Глен знает, что окна автобуса излишне драматичны, даже если на них нацарапаны ругательства. Она пробегает взглядом по окружающим, показывая, что не занимается утренним философствованием.

Внимание приковывает девушка неподалёку. Светлые пряди на тёмном пальто, узкие прямые плечи, кончики пальцев на странице книги. Подробности впечатываются в сознание. Закрой глаза — картинка не исчезнет. По волосам, словно язык пламени, пробегает свет дорожных фонарей: зажигается на кончике, взлетает к макушке, гаснет — и снова.

Глен хочется, чтобы она повернулась. Наверно, у неё вздёрнутый нос, россыпь веснушек и глаза прохладные, как подтаявший лёд. И когда она увидит лицо, мир разлетится и соберётся снова: акварельно-прозрачный, в лунном сиянии.

И что только ни придёт утром в голову? Глен закатывает глаза. Эту привычку она переняла у коллеги. Только отучилась пожимать плечами. Будут ли однажды внутренние монологи принадлежать ей одной?

Глен всегда балансирует между выдумкой и настоящим. Мечтая, она всё равно чувствует, как якорь давит на песчаное дно. Именно поэтому она хочет привязать образ к действительности и всматривается через плечо в текст книги. Под скользящим по строчкам пальцем появляются слова «использование стоп алкена», Глен растерянно моргает, буквы расплываются, будто смутившись.

Вдруг движение прекращается. Cвет фонарей замирает на лицах и спинах, на креслах и поручнях. Глен идёт к выходу. Взгляд напоследок — сожаление и сладость.

Автобус оставляет несколько человек на остановке и едет дальше.

Глен проверяет соглашения, отвечает на звонки, пишет письма, наливает кофе, болтает в столовой — уточняет, исправляет, подгоняет, одобряет, обещает. И вспоминает. «Удивительная, как подснежник на прогалине». Рука повисает над клавиатурой. «Или как душистый ландыш». Глен задумывается, недовольно встряхивает головой — нелепые, сентиментальные сравнения — и открывает следующий файл.

Когда рабочий день заканчивается, на улице ещё светло. Подползает автобус, и надежда стайкой пузырьков щекочет спину. Но нет. Её здесь нет. Глен тихо фыркает. Странно, её и раньше занимали прохожие, попутчики. Но они забывались, как только пропадали из виду.

Дома Глен ищет в интернете загадочный «стоп алкен» — нет результатов. Закрывает глаза и произносит это словосочетание. Стены отбрасывают его обратно. Бессмыслица!

Взбив подушку, устраивается на кровати и открывает книгу. Борется с абзацем, слова лозой оплетают плечи и тянут назад. Запятые, запятые, цепочки существительных. Дебри букв и пробелов. Она просыпается от шлепка по лбу и не сразу понимает, что это «Гендерная теория» выпала из рук. Смирившись, Глен откладывает книгу. Край одеяла прячет её от чернильной пустоты.








Утром она встречает Магду, знакомую с работы, именно она «заразила» Глен новой гримасой. Обсудив погоду, они оказываются на грани социальной катастрофы. Спасательной шлюпкой к ним подплывает тема проблем в офисе.

— Мне постоянно приходится править за ней документы. На днях вместо «завещания» она напечатала «заверещание». Это же не просто невнимательность, это неприлично, — Магда закатывает глаза, Глен едва подавляет смешок.

Автобус останавливается у Кенсингтонских садов.

Глен хочет весомо кивнуть, признавая некомпетентность сотрудницы — кивок сейчас пришёлся бы кстати, но за окном… Глен забывает о коллеге. Точно она… та, кого видела вчера. Бежит к автобусу. За ней вьётся шарф. Его разноцветная полосатость напоминает о шведских сказках, которые мама читала в детстве. Жалко, лица не разглядеть. Она жадно смотрит несколько секунд, будто отхватывая кусками реальность, и поворачивается обратно к Магде. Глен всё ещё стоит на земле. Якорь отрезвляюще холодит ногу. Она не пытается отыскать знакомую фигуру в толпе.

— Я помогаю ей, но мне же за это не доплачивают, — Магда мурчит прежний заунывный мотив.

Она изливает своё недовольство до тех пор, пока не поднимаются на второй этаж и не расходятся по своим кабинетам.

Во время перерыва Глен сидит в столовой, около окна. Внизу, за деревьями — пожилая женщина бросает палку, собака мчится за ней — уши полощутся на ветру. «Вот бы мне энергии если не как у этой собаки, то хотя бы как у хозяйки», — думает Глен, прокладывая вилкой дорожки в пюре.








После восьми часов сна усталость не исчезает. Словно Глен всю ночь шила башмаки в компании трудолюбивых эльфов.

Нахохлилась на бортике ванны, лоб — на прохладной глади раковины: снится, что она лежит на берегу разноцветной реки. Зелёные линии набегают на синие, синие на лунно-жёлтые… Выпутывается из сетей сна. Понуро шаркает по коридору. Причёсывается с закрытыми глазами. Дремлет над чашкой чая — просыпается только, когда щека соскальзывает с ладони. В чашке будто не чай, а рыбный бульон, при этом отдаёт замшелой деревяшкой.

Глен едва успевает на автобус. Всю дорогу она изучает воротник женщины, которая сидит перед ней. Наверно, мягкий, уютный. Ворсинки шевелятся от её дыхания, разлетаются в разные стороны. «Есть что-то интимное в том, как моё дыхание вторгается в её реальность», — вяло размышляет Глен.

Дальше всё как всегда: проверяет договор, отсылает письмо с исправлениями, выслушивает стенания Магды о том, что «сотрудницу уволили и как же она теперь будет справляться со всем объёмом документов», обсуждает поправки к договору, наконец снимает пальто с вешалки и идёт домой.

Глен выходит на пару остановок раньше, чем обычно.

Она думает о том, что прежде была смелее и ярче. Куда делся её пыл? Будто детской лопаткой хлопнули сверху, выровняли по бокам. Горка песка, которой придали нужную форму. Найти бы занятие поинтереснее, завести бы новых друзей. Глен зябко передёргивает плечами и ускоряет шаг.

Может быть, она решится завтра. Может быть, это станет возвращением к себе самой. Глен закатывает глаза: давай растрогайся и заплачь.

Уже стемнело, и дома наблюдают за ней жёлтыми глазами. Словно чудовища, затаившиеся в темноте.

Глен захлопывает за собой дверь — когти в бессильной ярости скребутся с другой стороны.

Кое-как раздевшись, ложится на диван и засыпает: руки раскинуты в стороны, книга на груди — щит, выпавший из ослабевшей хватки.








Через неделю Глен снова видит своё наваждение в автобусе. Сегодня тепло — последний поцелуй лета. Этот прощальный поцелуй горит на щеке. Глен косится на соседний ряд сидений: пальто расстёгнуто, полосатый шарф лежит на коленях. Девушка рассеянно гладит его, как большого кота. Бледное, аккуратно очерченное лицо. Но эти губы… с них словно вот-вот польются слова волшебной истории.

Глен вспоминает свой домик под столом в детстве: яркое одеяло, свет лампы, россыпь подушек. От книги веяло свежестью лесных троп, уши заполнял свист стрел, и волосы развевались от взмахов мощных крыльев. Сердце стискивает ласковая рука. Ласковая, но стискивает неумолимо.

Глен замечает, что бахрома шарфа касается пола. Она беспомощно переводит взгляд на лицо. «Не будь дикой, — увещевает себя Глен, — ты же вчера обещала. Просто открой рот и скажи».

— Извините, у вас шарф на полу, — Глен кажется, что предложение падает с влажным шлепком, словно лягушка-голиаф.

Девушка подтягивает обратно на колени своего полосатого «кота» и улыбается так солнечно.

— Спасибо! — она секунду медлит. Накручивает бахрому на палец. — Я заметила, мы часто ездим на одном автобусе. Так часто, что всякий раз хочется хотя бы поздороваться. В общем, меня зовут Френни. А вас?

— Глен, — голос хриплый. Не как у роковых красоток с мундштуком во рту, а как у юнцов, признающихся в любви. — Глен, — повторяет она и делает над собой усилие, — может быть, на «ты»?

— Давай, — Френни лукаво прищуривается.

Какие у неё губы. Полная, красиво изогнутая верхняя и тонкая нижняя. Такие на всех лицах, что Глен черкает в блокноте. Однажды зацепив внимание, эта особенность надолго осталась в подсознании. Чем не счастливый знак?

— Моя остановка. Теперь здесь выхожу. Офис переехал в здание через дорогу. Но мы ведь скоро встретимся, — Френни приподнимает невидимую шляпу и уходит.

Всю ночь Глен беспокойно ворочается. Ей снится Магда — она укоризненно качает головой. Голос ввинчивается в уши: «Знаешь, что? Она ведь вместо договора отправила губы. Женские губы. Это не просто невнимательность, это неприлично».

Глен просыпается, придавленная одеялом. Оно лежит на груди гранитной плитой. Спихивает его, невольно вспоминая классические фильмы о зомби. Одёргивает влажную футболку. Зеркало в ванной помогает найти и внешнее сходство с живыми мертвецами. Мутные глаза и тусклая неподвижность. Кажется, если она протянет руку к своему двойнику, он не шелохнётся. Глен опускает голову, поворачивает винт крана, плещет холодной водой в лицо. Она уже не помнит: почему знакомство вчера всколыхнуло столько чувств. Не помнит, почему начала надеяться. Всё это глупости. Фантазии. Она не может их себе позволить. Её спутали водоросли. Леность? Коряга сучьями пришпилила ко дну. Страхи? Пусть другие играют с течением. Другие, как Френни… Глен переступает с ноги на ногу — чёртов кафельный пол.

Когда Глен закрывает дверь, она чувствует себя не одной из многих англичан, идущих по своим делам, а грозовой тучей, на которую дети могут показать пальцем и сказать: «Ух ты, па! Эта туча похожа на человека». Мысли проскакивают, словно маленькие злые молнии. Глен знает, что вскоре устыдится своего поведения. Но это понимание ничего не даёт.

Френни заходит в автобус и машет ей рукой. Глен пресекает нелепый порыв поднять повыше воротник. Глаза Френни улыбаются, когда она пробирается к ней. «Что за кривлянье, — с раздражением думает та, — ну точно на сцене. Танцующая походка. Ладонь ловко ложится на спинку сидения. Притворная хрупкость». Глен прослеживает пальцем щербину на поручне. «Дыши. Ты придумываешь. Никто не виноват в твоём плохом настроении».

— Автобусное агентство знакомств работает без сбоев, — Френни сдувает прядь волос.

Глен глубоко вздыхает. Нос нелепо посвистывает, и она морщится.

— Привет. Как ты и предсказывала, мы опять встретились.

У Френни светлые ресницы, поэтому лицо кажется беззащитным и искренним. Такой обнажённый взгляд. А в глазах, как разомлевший кот, клубком свернулся сон. Глен чувствует, как расслабляются плечи. Будто в ответ на её мысли, Френни говорит:

— Люблю утро. Но тёплые недра кровати люблю больше. По крайней мере, сегодня.

— Любить утро уже подвиг. Иногда можно сбросить с плеч этот героический груз.

Френни заразительно смеётся.

Затем наклоняется к запотевшему стеклу и рисует на нём кораблик. Его парус наполняет ветер. И флажок развевается. На мгновение задумывается. Проводит рядом чёрточки в столбик. Одно тире, две дуги, три тире, четыре дуги.

Глен недоумевающе хмурится:

— Это ёлка?

— Нет.

Френни добавляет ещё три тире и под ними четыре дуги. Глен переводит взгляд на кораблик:

— Тогда волны?

— Да. Рябь на воде. А ещё это шесть строк немецкого стихотворения. Называется «Ночная песнь рыбы».

Чёрная туча полиняла, вот-вот развеется. Глен даже дышится легче.

— Как просто, — «Песнь» на окне уже затуманилась.

— А ведь слож… — двери автобуса открываются. — Никак не привыкну, что мне здесь выходить. До встречи!

Глен успевает только кивнуть и отступить в сторону. Френни спрыгивает по ступенькам. Глен смотрит вслед, и что-то кажется ей неправильным. Чего-то не хватает. Ах да, шарф! Уронила. Глен поднимает его с пола. Как-то робко проводит рукой по его рябому морю-океану. Аккуратно складывает и убирает в сумку.

Карусель рабочего дня раскручивает её — коллеги, звонки, бумаги — и выбрасывает вечером на диван. Повинуясь порыву, Глен вытаскивает из сумки полосатого беглеца и вешает на спинку стула. Едва подавив вздох и тут же укорив себя за малодушие, вылавливает из-под диванных подушек «Гендерную теорию» — в конце концов, нужно когда-то её одолеть. То ли глава от главы книга становится сложнее, то ли она устаёт за день сильнее, чем раньше. То ли неотвратимо глупеет. Глен отбрасывает с лица волосы и открывает книгу.

От социального феминизма то и дело отвлекает шарф на стуле. Кажется чужаком. Осколком другого мира. Глен не может понять, почему. Мебель, книги, техника, занавески враждебно нацелили на него свои ручки, корешки, кнопки и складки. Закатывает глаза. «Брось, просто непривычно — чужая вещь. Не забыть бы отдать».

Глен поудобнее ставит книгу на горб подушки. Определённо, социалистический феминизм ей ближе радикального. Разделение труда наверняка многое определяет. Хмурится, стараясь смести крупицы информации в одну банку. Ей нравится, когда всё на своём месте и с этикеткой на боку. Вишнёвое так вишнёвое. Огурцы так огурцы. Нравится порядок во всём. Да, точно социалистический лучше. Пузатая банка с социалистическим. Бочонок с радикальным. Крыжовенный тоже хорош. С тостом. Неплохо. Голова опускается. Страница холодит щёку. Между бровями залегла складка.








Они видятся в будни. Случайность, которая происходит каждый день. Глен предвкушает эти «случайности». Иногда ещё вечером. И эти мысли не выкинуть из головы. Не стряхнуть, словно дождевые капли с плаща. Потому что поток накрывает и тянет за собой. И когда Френни не появляется в автобусе, кажется, будто океан пересыхает, сливается в трубу.

«Влюбилась?» — размышляет Глен, теперь ей уже не хочется закатывать глаза от этого предположения. Она не уверена… забыла, как это бывает. И «это» заставляет её смотреть, слушать, рассказывать. Бывает, после встречи ей не по себе. Будто внутри бушуют холодные волны. Глен закрывает глаза, пытаясь побороть морскую болезнь. Вода голодным зверем вцепляется в сердце. Когда она отступает, Глен чувствует себя пустой. Такой должна быть влюблённость?

Смущает ли, что влюблённость в девушку? Наверно, нет. Глен знает про пансексуальность. И ей нравится это слово. Пан. Веет мифами, запахами луга и жаром танцев. И свободой? Однако она никогда серьёзно не задумывалась, насколько оно применимо к ней. Подозревает, что может примерить его, но не носить. Несмотря на привычку всё классифицировать, на этой банке нет аккуратной надписи. Закорючка и знак вопроса. А банка стоит в пыльном углу, за рядами стеклянных собратьев.

Она многое узнаёт о Френни. Где-то в ящике лежит список «Знаю о Ф., что…» Глен хотелось проверить себя. Много ли значат их краткие встречи. На пункте двадцатом перечень обрывался. Глен знает, что Френни грезит морем. У неё гибкие пальцы, потому что лепит из глины. Постоянно всё теряет и забывает. Её шаг пружинит. Работает в турагентстве. Любит утро, ведь утром кажется, что всё возможно, всё успеешь. Выше неё. Беспокойные руки всегда чем-то заняты. Может огорошить удивительной историей или странным фактом. Полосатый шарф связала бабушка. Тогда в автобусе читала про стоп-анкеры, а не «стоп алкены» — так сильно любит море. Глен могла бы добавлять новые и новые строчки в список.

«Не влюблена, но очарована точно», — признаёт Глен.

Она мечтает. Позволяет себе мечтать. Однажды Френни заявит, решительно перекинув шарф через плечо: «Ты для меня всё». И она признается в ответ: «Ты моя единственная». Им будет всегда мало друг друга. Создадут собственный мир на берегу холодного моря. Жизнь изменится. И она сама тоже, — Глен покачивает ногой. Но видит не шерстяной носок с узором из снежинок, а следы на влажном песке. Прядь светлых волос, которую закручивает солёный ветер. Смешливые губы в трещинках. Холодные сильные пальцы.

Узел распустился. Не случайно и не волевым решением. Всё из-за Френни. Несколько дней назад она сказала «когда-то моя бывшая девушка». Они стояли рядом в автобусе, и вдруг — «моя девушка». Как будто так и надо. Как будто ничего особенного. Как будто мир только что не состроил гримасу, словно шаловливый ребёнок. Глен отмахнулась: «Ну да, так и надо. Совершенно ничего особенного», — и не перебила рассказ, даже не моргнула удивлённо. Старательно стёрла с лица любое выражение. Но мир и правда проказливо улыбнулся. А в груди, казалось, раздувается воздушный шар, не даёт дышать, приподнимает.

Глен шевелит пальцами ног и продолжает мечтать. Да, ледяные волны. И живут они близко к морю. Там сидят на маленьком диване, прогибающимся под их весом, и постоянно соскальзывают ближе друг к другу. Глен сладко потягивается и нескладно напевает: «Совсем как во сне, в том самом сне».








Глен прекращает автобусный фарс:

— Давай сходим прогуляемся завтра. А то вижу лишь застенки офиса и стены дома.

Почему-то она сразу жалеет, что предложила. Как будто у неё мягко, но настойчиво вытянули калейдоскоп из рук. Вокруг краски тусклее, узоры привычнее.

— Давай. Почувствуем себя молодыми душой рядом с Питером Пэном?

— Или проникнемся величием рядом с королевой Викторией, — Глен скрывает смятение.

Позже, в лифте, она осознаёт, что во время разговора то и дело посматривала на две петли в шарфе. Нитки, отбившиеся от общего течения, отпечатались в её сознании. «Незначительные несовершенства только украшают. Они подчёркивают… — Глен яростно жмёт на залипшую клавишу. — Подчёркивают индивидуальность». Отчего-то тревожно.

Вечером у неё болят ноги. Она недооценила сквозняк в столовой, когда села у окна. Сегодня не мечтается о холодных морях.

На следующий день они идут в Кенсингтонские сады, как договорились. Глен чувствует ответственность за встречу, и это сковывает её. Она с трудом поддерживает разговор. Слова отказываются браться за руки. Они показывают язык и отворачиваются друг от друга. У статуи Питера Пэна Френни говорит:

— В детстве не понимала и сейчас. Зачем нужно было так заканчивать книгу.

— Как? Дети вернулись домой?

Френни качает головой.

— Не совсем. В последней сцене Питер Пэн прилетает к Венди. А Венди взрослая. У неё семья. Совсем взрослая и летать разучилась.

Глен удивлённо приподнимает брови:

— Ну и что? Жизнь ведь… В жизни так и происходит. Разве нет?

— Да, конечно, ты права. Но неприятно, когда писатель выбрасывает из сказки. Загостились, кыш! Словно ворон с грядок прогоняет, — Френни резко взмахивает рукой.

Глен пожимает плечами: нельзя постоянно жить в сказке. На время забыться — да. Не больше. Хотя, может, она просто не поняла, что Френни имеет в виду?








Глен встречает Френни после работы. На той зимнее пальто. Клетчатое. Серое в жёлтых и зелёных линиях. Какое-то нелепое.

Дверь снова распахивается — мужчина и женщина.

— Ты смешон. И то, что ты говоришь, нелепо, — восклицает женщина.

Глен вздрагивает. Она не верит в знаки, но подобные совпадения не оставляют её равнодушной.

— Привет! Рада тебя видеть, — Френни уже около неё и проводит рукой по плечу. Рассеиваются подозрения в том, что она считает их отношения только дружескими.

— И я рада. Жаль, полосатый знакомец не с тобой.

Френни натягивает воротник толстого свитера на подбородок. Встряхивает волосами, освобождая те, что попали под пальто.

— Ничего. Разлука укрепляет чувства.

Глен провожает Френни до дома. Искоса посматривает на зимнюю обновку. Выражение «уютное молчание» всегда казалось ей загадочным, и она ищет способ заполнить паузу. Задаёт вопрос, который интересовал уже давно.

— Что тебя так привлекает в море?

Френни отвечает мгновенно. Видимо, не в первый раз слышит этот вопрос.

— Его разнообразие и изменчивость.

— Изменчивость массива воды?

— Да. Состояния, оттенки, блики. Поэтому художникам сложно его передать. Оно постоянно меняется.

— Как странно. А мне нравится в нём другое. Он ведь такой мощный, — Глен поправляет перчатку, подыскивая верное слово. — Такой незыблемый.

— Ну да, огромный и будто вечный. И это тоже его многоликость, — Френни делает широкий шаг и переступает стык тротуарных плиток. Семенит перед следующим квадратом. Прыжок — в центр. Их обгоняют люди. Глен становится неловко. Она бы попросила Френни прекратить, но ей кажется нетактичным одёргивать новую знакомую. Так они и идут: Френни преодолевает сетку тротуара, Глен — собственное недовольство.

Останавливаются на повороте к дому Френни. Их заливает оранжевый свет фонаря. Они словно две мушки, застывшие в янтаре. Холод пробирается сквозь подошвы сапог. А недавно было лето.

Глен поднимает голову и резко втягивает воздух носом. Её пугает выражение лица Френни — оно так противоречит ребячливому поведению. В нём есть что-то бесстрастное, проницательное. Глен краснеет. Ей становится стыдно за своё раздражение и мелочность. Разве не похожа сейчас Френни на оценщика, который распрямляется и выносит вердикт: «Это подделка, хотя и довольно искусная», небрежным жестом убирает в портфель лупу и отворачивается от картины?

Но вдруг черты смягчаются, и Френни подмигивает, наклоняется и крепко целует в губы. Волосы мазнули по щеке, и вот уже она отстраняется и с коротким «до встречи» исчезает за дверью.

Глен поднимает руку ко рту, словно стараясь удержать ощущение. Схватить — и в банку, как светлячка. Опомнившись, она поправляет на плече сумку и идёт домой.








На улице дождь. Пробегает мёрзлыми пальцами по шее и щекам. Застревает горошинами в волосах. Глен не смахивает их, иначе будет ещё хуже. И зонт тоже ни к чему: не ливень, а так — моросит. Опять Рождество будет зелёным. В общем-то Глен всё равно.

Она идёт в гости, а кажется, что в бой. Мысли готовят снаряды, чувства выстраиваются согласно плану и распоряжениям. Вдалеке военные корабли. И якори, якори, якори.

Дверь открывается. Френни действительно красивая. Такой тонкой полупрозрачной красотой.

Но Глен вспоминает, какой восторг испытывала рядом с ней в автобусе. Давно ли разве было? Цветные полосы шарфа подхватывали и несли за собой. Вспомнилось детство, сказки. Проснулись чувства, надежды. Осталось так мало. Словно выбросило на берег и даже ракушки и камни смыло с песка.

— А вот и я, — Глен говорит бодро. С картонной игривостью.

— Ох, ты совсем промокла. Проходи, — Френни действительно мила и умна. Чудный голос. Но безнадёжно проигрывает воображению Глен.

Глен отдаёт миндальный пирог. Она не любит готовить, однако в этот раз проиграла своей совести. Или решила её задобрить. Заглушить чувство вины.

Пока Френни наливает чай, Глен с вялым любопытством изучает гостиную. Слишком заставлено, хотя уютно. На полках полно изделий из глины. Да, Френни ведь говорила, что занимается лепкой. Россыпь морских звёзд, лёгкие лодочки, актинии с глазами-кнопками, русалки. На столе — раскрытая книга, её придавливает керамическая ракушка. Причудливая закладка. Книга наверняка тоже о море. Надпись сверху — «Зима тревоги нашей». Глен не знает, верна ли догадка: она не читала этот роман. Выхватывает предложение в тексте. «И где-то в глубине себя я сказал: хочу домой, нет, не домой, а по ту сторону дома, где загораются огни».

«Иногда я тоже вижу, как загораются огни, — думает Глен, — но сложно… Слишком сложно смотреть на них, не моргая. А когда моргнул, они вдруг теряются среди оранжевых колб городских фонарей». Глен прислушивается к звукам на кухне. Она отчётливо понимает, что больше никогда сюда не придёт.

Глен садится на диван. Проваливается в тёплую глубину и ждёт. Жаль, что надежды так быстро идут на дно. Ржавеют, обрастают водорослями, забываются.








Френни ещё предлагает ей встретиться. И Глен даже несколько раз соглашается: неприлично внезапно разорвать контакты. Нужно постепенно, не сразу. Ниточки истончаются, пока не сводятся к тому, с чего сплелись. Они ездят утром на одном и том же автобусе. Здороваются. Иногда Глен из вежливости заводит разговор. Пара фраз на общие темы. Рамки, бдительность: своенравные побеги прищипываются, верхушка подрезается. Новая социально-садоводческая политика.

Теперь к ней часто на остановке присоединяется Магда: оказывается, они живут в соседних домах. Глен учится без зевков выслушивать сплетни и жалобы.

Вскоре Глен дают возможность забыть о неловкой ситуации. В конце декабря на пути к выходу из автобуса, Френни останавливается, — на мгновение, заправляет за ухо прядь и говорит:

— С завтрашнего дня буду ходить пешком. От дома всего ничего.

— Офис уже несколько месяцев назад переехал, — Глен не понимает, почему сейчас.

Френни улыбается краешком губ. В её глазах Глен видит своё отражение.

— По привычке. Теперь начинаю отвыкать.

Больше она не появляется в автобусе. Иногда Глен видит за окном светлые волосы и полосатый шарф. Игра воображения? Всё равно что-то обрывается внутри. Утренний сумрак опять полон обещаний. Сказка манит издалека. Только издалека.