- Мне нехорошо, - говорит Ева, - выйду подышать свежим воздухом.

Привычным жестом она заправляет волосы за ухо, одергивает платье, подхватывает со стола дробовик. В кармане тихонько стукаются друг о друга патроны. Удивительно: не прошло и двенадцати часов, а оружие ложится в руку так же естественно, как когда-то веер. Стоит отказать логике, как в игру вступает инстинкт самосохранения.

Возможно, Ева просто предпочитает называть то, что ею движет, именно так.

Возможно, термин «упреждающая агрессия» подошел бы больше.

Вне всяких сомнений, старик Фрейд нашел бы, что сказать о зацикленности на оружии и тоске по обладанию пенисом.

Еве плевать. Она предпочла бы веер, чтобы обмахиваться, отмахиваться и прятать лицо. Вот только он, к сожалению, не умеет ни стрелять, ни закрывать от пуль, а потому остался на столике в спальне – от неэффективных стратегий и вещей следует своевременно избавляться. Отличный метод, который дает осечку только в том, что касается брака.

Хидееши поднимается – хочет составить компанию – но Ева только машет рукой, мол, спасибо, дорогой, не стоит беспокоиться. Пока ее не будет, он сможет без проблем покурить, переброситься парой фраз с Краусом, пофлиртовать с Розой.

Ева не злится и не переживает: все эти мелочи давно уже стали рутиной, кусочками паззла, из которых и складывается счастливая семейная жизнь. Взаимные уступки, вовремя закрытые глаза, понимание – она может рассчитывать на то же самое.

Говоря начистоту, прямо сейчас Еве нет до мужа ни малейшего дела. Ссоры с братьями, финансовые проблемы, смерть отца – все отошло на второй план, выцвело под безжалостным блеском золотых слитков.

Золото, - повторяет про себя Ева, - я нашла его. Я победила!

Сейчас она не думает даже о том, что может стать главой семьи. Золотые кирпичи, каждый весом в десять килограммов, надежной стеной заслонили, замуровали остальные мысли. Безграничные возможности, исполнение любого каприза, все ее мечты аккуратной горкой сложены в подвальной комнате, заботливо накрыты красным бархатным платком.

Ева слишком умна, чтобы не понимать: частые отлучки обязательно вызовут подозрения, а то и уверенность, что убийства совершает именно она. Ева знает, ее оправдание – та магическая фраза, которой женщины испокон веков обезоруживают мужчин, кладут их на лопатки – звучит неубедительно. Ева на самом деле мучается жесточайшей мигренью, от которой не помогают даже таблетки доктора Нанджо.

Жажда, необходимость, потребность увидеть свое золото сильнее любой боли.

Ева не может припомнить, чего в своей жизни она желала сильнее.

Золото коварнее сигарет и быстрее алкоголя: зависимость вырабатывается мгновенно. Оно дает уверенность в себе, счастье, торжество. Оно заставляет расплачиваться по сумасшедшему курсу: опасением, боязнью, страхом его потерять.

Ева считает такую цену честной.

Она торопливо сбегает по ступенькам, иногда оглядывается – не идет ли кто следом. Цепко проверяет: не побывал ли в коридоре кто-нибудь еще. Пусть дверь заперта на ключ, который перестукивается с пулями в кармане штанов, Ева держит в уме: дверь можно сломать, замок открыть отмычкой, а то и вовсе прострелить.

Только когда она вбегает в комнату и видит - золото на месте, Ева вспоминает, что нужно дышать.

Лишь огромным усилием воли ей удается удержаться от того, чтобы не опуститься на колени перед золотой пирамидой, не попытаться обхватить ее руками, застолбить, утвердить свое обладание.

А потом в голове щелкает – затвор, предохранитель, выключатель, какая разница – и Ева видит, как от нее отделяется она же и шагает к кровати. С каждым шагом она меняется: прическа, одежда, возраст. На кровать забирается она двадцатилетняя и с длинными волосами, как в первую брачную ночь, а скатывается с нее, стукнувшись коленкой о золотую пирамиду, уже совсем школьница. Ева хорошо помнит эту форму дурацкого синего цвета со слишком короткой юбкой, черные чулки, постоянно норовившие сползти, и страшно неудобные башмаки. Ни через забор перелезть, ни на дерево забраться, ни даже подраться толком – зависть двадцатилетней выдержки, зависть к Краусу с Рудольфом и их брюкам, ко всему тому, что спрятала, отобрала у нее юбка, накрывает ее знакомой удушливой волной.

Но той Еве, которая самозабвенно любуется, гладит, пытается прижать к не сформировавшейся еще груди тяжеленный слиток, нет ни малейшего дела до того, не слишком ли сильно задралась юбка и не увидит ли кто-нибудь ее трусики. Ей вообще ни до чего нет дела.

Взрослая, умудренная годами Ева улыбается весело и слегка неодобрительно. Поудобнее перехватывает дробовик. Разворачивается к двери и говорит:

- Я не ждала гостей.

Это, конечно же, ложь от первого до последнего слова. Уже в том миг, когда она впервые увидела золотую пирамиду, Ева знала: сюда придут. Если бы только могла, она непременно перепрятала бы свое богатство, но перенести десять тонн в одиночку – нереальная задача.

А потом примчала, словно учуяв запах Евиного триумфа, Роза. Ева видела, как алчность до дна осветила, выжгла блекло-ореховые глаза, и потому не обманывалась чуть ли не силой вырванным обещанием молчать. Вопрос был не в том, когда Роза сообщит остальным о найденном сокровище, в том, успеет ли Ева заставить ее замолчать раньше, чем это случится. Обещания перестанут работать очень скоро, и тогда придется пустить в ход настоящее, живое золото. Ева-школьница, словно услышав ее мысли, тщетно пытается найти хоть один треснутый, обколотый слиток. Впрочем, они обе понимают: даже его было бы жалко, практически невозможно отдать.

- Я не сомневалась, что загадку разгадаешь именно ты.

- Откуда такая уверенность?

- Элементарная логика, - Кирие, замершая в дверном проеме, такая спокойная и так не похожая на Розу, несколько часов назад стоявшую на ее месте, небрежно поводит плечом, - Краус слишком самоуверен, чтобы хотя бы начать действовать, а Роза не столь сообразительна.

- Рудольф? – Ева знает, что это не она ведет диалог: каждую ее реплику контролирует, тщательно выстраивает и вкладывает в уста собеседнице Кирие, но все равно не может промолчать. Магия слов паутиной закручивается вокруг нее, мягкие, но прочные оковы чужой воли защелкиваются на запястьях. Дробовик, направленный Кирие точно в живот, позволяет Еве не расслабиться, нет, всего лишь воздержаться от немедленной контратаки.

Как и Ева, Кирие носит брюки. Как и Ева, пытается замаскировать их длинной, похожей на платье рубашкой. Но она моложе, она не отравлена строгим воспитанием Уширомия, а потому позволяет себе больше, много больше: строгое, подчеркнуто мужское пальто, короткую мальчишескую стрижку, цепкий, неженский ум. В глазах Евы это делает ее еще более женственной. В глазах Евы зависть мешается с восхищением.

Кирие закатывает глаза – странным образом это не выглядит смешно или нелепо:

- Он ждет, что разгадку добуду ему я.

- Братишка знает, на кого ставить. Возможно, ему стоит отказаться от игры на бирже и попытать счастья на ипподроме?

По тому, как сузились глаза Кирие, Ева понимает, что открыла счет. Улыбается – открыто, искренне, от души. Чтобы тут же поперхнуться ответом:

- Поздравляешь меня с победой? Пока рано.

- Я нашла золото и, разумеется, разделю его с братьями и сестрой, как мы и договаривались, - Ева оправдывается. Ева понимает, как неубедительно звучат ее слова. Ева испытывает отчаянную, непреодолимую нужду обернуться и убедиться: с золотом, с ее золотом все в порядке.

- А о находке ничего не рассказала только затем, чтобы никого не беспокоить?

- Не хочу стать следующей жертвой, - Ева отвечает быстрее, чем стоило бы, торопится пустить в ход так кстати пришедший в голову аргумент.

- Наоборот. Сказав, что ты единственная, кто знает, где спрятано золото, ты обеспечишь себе безопасность, - слова Кирие – словно сухие щелчки пальцев. Сильнее, обиднее пощечин, они легко отщелкивают правду от шелухи, неприкрашенную жалкую правду от красивой добропорядочной шелухи.

- Скорее уж я обеспечу себе пытки перед смертью, - отбивает удар Ева.

Она хотела бы верить: Кирие молчит потому, что ей нечего ответить. Но глупо и опасно недооценивать противника. Ева не создаст поражение своими собственными руками, она понимает - Кирие просто не считает нужным продолжать бессмысленные препирательства.

На миг она ловит себя на мысли, что предпочла бы с самого начала иметь дело с Кирие, а не с Розой. И дело тут не только в уме и логике. Кирие задевает что-то внутри нее, похороненное годами брака и долгими одинокими ночами.

Ева счастлива в браке. По крайней мере, это то, во что верят окружающие, во что верит она сама. Ее счастье тяжело и драгоценно, как слиток золота. И столь же надежно.

Уже не в первый раз Ева думает, не обманка ли ее золото.

Кирие – словно воплощение этих сомнений. Открытая, не боящаяся ошибок, она манит Еву так, как ее не привлекал еще ни один мужчина. И не понять, только ли это зависть к более юной, удачливой копии, или…

Ева, как крошки со скатерти, стряхивает неуместные мысли.

Этого следовало ожидать, - напоминает себе Ева, - чем дальше, тем больше людей узнает о золоте, спустится сюда, будет грязными руками лапать ее слитки, претендовать на обладание ими, захочет украсть их у нее.

- Полагаю, нам следует вернуться обратно: здесь небезопасно, - говорит Ева, легонько постукивая стволом дробовика по раскрытой ладони.

Кирие кивает и выходит из комнаты. Уже у самой двери Ева не выдерживает – оборачивается. Ее юная копия все еще там, что-то неслышно бормочет слиткам. Странным образом это успокаивает, словно ее галлюцинация будет охранять золото от незваных гостей, никому не позволит прикоснуться к ее богатству.

*****

- Где вы пропадали так долго? – недовольно бросает Рудольф сразу, как они входят в гостиную.

Кирие молчит, предоставляет Еве вести беседу.

Ева улыбается. Ловит настороженный взгляд Розы – уж не узнал ли об их золоте кто-то третий?, обеспокоенный – Хидееши, безразличный – Крауса.

- О, - начинает она, нарочито небрежно положив дробовик на стол, - случайно встретились на улице, потом заболтались в дамской комнате… Сами знаете, как это бывает.

Кирие молчит, не подтверждает и не опровергает эту версию. На лице Рудольфа – раздражение.

Сам напросился, братишка, - думает Ева.

Рудольф всегда был ей ближе Розы и Крауса. Легкомысленный, веселый, дружелюбный, он казался полной противоположностью отцу. Настолько, что Ева думала, не приемный ли он. Даже внешне – темные волосы и темные же глаза – он совсем не походил ни на кого из семьи. Возможно, - полагала молодая Ева, - Рудольф и сам терзался теми же сомнениями. Потому и поставил себе целью довести несхожесть с отцом до крайности, до абсурда.

Но детство осталось в далеком прошлом, все они стали настолько чужими друг другу, насколько только могут быть люди, встречающиеся несколько раз в год и соперничающие за наследство. А потом Рудольф вытянул, а скорее наконец-то воспользовался тем счастливым билетом, что вот уже много лет пылился у него в кармане. Кирие. Верная жена, давняя подруга, надежный деловой партнер.

Сейчас Ева впервые задает себе вопрос, а что, собственно, нашла в ее младшем брате сама Кирие? И чувствует легкий укол зависти: хотела бы она, чтобы это ее много лет терпеливо дожидался кто-то столь же… кто-то такой же. Кирие.

Ради собственного спокойствия Ева решает назвать то, что чувствует, тоской по несостоявшейся дружбе.

- Вот уж не думал, что ты подружишься с дорогой Евой, - Еве не надо находить глазами Нацухи, чтобы знать: она яростно кивает. Глупая, пустоголовая курица, не достойная того, чтобы носить фамильного орла на одежде – символ верности, принадлежности к семье. Оказавшаяся никчемной даже как инкубатор для будущего наследника: мало того, что родила девчонку, так еще и больную.

- Нам есть, о чем поговорить, - спокойно отвечает Кирие, ставит точку в затянувшемся обсуждении.

Нанджо подходит узнать, прошла ли головная боль, и дает еще таблеток. Совсем маленькие, в ярко-желтой глазурной оболочке, они похожи на маленькие золотые монетки. Ева улыбается этим мыслям, запивая холодной водой из бутылки сразу две. Вспоминает о своей юной копии, оставшейся сторожить их общее богатство, и впервые за долгое время чувствует себя достаточно спокойно, чтобы пойти поспать.

*****

Ее будит Кирие. Это странно и непривычно: Ева не может припомнить, когда в ее спальне последний раз находился кто-то посторонний. Она оглядывается, не может понять, чего ей не хватает сильнее: мужа, дробовика или веера.

Ева чувствует: она отчаянно нуждается в защите, но даже себе она не готова признать, защите от чего именно.

- Рудольф предложил совершить вылазку в главный дом за продуктами.

- Рудольф? – Ева тянет время и руку. Короткий, почти незаметный миг нерешительности, и пальцы сжимаются на рукояти веера. Не потому, что она доверяет Кирие. Просто за дверью наверняка кто-то есть, а Кирие не настолько глупа, чтобы совершить преступление, которое сразу же будет раскрыто.

С опозданием Ева вспоминает о ключе от подвальной комнаты и, чуть не сбросив одеяло на пол, проверяет карманы.

- Я могла снять слепок, - прохладно сообщает Кирие, верно истолковав действия Евы. Она никак не реагирует на реплику о муже: сейчас на кону нечто более ценное.

Время словно замирает, превращается в тягучее фруктовое желе, заползает в легкие, мешает дышать, наполняет их кашлем. Напряженная, непривычно открытая и ранимая Кирие, кажется, тоже подпала под влияние момента. Она стоит, чуть подавшись вперед, словно пытается услышать, повлиять на неповоротливые Евины мысли. Словно с ней тоже происходит что-то важное, чему она боится подобрать название.

В ее глазах хочется утонуть.

Недоговорки и подтексты, скрытый смысл и многозначительное молчание дробью скачут по полу, закатываются под ноги, норовят опрокинуть, повалить, перевернуть с ног на голову. Словно загипнотизированная, Ева смотрит на покрывало – тяжелое, бархатное, темно-красное. Такое же, как и везде в особняке.

Как в подвале.

Как платок, которым прикрыто ее золото.

Наваждение спадает, и Ева торопится окончательно прогнать его, вернуть себе трезвый расчет и рассудок:

- Слишком сложный и рискованный способ.

Кирие моргает, коротко и непонимающе. Обижено, словно ждала других слов, других тем, других выводов. Но уже в следующий миг берет себя в руки:

- Согласна. Так насчет похода в главный дом: четыре человека, два дробовика, час времени максимум.

- Двое с оружием страхуют тех, кто понесет еду? – вопросительная интонация – не более чем дань вежливости. Ева не спрашивает, констатирует очевидное.

- Мы с Рудольфом и вы с Хидееши.

- Не боишься?

- Это наиболее практичный вариант, - Хидееши сказал бы «удачный», вот только удача тут не при чем. Холодный расчет, отсеченные линии вероятностей и оптимальный выбор. Разум и логика, никаких эмоций.

По крайней мере, Еве хочется верить, что свои проблемы она решает именно так. Что чувства надежно спрятаны, заперты на замок, скрыты от чужих глаз вместе с золотом. И почему-то она не сомневается: Кирие точно такая же, даже лучше – ей наверняка не приходится вести споры с собственным сердцем, копить эмоции, чтобы потом обрядить их в ненавистную школьную форму и выпустить там, где никто не увидит. Не сможет ими воспользоваться.

- Когда выходим?

- Рудольф с Хидееши ждут в прихожей.

Ева с сожалением откладывает веер, достает из кармана и глотает, ничем не запивая, очередную пару таблеток, берет дробовик. Уже у самой двери вспоминает, что слуг не осталось, и никто не заправит разобранную постель, но только раздраженно дергает уголком губ.

*****

До кухни они добираются без проблем. Быстро, почти не глядя на этикетки, собирают две коробки консервов и готовятся уходить. В воздухе висит тяжелый, плотный запах горелого мяса и паленых волос. Трупы, должно быть, лежат там, где их и нашли – никто не горит желанием проверять.

Еву не пугают мертвые, она с детства знает: бояться надо живых. Она не вздрагивает, когда ручка под ладонью Кирие дергается, но не поворачивается, вместо этого считает ключи.

- У кого еще три ключа от всех дверей и ключ от кухни? – спрашивает она.

- У тех, кто остался в гостевом домике, - отвечает Рудольф и улыбается: легко, задорно, так, что Ева на миг понимает, за что можно любить и много лет ждать этого человека. И едва не тонет в ослепительной, морозно-снежной ревности.

- Теперь каждый из нас знает троих людей, кого может не подозревать, - Хидееши пытается найти в происходящем что-то позитивное.

- Не стоит забывать про возможность сговора.

- Шансы малы, но есть, - соглашается Ева и переходит к теме, которая волнует ее гораздо сильнее. – Что будем делать?

- Возвращаться тем же путем опасно.

- А куда ведет вторая дверь? Никогда здесь не бывал, - извиняющимся голосом сообщает Хидееши.

- Служебные помещения: общая комната для слуг, а оттуда – в коридор левого крыла.

- Похоже, вариантов нет, - Кирие пропускает цепочку рассуждений, выдает лишь сухой остаток своих вычислений.

- Уходить будем парами, - добавляет Ева. Она ждет, что кто-нибудь начнет возмущаться, доказывать: лучше держаться вместе, но Кирие только согласно кивает, а мужчины поднимают коробки с едой.

Прямой опасности пока нет: лишь слабый отголосок надвигающейся бури. Это беспокоит и удивительным образом бодрит, гонит кровь по жилам с сумасшедшим превышением скорости.

Если бы Ева была честной сама с собой, она признала бы, что дело вовсе не в опасности.

Убедившись, что кухонная дверь надежно забаррикадирована изнутри газовой плитой, они выходят из комнаты. Никаких разговоров: каждый цепко, изо всех сил вслушивается, боится услышать шаги, смех, любое указание на то, что в доме кроме них есть кто-то еще.

Никто не сомневается: помимо них здесь кто-то есть.

Коротко кивнув друг другу напоследок, они парами расходятся в разные стороны. Ева знает: за ними охотятся. Она понимает: они сами подставились, сами вызвали на прямое противостояние тех, кто перебил всех слуг и Кинзо. Единственное, в чем Ева еще не разобралась: предпочла бы она сама встретиться с преступниками или предоставить это дело Кирие.

Одинокий, удивительно громкий выстрел решает все за нее.

Хидееши знаками показывает: бежим, у нас все шансы выбраться из ловушки невредимыми, пока противник занят. Ева на миг оглядывается туда, куда ушли Кирие с Рудольфом, и решительно следует за мужем. Все ее чувства, все эмоции заперты глубоко под землей. Здесь и сейчас для них не время и не место. Есть только одна цель: выбраться живыми и принести запас еды.

Они почти добираются до входной двери, когда раздается второй выстрел. От неожиданности Хидееши роняет коробку, неловко наклоняется, чтобы собрать раскатившиеся банки, и тяжело оседает на пол. Красная точка у него во лбу превращается в ручеек, лицо оплывает морщинами, расползается в уродливую маску.

Ева представляет, как, должно быть, всхлипывает в подвале ее молодая копия. Губы искривлены, подбородок трясется, на лице проступили веснушки, пальцы с силой, словно в носовой платок, вцепились в золотой слиток. Ева обязательно присоединится к этой девчонке. Потом, чуть позже, когда будет время и место. А пока она торопливо отходит обратно в дом: стреляли с улицы, и выходить во двор равносильно самоубийству.

Она возвращается тем же маршрутом, что пришла. Туфли мерно стучат по полу, пыльные шторы, кажется, гвоздями прибиты к окнам, кисельно-вязкая тишина исподволь заползает в уши.

Поворот, еще один, и Ева видит Кирие. Одной рукой та держит дробовик, второй гладит Рудольфа по волосам. Пальцы перепачканы в крови, но она словно не замечает этого.

Впрочем, - тут же обрывает себя Ева, - это же Кирие, она ничего не делает просто так.

- Мертв?

- Да, - Кирие отвечает так же спокойно, как и всегда.

Больше всего Еве хочется отобрать у Кирие дробовик и проверить, все ли патроны на месте. Впрочем, прошло достаточно времени, чтобы его перезарядить, так что в этом нет ни малейшего смысла, но желание все равно никуда не исчезает.

- Ты видела нападавшего? – лишь задав вопрос, Ева понимает, как неудачно его сформулировала.

- Нет, - коротко отвечает Кирие. – Хидееши?

- Стреляли с улицы, - только и говорит Ева.

Обе они только что потеряли своих мужей. Странным образом это не сближает ни на миллиметр.

Возможно, - так и не признается сама себе Ева, - это потому, что ближе просто некуда.

Ева лезет в карман, привычно отыскивает там таблетки. Машинальные движения, заученные до автоматизма, не мешают ей наблюдать за Кирие. Но та не нападает: то ли разгадала Евин план, то ли выжидает удобного момента. Версию, что Кирие не при чем, Ева не рассматривает. Та, заснувшая на горе золотых слитков, Ева, может, и хотела бы верить, что вторая жена ее мертвого брата не замешана в убийствах. Только та, за ненадобностью выброшенная в темноту желтыми таблетками Ева могла бы поверить в такую чушь.

Чудес не бывает, - настоящая Ева знает это слишком хорошо, не понаслышке, - как и сказок со счастливым концом.

- Я бы не советовала тебе их пить, - Кирие дулом дробовика указывает на таблетки.

- Почему?

- Нанджо – один из подозреваемых. Глупо не есть пищу, приготовленную кем-то из нас, но бездумно глотать предложенные им таблетки.

- Я пью их уже полтора года.

- Возможно, сначала он давал тебе совсем не то лекарство, что ты пьешь сейчас, - Кирие пожимает плечами, аккуратно перекладывает тело мужа на пол и поднимается.

- Возможно, - в тон ей отвечает Ева, - оно вырабатывает зависимость, и если я пропущу прием, то это скажется на скорости реакции и способности трезво воспринимать мир.

- Ты их не пьешь, - констатирует Кирие.

- Почему же, - Ева смеется: громко, чуть визгливо, так, как совсем не подобает воспитанной даме из богатой семьи. И в доказательство демонстративно глотает два золотисто-солнечных шарика, что лежат у нее на ладони. – Просто не те таблетки, что дает мне он.

- А ведь кроме нас здесь никого нет, - спокойно продолжает она. – И не было с самого начала. Ты заходила на кухню последней и заблокировала замок. Это ты привлекла внимание к этому факту, добилась, чтобы мы разбились на группы, убила собственного мужа и собиралась добить меня, в то время как твой сообщник поджидал нас снаружи.

Ева в подвале проснулась и подобрала колени к груди, прислушиваясь к разговору, который далеко-далеко вела настоящая она.

- Зачем мне было брать с собой вас с Хидееши? Проще избавиться от каждого по одиночке.

Кирие говорит зло. Бьет Еву по всему, до чего только может дотянуться, не по чувствам, так по логике.

Не оттого ли, что больно ей самой? – шепчет маленькая Ева из темноты.

- Чтобы свалить вину на меня, конечно, - Ева жалостливо, чуть досадливо улыбается. Она недовольна, что приходится вслух проговаривать настолько очевидные вещи. – Подозрительные отлучки, странное поведение, явный мотив, я – идеальная подозреваемая.

- Ты запуталась. Подумай еще раз, переверни шахматную доску. Очевидно, что один из преступников – Нанджо. Вторым должен быть кто-то из слуг, кто только притворялся мертвым.

- Умный ход, - признает Ева, - сдать своего подельника. Да, Нанджо на самом деле один из преступников, вот только второй – ты.

Еве невероятно, безумно жаль: наконец-то она встретила достойного соперника, того, кто мог бы играть с ней на равных. Умную, красивую, целеустремленную женщину. Так похожую на саму Еву и так невероятно обаятельную. Ту, кому хочется верить, кого жаль терять и хочется победить.

Ева восхищена, впечатлена и – наконец она готова признаться в этом самой себе - влюблена, словно в первый раз. Если бы только могла, она заплакала бы.

Ева не колеблется ни секунды, нажимая на курок.

Где-то далеко на задворках Евиного сознания, надежно запертая ярко-желтыми таблетками, плачет маленькая Ева. Она заходится громкими всхлипами, рукой размазывает слезы по лицу.

Она мечтает. Если бы только это было в ее силах, если бы магия на самом деле существовала, она вырвалась бы из комнаты, оживила бы Хидееши, Рудольфа, всех-всех-всех, даже эту чертову Кирие. А потом обняла бы настоящую Еву, погладила по голове и рассказала, какая та глупая. Никому нельзя верить, никого нельзя любить. У нее есть она сама, и это невероятно много, как раз столько, сколько нужно для счастья. Мечты, связанные с другими людьми, лживы и невыполнимы, непрочны, как оставленное под дождем письмо.

Вместе мы будем счастливы, - сказала бы Ева своему оригиналу, - и покорим мир.

Мир, - сказала бы она, - не больше чем коробка с игрушками. К куклам можно привязаться, можно ценить их за красоту и изящество, но разве можно их любить? Они для этого просто не предназначены.

Зачем, ну зачем тебе кто-то еще, - сказала бы Ева, - если у тебя уже есть наше золото и я?

Маленькой Еве есть, что сказать настоящей себе. Слова складываются в предложения у нее в голове, толпятся в горле, так и норовят спрыгнуть с языка. Но пока она просто плачет, одной рукой то ли вытирая, то ли размазывая по лицу слезы, а другой прижимая к груди тяжелый, блестящий, золотой слиток.

Ева тихо, беззвучно плачет, неловко приставив ко лбу дробовик.