«Пробил этот час!» -
Слышу я приказ Небес
В шорохе дождя...

Я вывожу первые три строки хякуин на тонкой рисовой бумаге и передаю кисть преподобному Гёю. Он передаст ее Сатомуре Дзёхе, а тот — преподобному Югэну и далее по кругу, и стихосложение будет продолжаться до тех пор, пока не истекут положенные сто строк. Один лист бумаги, одна кисть на всех, словно орудие убийства, которым каждый из сообщников нанесет по удару и соединит себя с другими нерасторжимой кровавой клятвой. Сегодня двадцать четвертое мая десятого года Тэнсё, и я, Акэти Дзюбэй Мицухидэ, пишу эти строки в павильоне храма Итоку-ин на горе Атаго, в кругу своих ближайших соратников. Среди нас два монаха и четыре поэта, но мы собрались здесь не для молитвы и не для изящных искусств: в каждом стихотворении будет заключена хитроумная стратегия, каждая строка поведет за собой сотни самураев, каждый знак, выводимый кистью, будет разить сильнее меча; ибо мы задумали непростительное — убить госпожу всей Японии, ибо я задумала непростительное — убить госпожу моего сердца.

Преподобный Гёю пишет о воде, что поднялась выше камней в саду, а за стенами храма стелется зной, сплетается с сумерками и оборачивается удушливой темнотой. Давно уже не было дождей, и одной искры достаточно, чтобы вспыхнул неудержимый пожар. Я поднимаю взгляд на брата и вижу, что в его темных глазах дрожат огоньки свечей — он как будто решил унести это пламя с собой на поле битвы. Мицутоси все понимает. Он был первым, кому я доверила свой план, и будет последним, кто останется со мною, даже если нападение на Хонно-дзи не увенчается успехом.

Сатомура Дзёха пишет о лепестках вишни, что переполнили пруд до краев, а я вспоминаю нашу первую встречу с вами, Нобунага-ко. Это не было девичьей влюбленностью: вам было тридцать два, мне — тридцать восемь. Это не было дружбой равных: вы были военачальницей, которая почти покорила Мино, но которую по-прежнему мало кто всерьез боялся, я — вассалом некогда могущественного клана, сделавшим выбор между бесславной смертью за неверного господина и службой вам, восходящей звезде военного и политического неба... и ни разу не пожалевшим об этом выборе. Обе амбициозные, сильные, уже не раз доказавшие насмешливо-заботливым друзьям и язвительно-жестоким врагам, что не стоит недооценивать женщину у власти, обе по-своему хитрые и дальновидные, мы поняли, что перед нашим союзом не устоит никто.
— Ты будешь моей соратницей, — тоном, не допускающим возражений, бросили вы.
— Вы будете моей госпожой, — без тени робости ответила я и едва удержалась от дерзкой улыбки, увидев, какой огонь взметнулся в вашем взоре при слове «моей». Вы не хотели никому принадлежать, пусть даже на словах, а я была достаточно умна, чтобы не уязвлять ваше самолюбие и держаться на вторых ролях. Но мы обе знали, как мало стоит самурай без своего коня, актер — без своего курамбо, князь — без своего генерала.

Преподобный Югэн говорит о том, что вскоре ветер должен развеять тяжелый туман, а я перебираю в памяти выигранные нами сражения, завоеванные замки, первый из которых вы отдали мне, низвергнутых князей. Никто, кроме вас, не мог действовать так безрассудно и вместе с тем точно, атаковать, откуда не ждали, применять стратегии, о которых никто не догадывался, ниспровергать основы и создавать другую, новую, Японию. Вас можно ненавидеть, как Мори Тэрумото, или обожать, как я, но остаться равнодушным к вашему могуществу и бесстрашию невозможно. Да, вы не зря гордитесь своим родством с Тайра Киёмори: так же, как и он, вы сжимаете в деснице Поднебесную средь четырех морей, так же неоспоримо властны, и так же, как и он, погибнете в огне, ибо так же, как и он, бросили вызов буддам и демонам.

Сатомура Сёсицу выводит строки о звоне колокола, что еще прекраснее в дни весны, а мне на ум приходит та ночь, когда было так же не по-весеннему жарко, как и сегодня, и светильник у вашего изголовья казался средоточием зноя, и ваши волосы разметались по простыне, словно прожигая ее насквозь. И сладко, и страшно было заглядывать в бездну ваших очей, Нобунага-ко, и в ласке вы были столь же неистовы, как и в сражении, и я снова дерзнула ослушаться вас — нет, не поспорить, а всего лишь напомнить, что не только у вас стальная воля и любовь к победам. Мои руки помнят каждую линию вашего роскошного и сильного тела, обезоруживающе прекрасного и полного дикой, неприкрытой страсти, с которой не сравнится робкая нежность наложниц. Мои плечи помнят силу ваших пальцев, а губы — ядовитую сладость поцелуев, и, кажется, если закрыть глаза, я снова услышу ваше хриплое рычание, в котором восторг от прикосновений смешивался с негодованием на то, что я, вечно остававшаяся в стороне, в тени вашего могущества, сражавшаяся только во имя вас и жившая службой вам, так беспрекословно отняла первенство той душной весенней ночью.

Преподобный Синдзэн пишет о том, что иней укрывает его рукава, промокшие от слез в незаслуженной опале, и это напоминает мне о тех днях, когда ваша страсть обернулась ненавистью. Быть может, вы наконец увидели во мне не только послушного вассала, но и опасного соперника, который не замедлил бы воспользоваться плодами ваших побед и выстроить собственный замок на вашем фундаменте? Быть может, перед последней битвой за объединение Японии вы вспомнили, что истинный властитель не должен иметь душевных привязанностей? Но я долго, непростительно долго верила, что мне удастся вернуть ваше расположение. Я не думала о том, чтобы сражаться с вами за власть над страной — мне достаточно было власти над вашим телом и душой, это я считала самой большой своей победой. Видят боги и будды, видят демоны всех небес, что это вы бросили мне вызов, вы попытались лишить меня величия, забыв, что тех, кто, как я, прошел сквозь пустыни войн и болота предательства, можно уничтожить, но не унизить. Это вы отняли у меня два замка, вы приказали Ранмару ударить меня веером на пиру, вы высмеяли меня, решив, что я уже не опасна; моя совесть чиста, но я не хочу перебирать обиды и плакать по ночам. Сойдемся в честном сражении, о котором так давно мечтали, и выясним, кто кого?

Инавасиро Ханнё скорбит о том, что изголовьем ему служит сухая трава, а я мысленно подсчитываю, сколько войска в нашем распоряжении. Возможно, его не так много, но вас, Нобунага-ко, охраняют всего несколько десятков самураев. Что вы предпочтете — выйти мне навстречу и сразиться или тайно покончить с собой, чтобы не достаться мне и после смерти? Я надеюсь на первое, о, как я надеюсь! Если у меня будет возможность лично скрестить с вами оружие, мне не стыдно будет даже погибнуть. А если Небо судило мне выжить, я стану властительницей Японии и продолжу то, что начали вы. После сокрушения последних непокорных князей нашей стране больше не нужен будет правитель-боец, она потребует сёгуна-мыслителя, хранителя покоя, целителя и сеятеля. Такие, как вы, устанавливают мир, такие, как я, его поддерживают.

Любовь к вам, княгиня Овари, до сих пор живет во мне, словно неискоренимая хворь. Но прав был иностранец, один из многих иностранцев, о которых вы поведали Японии; прав был тот, чья книга лежала в ваших покоях: чего не исцеляет снадобье, то исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь...
А если и пламя Хонно-дзи окажется бессильно, то нас исцелит лишь смерть.