, не отводя взгляда от дороги, баронесса сняла руку с руля и прикоснулась к ее волосам. Город приближался неодолимо, и они свернули с пустого пути - на шоссе, озаренное высокими фонарями.

Шумели улицы, из раскрытых окон пели смычки, бликовало электрическое небо. Они пересекали перекрестки, едва дожидаясь, чтобы светофор изменил свой цвет, как будто торопились поспеть домой к условленному часу. Хильда вновь поправила галстук и почуяла резкий и соленый запах на пальцах. Надо было вымыть руки, непременно вымыть руки, как только она вернется. Под пиджаком скрывалась разорванная рубашка, в матовых непроницаемых глазах отражались огни, и только руки выдавали ее этим острым запахом, будто грязью или кровью под ногтями.

Автомобиль остановился на тихой улице, под оголенными черными тополями. В городе деревья отчего-то облетали быстрее. Было, наверное, часов восемь вечера, в гостиной горел свет, и отец читал старую пухлую книгу, обернутую в телячью кожу, прикасался бережно к плотной желтой бумаге. В столовой собирали на стол, расставляли бокалы, раскладывали вилки и ножи, так тщательно, точно готовились к большому приему, а не к обычному ужину для двоих - отца и дочери. Хильда будто увидела наяву эти милые, никогда не менявшиеся мелочи, и сама не поняла, хочет ли возвращаться к ним, в теплый кокон своих и чужих привычек. Или ее просто настигал запоздалый подростковый бунт, кризис, не преодоленный в пятнадцать лет?

Но разум был сильнее: она никогда не теряла головы, никогда не отпускала сердце с узды. Она хотела быть холодной, как рыба. За минутным смущением пришло отрезвление без сожалений, и сдержанного вздоха не стоили несовершённые, несовершенные безумства. Проветренное сознание вновь было ясным и легким, хрустальным и гармоничным. И Хильда вздохнула легко, не горько, заправляя за ухо прохладную прядь.

- У вас красный нос, - улыбаясь, проговорила баронесса, снова - перед расставанием - став веселою и милою. - Не сердитесь, что я сейчас не подняла крышу, по-моему, там что-то сломалось, и кнопку заело.

- Ничего, могло быть и хуже: если бы что-то случилось с мотором, и мы бы застряли за городом.

- О, я об этом и не подумала. Да, в самом деле, могло бы выйти еще ужаснее. Не знаю, как вы, а я очень мало смыслю в моторах.

- Я тоже, - призналась Хильда и протянула шарф обратно.

А баронесса, нарочно ли повторяя ее жест, сжала шарф - и руку, не шею, под шарфом, потянула Хильду ближе и губами скользнула по щеке, разгоняя заледеневшую кровь. Слепые окна горели в доме, кто угодно мог смотреть на них из-за занавесок, кто угодно мог выйти на освещенное крыльцо. Шарф перелился из руки в руку, Хильда отклонилась, освобождаясь, и покачала головой. Уже было поздно, они мерзли, пора было прощаться. Ни один вечер и ни одна ночь не могли продлиться долго.

- Ну, идите, - опередив ее, сказала баронесса, - вам пора домой. Возьмите мою визитную карточку.

- Зачем?

- Просто так, на память. Идите, я позвоню вам через несколько дней.

- Прощайте. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, Хильда. И удачи.

Она шла к двери, не оглядываясь, заключенная в чужой взгляд. Наслаждение было в том, чтобы идти и не оборачиваться, не повторять прощание. Разрыв совершался быстро. Лучше было бы, если б не горел фонарь над крыльцом, тогда она просто исчезала бы в темноте, будто прячась за кулисы. Но рампа фонаря светила безжалостно, за спиною было тихо, и Хильда шла до конца, оставляя позади женщину в сломанном алом автомобиле, оторванную пуговицу, белый шарф в ее холодной руке. Если б дорога к дому была чуть-чуть длиннее, она, наверно, сорвалась бы бежать.

- Наконец-то вы вернулись, госпожа Хильда, - просто сказал старый Ганс, не разглядев ее лица в темной прихожей. Он встретил ее так, как каждый день встречал, когда она возвращалась со службы; маленьких изменений, испуга или румянца не видели его слепнущие глаза. В дверном проеме чернела сутуловатая фигура, словно вырезанная из бумаги, и Хильда вспомнила внезапно давние слова, сказанные кем-то кому-то детским, испуганным голоском: "А Ганс похож на ворона".

- Здравствуй, Ганс. Скажи, пожалуйста, отец уже дома?

- Господин граф вернулся два с половиной часа назад. Он сейчас читает в гостиной. Прикажете что-нибудь передать ему?

- Нет, ничего не надо, - мягко ответила она. - Просто скажи ему, что я сейчас переоденусь и спущусь.

- Хорошо, госпожа Хильда.

Переодевшись, она спустилась вниз, в гостиную, впервые в жизни, кажется, замечая, как блестят стертые ступеньки, как покойно скользит рука по перилам. Внезапно открывались детали: так ребенок узнавал мир и так виделся мир после сильной грозы, отмытый дочиста, на ярком солнце. Порванная рубашка лежала в дальнем углу шкафа, под старыми костюмами, которые жаль и некогда было выбросить. "Потом зашью", - думала Хильда с запрятанной виною: ведь она не умела шить, и только истыкала бы ткань иглой без толку. В кармане она несла подаренную визитную карточку баронессы, будто не могла ни на минуту расстаться с ней.

- Вот и ты, - сказал отец, опуская книгу на колени, обложкой вверх. - Я думал, что умру с голода, не дождавшись тебя.

- И мне бы пришлось вместо ужина заниматься похоронными делами. Возьми закладку, ты испортишь книгу.

- В этом доме нет закладок, дочь моя, и никогда не было.

Хильда молча вытащила визитную карточку (вот она и пригодилась нежданно) и отдала ему, как отдала бы любой листок бумаги, проглотив назидания и укоры. Без слов было сказано многое: на белом прямоугольничке картона сухо чернело "Баронесса Магдалена фон Вестфален", в одну строку уместившись. Отец прочел это - нет, не прочитав, догадался, что там было, узнал нарочито простой шрифт, без росчерков и завитков, - и заложил страницы, оставив ничего не говорившее, говорившее все "...ален" - на виду. Хильда села напротив - не в кресло, а на подлокотник, и увидела крупно, как в лупе, встревоженное и длинное лицо отца. Ничего не надо было объяснять, он сам все понимал, он был слишком умен, и она пошла в него.

- Твой шофер связался со мною и все рассказал. Честно говоря, я и не думал, что ты сегодня вернешься ночевать, - просто начал он и замолчал на секунду, не то расслышав, не то угадав безошибочно - легкие шаги служанки по ковру. Синее платье мелькнуло в дверях, он договорил не громче и не тише: - Сильвия, пожалуйста, прикажите подавать ужин. Очень хочется есть.

Его пальцы обвели край визитной карточки, прошлись по грубоватой, незалакированной поверхности. Бумагу ручной выделки предпочитала баронесса, ее кажущаяся простота смыкалась с детской дразнилкой: кто способен был в жесткой, чуть ли не с опилками, бумаге признать что-то дорогое? Черные буквы впечатывались глубоко и тоже дразнили, мороча голову, - чтобы слаще жилось на свете, чтоб владелицу карточки принимали за самозванку. Слишком легко она играла своим титулом, не дорожила им, как должно - и чем дальше, тем подозрительнее становилась, веселая дворянка, разъезжавшая на маскараде в открытой тележке, с красной ленточкой на шее.

Отец молчал, а Хильда думала устало о посторонних, никчемных вещах, окончательно отходивших в прошлое после гальванического, мучительного возрождения: о кринолинах и веерах, о боскетах и арках из роз, уединенных гротах, табакерках, гербах, "Книге маркизы" в золоченом переплете. И не было сожаления о них, только нежность к милым и нестойким безделушкам, таким жалким и бренным перед огромным миром. Баронесса, всего на несколько лет ее старше, еще застала их живыми - и принесла с собою, сама того не замечая, память о чем-то прекрасном и хрупком, образ Трианона, покинутого навсегда.

- Хильда, - поднимая книгу с колен, произнес отец - и она вздернула голову навстречу ему, не зная, чего ожидать, ожидая всего на свете, даже упреков, никогда не слышанных прежде, - Хильда, я не хочу тебе мешать. Если ты счастлива так, то я очень рад.

- Но я не знаю, счастлива ли я, - ответила она. - Я еще не думала. Ты слишком рано заговорил об этом, я пока ничего не решила.

- Я знаю. Но я хотел предупредить тебя, что не стану мешать тебе, что бы ты ни решила.

- Все еще только началось, отец. Может быть, это ни к чему и не приведет, не торопись.

- Я боялся, что когда-нибудь все так и закончится для тебя. Признаться, я подозревал что-то раньше... когда ты еще была маленькой.

- Правда? - удивилась Хильда. - Что ты говоришь? Что ж такое было со мной тогда, я совсем не помню.

- Просто ты носила мальчишескую одежду, играла в пиратов, ненавидела платья, требовала, чтоб тебя коротко стригли, как будто ты не хотела быть девочкой. Может быть, это звучит глупо, но я беспокоился, все ли с тобой в порядке.

Вдруг ей стало больно и скучно дышать. Какая-то тяжесть легла ей на плечи и пригнула к земле - словно она подняла огромный камень, приняв его легкомысленно за фальшивку из фольги. Давно уже она привыкла, что отец понимает ее, ни разу в жизни ей не приходило в голову - скрыть от него то, что мучило ее, смущало, притягивало. От большой свободы она утратила осторожность. И вдруг подумалось - смешная и страшная мысль, начаток лживой жизни - не стоило все-таки начинать этот разговор; нужно было придержать язычок, укротить рвущиеся откровения, соврать, в конце концов, успокоить отца. Как бы он ни любил ее, ему не мог понравиться такой оборот. Его старые страхи сбывались у него на глазах - а она, сама того не зная, подбегала к нему, как неловкая маленькая девочка, и сияла, признаваясь в своем преступлении, и не понимала, что натворила.

- Со мной все в порядке, - за минуту, пока он молчал и она молчала, у нее сел голос, и слова приходилось выталкивать, выговаривать с иностранной отчетливостью. Тем сильнее становились отчуждение и одиночество: хриплый голос отдалял ее, и сама речь отдаляла тоже, смысл ничего не менял. - И всегда все было в порядке. Не надо волноваться.

- Хильда, пойми, я ни в чем тебя не виню. Но я боюсь, что ты будешь несчастна.

- Скажи честно, с кем, кроме тебя, я не буду несчастна? У тебя есть кандидаты на примете? Я знаю, его величество.

- Только не делай из меня домашнего тирана. Можно подумать, я сплю и вижу, как бы выдать тебя за его величество... Нет уж, в этом ты меня обвинить не можешь. Не скрою, я был бы рад, если бы все обернулось так, но раз нет - значит, нет. Его величество и так слишком милостив к нам.

- И было бы глупо выходить за него замуж, чтобы отблагодарить, не так ли? Кроме того...

- Кроме того?

- Нет, ничего.

Отец знал все сплетни об императоре, самые глупые, самые лживые - стекались к нему, и он не удивлялся злословию и слухам. Но один из его негибких принципов гласил - не снисходить до них: он не верил им не потому, что они невероятны были, но потому, что они его не касались. Все равно, о ком бы ни мечтал император, с кем бы ни спал, - все сходило ему с рук, пока он не забывал об империи, утонув в удовольствиях. Даже этой забывчивости можно было не бояться: император ставил свой долг и свою власть превыше всего, разыгрывал идеального правителя - всерьез и самозабвенно, не выходя из тяжкой роли. Кто бы посмел упрекнуть его в лицемерии? И отец, ничего не выпрашивая лично для себя, довольствуясь малым, лишь пригревал упрямо крохотную мечту - увидеть свою дочь не на шаг позади императора, но бок о бок с ним, в его отраженном сиянии. Он не плел интриг, не строил тонких расчетов - карты ложились сами, он просто не прерывал игру раньше времени. И разве не обидно ему было узнавать, что эта дочь, странное дитя, испорченное дитя - не хотела быть императрицей?

- Не сердись на меня, пожалуйста. Я знаю, в династических браках обычно обходятся без любви, но я-то даже не принцесса. Мне было бы обидно выходить замуж за его величество, не любя его.

- Хильда, ты любишь ее?

- Нет, папа, - сказала она, - я ее не люблю. Давай не будем больше говорить об этом.

Он послушался, не споря, он не стал уводить беседу дальше, - и за это она была ему благодарна. Мысли в молчании змеились неостановимо, сплетались, тянулись одна за другою, и вдруг оказалось, что она думает только об отце. Вот он сидел напротив, укрыв колени пледом, будто старик, в глубоком покойном кресле, и ничто пока не могло изменить его расслабленной позы - даже ее безумства. Мама умерла слишком давно, перед смертью постепенно уходя из жизни Хильды, из всей жизни вокруг, выключаясь в несуществование. Специально ли она поступала так, чтобы дочь не горевала о ней? Или, быть может, это была нестерпимая горькая зависть к маленькой, здоровой, бездумной, остающейся в живых, когда она должна была умирать? "Мама болеет", - слышала Хильда и убегала играть в саду; "Мама болеет" - повторяли со всех сторон, избавляя ее от надзора, позволяя ей делать, что хочет; "Мама болеет, иди, сейчас не до тебя" - звучало, как отпущение; и она лица мамы почти не помнила, когда ей сказали, что мама умерла.

Но с тех пор отец подошел близко и встал рядом с нею, охраняя ее. В его любви не было тяжести. Несколько лет родственники кружили, как чижи и стрижи, то отдаляясь, то возвращаясь снова, не оставляя надежды - воспитать сиротку по своему вкусу, сделать из нее нормальную девушку. Теперь она слышала - "Трудный ребенок!", достаточно громко произносимое, чтобы устыдить ее и встревожить. И как ни мало трогало ее осуждение - порою и ей становились невыносимы придирчивые взгляды и наставления: что должна делать хорошая девочка, чего не должна. Она убегала, обрывала нотации, огрызалась в ответ - и упреки сыпались на голову ее отца: за то, что став вдовцом, не смог внушить дочери правила и приличия, и не сумел заставить ее подчиняться другим, тем, кто умеет воспитывать.

- Если говорить откровенно, я вообще не хочу покидать наш дом, - она не стала добавлять "и тебя", сентиментальность двух слов была нестерпимо сильна. Все равно отец понимал несказанное - как прежде, когда она обиняками открывала ему свои тайны, а он отвечал на ее откровения, играл с нею в шпионов: ведь у каждой фразы был двойной смысл, в длинных тенях пряталась недоговоренность.

- Бог с тобой, Хильда, - откликнулся он, - я еще не так стар, чтобы делать из тебя сиделку. Больше того - я надеюсь, мне и не придется до такого дойти.

Холодное пространство распахнулось в груди, и снова, как на дороге, ледяной ветер просквозил ее и остановил сердце. Отец впервые - так спокойно и равнодушно - заговорил о своей смерти: вскользь, как о чем-то незначительном и мелком, занимавшим его мысли несколько минут, не дольше. А она стояла секунду, как оглушенная, воочию увидев, будто пророчица, как однажды вернется домой - и его кресло будет пусто, пенсне запылится на столе, недочитанная книга останется лежать корешком вверх, и его нигде не будет. Ее захлестнуло ощущение смерти, представление смерти - не облегченное пониманием или верой в посмертие души. Она никогда и не размышляла о том, есть ли что-то по ту сторону, у нее всегда находились дела поважнее. И отцу, мирному, штатскому, спокойному, не было места в церемонной Валгалле, среди толп погибших в войнах, с оружием и без оружия в руках. Где бы она нашла его после смерти?

И Хильда подумала с горечью: как бедна была империя - утешениями, и как завидно богаты, расточительно богаты были древние со своею верою в воскрешение и встречу. "Где твое, смерть, жало, где твоя, ад, победа?" - спрашивали они, наделяя душой и дыханием восклицание, ставшее теперь обыкновенною цитатой. А в империи невнятное обещание Валгаллы героям звучало, как расхожая риторическая формула, и соседствовало с непостижимой и неопровержимой уверенностью в конечности жизни. Существование было материальным, материя - первична, и с распадом и смертью все завершалось.

А отец продолжал, покойно сложив на коленях руки со вздутыми венами, с юными ухоженными ногтями, с навеки обхватившим палец обручальным кольцом:

- Я всегда полагался на твое благоразумие. И если ты вдруг захочешь переехать и жить где-то еще, - он тоже искусно владел игрой умолчаний, отправив носиться в воздухе неоформленное "с кем-то другим", - я не стану чинить тебе препятствий. Тебе нечего бояться.

- А если бы я оставила государственную службу, ты разочаровался бы во мне?

Он не ждал такого вопроса: с него хватило сегодня и серьезного разговора о любви. Вверх поползли брови, и лицо сморщилось удивленно, постарев сразу на десять лет. Хильде и жаль его стало, и грустно: никогда прежде она не видела отца таким растерянным. Он вправду старел, он хуже видел и, читая, надевал смешное старомодное пенсне, кажется, еще прадеду служившее. Волосы сильнее седели и серебрились серо. И мимоходом подумалось о том, какая все-таки странная у них семья - нежданные постельные причуды сходили с рук девушке на выданье, но служба была - неприкосновенной, с ней не позволяли шутить. Или все это потому выходило, что мамы уже не было в живых?

- Хильда, господи, ты серьезно?

- Совершенно серьезно. Но не пугайся, это будет в крайнем случае, я не собираюсь завтра же писать прошение об отставке. Я просто прощупываю почву.

- Прощупывая почву, ты сведешь меня с ума, - сердито произнес он, ловя упавшее с носа пенсне. - Что с тобой случилось? Ты ведь с детства мечтала сделать государственную карьеру, ты же хотела стать министром.

- В том-то все и дело. Мое продвижение по службе, кажется, зашло в тупик, и если ничего не изменится, поста министра мне не видать. Или ты хочешь, чтобы я до пенсии служила секретаршей его величества?

- Хильда, я тебя не узнаю.

- Ты просто позабыл, какой я была пару лет назад. Ничего страшного, я сама это забыла, но теперь постепенно вспоминаю. Я тоже зашла в тупик, вместе с моей карьерой, и теперь хочу просто выбраться оттуда.

- Ты убегаешь?

- Нет. Я просто хочу делать то, что мне нравится. Это же так естественно, правда? И раз мне не нравится перебирать бумажки и кланяться каждому адмиралу, значит, надо что-то поменять. Не забывай, мы же живем в эпоху перемен.

Голос задрожал жалко; она увидела печальный и усталый взгляд отца и на одно мгновение захотела все бросить, обнять его и отказаться вслух, взахлеб, от безумных идей, от беспомощных детских желаний. Она могла изорвать визитную карточку, не отвечать на звонки баронессы, сдаться - пусть все идет, как идет, пусть течение выносит ее к ненужному замужеству, к тяжкой императорской короне, к этикетному молчанию, к могиле. Она готова была на любую жертву, она готова была сама стать жертвой - ради отца, как Ифигения. Но он опередил ее и провел рукой по лбу, и закрыл лицо, будто полой плаща.

- Хильда, - проговорил он из-под ладони, с редкою строгостью, - не безумствуй. Я не горделивый отец-страдалец, ты не похожа на Эмилию Галотти, к чему нам пытаться играть роли, которые нам не идут? Я все-таки немножко знаю тебя и могу предположить, что ты так легко с государственной службой не расстанешься. И на всякий случай хочу тебя предупредить - даже если ты бросишь службу, разругаешься с его величеством и улетишь с кем-нибудь на Хайнессен или на Изерлон, я все равно не забуду о том, что ты моя дочь, и не откажусь от тебя.

Она не успела ни ответить, ни поблагодарить, ни расплакаться. Вновь раздались шаги в коридоре, скрипнула дверь, и она отвернулась, торопливо утирая глаза. Визитную карточку вытащил отец из книги, не боясь, видно, что не найдет теперь нужной страницы, и протянул Хильде, как прощение. Шершавый картонный листок вернулся в ее руку, описав краткий круг, словно лепесток розы, унесенный бурей. Тягостный разговор завершался, она могла жить дальше.

Шелестя синим платьем, вошла Сильвия и сказала, что ужин готов.