- Я не люблю вас, Регина.
Слова обрушиваются толщей ледяной воды, оглушают, сбивают с ног, забирают дыхание.
- Я не люблю вас.
Серые глаза смотрят устало, а свет в них вспыхивает для кого-то другого.
- Я не люблю…
Регина пятится назад, все шагает и шагает, не опуская головы, пока не вжимается спиной в стену. Нужно что-то сделать, нужно что-то сказать, нужно…
Нужнонужнонужно.
Нет сил.
Эмма протягивает руку, словно бы для того, чтобы поддержать Регину, но жест этот повисает в воздухе без ответа.
Регина не хочет подачек. Это самое жалкое и самое неверное решение, которое только могла принять Эмма в данной ситуации.
Час назад все было впереди. Час назад сердце Регины выпрыгивало из груди, а она тушила пожар в нем ледяной водой, стремясь успокоиться. Час назад Эмма улыбнулась ей, встав из-за стола, и спросила что-то про кофе.
Час назад все было хорошо.
Когда же стало плохо?
Регина прикрывает глаза, не сгоняя с губ намертво пристывшую к ним улыбку.

Наваждение. Только это слово было уместным употребить в отношении того, чем явилась Эмма Свон в Сторибруке. Наваждение, пришедшее из дурных снов, рожденное под проклятия, сотканное из пролитой крови и сырого тумана.
Наваждение слишком светлое для того, чтобы быть правдой.
И все же…
Эмма Свон понятия не имела, сколь сильно всколыхнула затхлое городское болото, а потому продолжала улыбаться и встряхивать копной светлых волос. Она заходила в помещение, и взгляды присутствующих обращались к ней, словно бы каждый уже знал, кем станет для них эта женщина из Бостона.
Регина не знала. Она сидела за своим столом, в своей мэрии, и наливалась своей злобой, рискуя лопнуть, как перезревший плод. Яблоки на ее волшебном дереве чернели столь же быстро, сколь скручивалось в нелепых эмоциях сердце, заходящееся в немом крике всякий раз, как упоминалось ненавистное имя.
Ненависть. Регина считала, что только она движет ею: неотвратимая, тяжелая, выползающая из темноты и древнего колдовства. Ненависть лилась в бокал вместе с красным вином, делая его гуще. Ненависть вырывалась вместе с дыханием, отравляя воздух. Ненависть давала силы долгое, очень долгое время, пока однажды Регина не проснулась среди ночи с именем Эммы на губах и сладкой судорогой между ног. Это могло бы быть стыдно, если бы не было так…
Регина не знала подходящих слов и заставляла себя не искать их. Она пыталась вернуть все на свои места, и днем у нее это получалось, однако у ночи всегда были свои правила. И ненависть сдулась, в конце концов. Лопнула и отползла куда-то далеко, спрятавшись между желудком и мочевым пузырем. Регине не хотелось доставать ее оттуда.
Любовь слепила ей глаза когда-то давно, когда был жив Даниэль. Любовь дарила улыбки и поцелуи, брала за руку и водила по зеленым лугам, вплетала в волосы цветы.
Любовь давно умерла, и оживить ее никто не брался.
До Эммы Свон.
Регина слишком давно никого не любила. Генри не в счет, Генри – сын, любовь к нему безусловна, ничто не в силах поколебать ее, ничто не в силах сделать ее меньше. Но Регине не верилось, что в сердце ее смогут безболезненно ужиться две любви. И она не была готова сказать Эмме то, что сказала, придя однажды вечером в офис шерифа.
- Я люблю вас.
Это сорвалось с губ само. Слетело порывом ветра, коснувшегося волос. Заалели щеки от злости и смущения, когда Регина вновь ощутила себя беспомощной девчонкой, зависящей от остальных.
- Я люблю вас, Эмма.
Это явно было не тем, что следовало сказать. Дочь Белоснежки была врагом, она явилась сюда, чтобы разрушить проклятие, чтобы свести на «нет» всю долгую и кропотливую работу, проделанную Злой Королевой. Но не устала ли Злая Королева за почти тридцать лет своего одиночества? Чего добилась она, глядя из окна мэрии на заколдованную яблоню? Белоснежка не помнит своего греха, не чувствует вины за него, не может ответить на грозный выпад. Любовь ее похоронена под толщей колдовства и не может пробиться ростком, который так приятно было бы уничтожить.
- Я люблю вас.

Регина не помнит, как сделала шаг навстречу, как запустила пальцы в светлые волосы, как приникла жадно к приоткрывшимся в удивлении губам. Зато она помнит, что Эмма ответила ей сначала, позволила языку забраться в сладость рта, а рукам – скользнуть вниз по спине. И только потом, когда стало не хватать дыхания, когда ноги принялись подкашиваться, а сердце зашлось в исступлении, Эмма отшатнулась, мотая головой.
- Я не люблю вас, Регина, - говорит она, а в горле у Регины – ком, который ни проглотить, ни выплюнуть. Регина стоит, как оплеванная, и ей нет дела до того, насколько мягок голос Эммы.
- Я не люблю вас.
Эмма не пытается объяснить свои слова. Она просто смотрит на Регину, и где-то в глубине ее глаз угадывается сожаление. О чем? О поцелуе? О ситуации? Кого она жалеет: себя или Регину?
Регина не хочет, чтобы ее жалели. Она хочет вскинуть руки и призвать бурю на этот город. Чтобы деревья вырвало с корнем, чтобы крыши провалились внутрь, а осколками стекол пронзило бы сердца всех горожан. Регина хочет забрать Генри и уехать с ним отсюда как можно дальше.
Можно убежать от Эммы, но как убежать от себя самой?
Регина умеет не плакать. Слезами, смешанными с кровью, исходит ее сердце. А сама она ищет выход из этого тупика. Выход, который дал бы ей право уйти с высоко поднятой головой.
Ищет – и не находит.
Но дыхание уже стало ровным, а в голове прояснилось.
- Вы знаете, - говорит Регина, наконец, и голос ее совсем не дрожит, и это то достижение, которым по праву можно гордиться. – Я тоже вас не люблю.
Ненависть поднимается вверх, к сердцу, радостно стремясь снова обволочь его своей чернотой.
Регина улыбается, когда Эмма тяжело опускается на стул, не отводя взгляд. А затем поднимает руку, касается пальцами выключателя и в наступившей тихой темноте решительно уходит прочь, аккуратно прикрывая за собой дверь.
Любовь давно умерла.
Не стоило ворошить могилу.
Стук каблуков эхом разносится по опустевшему зданию.