От одиночества ломило сердце.

Тендзю Мицуки затянулась ещё одной сигаретой и медленно выдохнула горький дым на стекло, залитое широкими дождевыми потёками. Ливень шёл целый вечер и, несмотря на три часа ночи, утихать не собирался. Это было под стать тому муторному состоянию, терзавшему чёрствую душу Микки.

Ещё пару месяцев назад она была готова поклясться, что не будет думать ни о ком всю ночь напролёт. Да что там думать – просто, что в жизни не встретится такой человек, который станет для неё чем-то немного большим, чем пустое место. Самовлюблённая, тщеславная, надменная – о, да, Микки многие из этих громких эпитетов могла с гордостью примерить на себя и прикрепить новые ленты к своей извечной маске милой девушки, любимой всеми, но не любящей никого.

А тут, явление с острыми чертами лица, необычайной пластикой и удивительно мягким голосом, который словно бы окутывал нежнейшим кашемиром каждое сердце и согревал в самый лютый душевный холод. Ничем особенно не выделявшая девушка, одним своим выступлением покорившая всех и стремительно взлетевшая почти на вершину театрального Олимпа, куда так завистливо всегда смотрела Микки, страстно желая когда-нибудь непременно принять гордое звание топ-звезды.

Но всё совершенно рухнуло ровно два месяца назад, когда Юрика, эта невыносимо талантливая танцовщица, вдруг бросившись к её ногам, выпалила абсолютно безумное и горячее признание в любви.

Микки бы рассмеялась ей в лицо, как делала это обычно, если бы не какое-то смутное чувство, заставившее её преступить через свои принципы. Может быть та сумасшедшая нежность, с которой Юрика осыпала поцелуями её ледяные руки. Или безграничная искренность, наполнявшая до краёв каждое сказанное слово. Или же просто, желание отомстить за то унижение, которое испытала на себе Микки, вынужденная отступить под таким буйным натиском таланта, оттеснившего её, и без того не сильно заметную, совсем в тень закулисья, оставив без единой возможности вырваться на первый план. Да, именно, месть и стала тем основным мотивом, из-за которого Микки вместо того, чтобы оттолкнуть распластавшуюся у её ног Юрику и уйти, гордо вскинув голову, заставила её подняться на ноги и обняла, так крепко, как только могла. Уже в этот момент она продумала всё – завоевать доверие, убедить в своей чистой любви, а затем – бросить, растоптать в пыль хрупкое девичье сердце, опустить перед всей труппой так, чтобы она поняла, как это отвратительно – быть отвергнутой. Но пока... пока Юрике не надо было этого знать – бедная девочка тихо забылась в бесчувственных объятиях, не веря собственному счастью и не подозревая о коварстве, расплавленным янтарём плескавшимся в глубине пронзительно-чёрных глаз.

Микки стряхнула пепел на лист бумаги, который несколько часов назад был письмом. Наивная девчонка строчила нежные, слащаво-розовые письма каждую неделю, думая, что Микки от них в восторге. Что ж, если она так думала, значит не всё потеряно, и актриса Тендзю Мицуки не растеряла своего прирождённого дара – показывать людям те эмоции, которые они хотели видеть. Юрика и вдохновлялась. И где только слова каждый раз находила новые... Это было забавно первые два раза, но потом наскучило, и письма откладывались в сторону, даже не распечатанные.

Настенные часы бодро прозвенели четыре часа утра. В соседней комнате тихо застонали. И всё снова стихло. Микки включила чайник.

Что ни говори, но жизнь с Юрикой, пусть и по отдельности, невыносимо скучна. В постели эта девчонка была ничего, но в остальном... Микки просто не знала, как ей продержаться ещё какое-то время до исполнения своего коварного плана. Все эти нежности, комплименты, внимание – безусловно, приятны, но уже до тошноты приелись. Хотелось чего-то нового, яркого, щекочущего кровь. Наверное, именно поэтому она пошла на милую интрижку с Шиоцуки Сю, яркой девочкой, талант которой тоже не был раскрыт до конца.

Сердце сжалось. «Успокойся немедленно!» – рассердилась на саму себя Микки.

Да. Именно рядом с Сю она поняла, что её игра, стремление отомстить зашли слишком далеко. В ласках Сю она не находила того удовольствия, за которым гналась и которое ей дарила только обезумевшая от нежности Юрика. Наедине с Сю ей начинало не хватать сбивчивого шёпота, ранее только раздражавший. Она ждала от Сю тех же слов, поступков, подарков, цветов без повода... Но получала только свою же холодную улыбку в ответ, равнодушные слова и бесчувственные прикосновения до рук, которые были невыносимы.

Микки тосковала.

И осознание этого разрывало сердце на лоскуты, терзало оледеневшую душу языками пламени, заставляло цепенеть руки только при звуках голоса в телефоне. Как, вот как такое могло произойти?! Чтобы она, неприступная Тендзю Мицуки, бросалась на каждый телефонный звонок, как изнывающий от жажды зверь. Чтобы её каменное сердце падало в пятки каждый раз, когда ровно в полночь приходило сообщение с пожеланием доброй ночи. Чтобы она начинала сама искать встречи, требовать внимания и слов, которые были ей противны когда-то... Это невозможно! Это не её план!

Брошенная в стену пепельница с оглушительным звоном рассыпалась на осколки. Микки сжала голову руками, стараясь остановить начинавшуюся истерику. Нет-нет-нет! Это всё безумие, наваждение! Микки не может влюбиться, не может отдать себя какому-либо одному человеку. Это не она, это не её реальность, она спит! И груди рвался хриплый вой. Так хотелось закричать на весь мир о том, что всё получилось неправильно, и о том, как разлука терзает её.

«Как же я ненавижу тебя, Юрика, за то, что чувствую сейчас! – кричала Микки безмолвно, крепко сцепив зубы, чтобы ни один звук не сорвался с горьких от табака губ. – Почему именно сейчас, когда ты далеко, я ощущаю, что не могу выносить это одиночество? Почему я чувствую, как эта боль парализует меня и заставляет признавать неправду?! Я же не влюбилась в тебя, не нуждаюсь в тебе... Вернись же. Вернись, чтобы я сказала это тебе в лицо, чтобы я разодрала ногтями эту белую кожу, которой могут касаться только мои губы, чтобы исцарапала всё твоё тело, которое никому, кроме меня, не может принадлежать. Ты моя, моя! Но я не признаюсь, как бы ты ни желала, что и я стала твоей...»

Охваченная этим дурманом, горящая словно в лихорадке, Микки нетвёрдым шагом прошла в комнату. Распластанное на простынях полупрозрачное тело обнажённой Шиоцуки впервые вызвало в душе всплеск неконтролируемой ярости. Микки за волосы стащила любовницу с кровати и, не обращая внимания на протестующие вопли, выволокла её в коридор.

– Убирайся! – она швырнула ничего не понимавшую Шиоцуки к стене. – Немедленно собирай свои вещи и убирайся прочь! Я не хочу тебя видеть. Я не хочу, чтобы ты находилась в этом доме дольше!

Шиоцуки покорилась. Без единого слова, без ропота, безвольной тенью, белым призраком она оделась и выскользнула из квартиры, оставив после себя тишину, стальными лезвиями пронзившую предутреннюю темноту. Стук настенных часов словно бы отошёл за границу всех звуков. Микки не слышала ничего, даже биения собственного сердца. Не чувствовала она и холода, со страстью обнимавшего её острые плечи.

С губ сорвался первый стон. Один за другим, они слились в единый непрерывный вой. Микки металась по квартире, переворачивая всё, до чего могла дотянуться, безуспешно ища хоть что-то, что могло вырвать из её сердца те осколки ласковых слов, когда то оброненные Юрикой. То самое «я люблю вас, Тендзю-сан», которое теперь разрослось в один куст крапивы вокруг сердца и теперь беспощадно жалило.

Письма были изорваны на куски. Увядший букет, подаренный накануне отъезда, – растоптан и растрёпан по лепестку. Хрупкая фарфоровая пастушка в трогательном розовом платье разлетелась в мелкие брызги на полу. Микки уничтожала всё, что напоминало ей о Юрике, чтобы только не вспоминать о той, кому она стала принадлежать неведомо от самой себя.

Подчиниться. Признать, что человек стал необходим, как луч солнечного света для молодого ростка. Склонить голову и протянуть руки, моля о ласке. О, нет, нет! Только не Тендзю Мицуки! Её это наваждение не сломит. Это слабость, это опьянение, это мираж от выкуренных сигарет, просто глупые мысли, которым не место в её голове!

Одиночество диким зверем заметалось в душе, вгрызаясь длинными клыками в самое уязвимое место и впиваясь когтями в самую глотку, не давая даже заплакать от бессилия, от вынужденной необходимости признать, что Микки и правда влюбилась без памяти. В ту, которую так ненавидела.

* * * * *

Звонил телефон. Микки, чуть приоткрыв глаза, нашарила его в недрах сумки.

– Тендзю Мицуки слушает.
– Микки, я вернулась.

Этот голос! Невыносимо мягкий и нежный, с неповторимыми нотками покорности и наполненный искренностью. Сон, всё же сморивший истёрзанную своими переживаниями Микки, слетел немедленно, как осенняя листва с гладких камней набережной.

– Да? Я очень рада, – как же сложно было заставить свой голос звучать ровно и равнодушно! Видимо, талант не променять ни на что. Но Микки даже так почувствовала, как Юрика улыбнулась. И почти увидела – она всегда улыбалась самыми краешками губ, как будто стеснялась собственной улыбки.

– Я очень соскучилась, – тихо проговорила Юрика. – Сейчас приеду, ты же не против?
– Нет.
– Тогда подожди немного. Я люблю тебя.

Телефон жалобно скрипнул в сильных пальцах хозяйки, сжавшей его со всей яростью, вновь вспыхнувшей в душе. Зачем она согласилась? Она не желает видеть Юрику! Иначе... иначе всё пойдёт наперекосяк! Она сорвётся, скажет всё, сломает саму себя! Нет, этого нельзя было допустить.

Микки осмотрела квартиру, почти разгромленную до основания, насквозь пропахшую сигаретным дымом, алкоголем и разбитыми духами. Пожалуй, это лучше всего отражало то, что было сейчас у неё на душе – такой же беспорядок, в руинах которого было похоронено заживо трепетное и жаркое чувство, столь ненавидимое ей сейчас.

Юрика не должна это увидеть. И её – Тендзю Мицуки, сломленную собственными мыслями, – тоже. Ей вообще не место теперь здесь, в когда-то уютной квартире, превращённой приступом ярости в подобие берлоги медведя-шатуна.

Микки неподвижно сидела, привалившись спиной к входной двери, и ждала. Из кухни были видны часы. Минутная стрелка едва тащилась, но Микки не отрывала от неё взгляда. Пять минут. Пятнадцать. Двадцать. Ровно в половину дверной звонок разразился оглушительной трелью, совершенно лишней среди всего здесь.

Но Микки не шевельнулась. В душе боролись два чувства, два желания. Любовь и ненависть, свобода и покорность.

– Микки, это я, Юрика. Открой, – послышался мягкий голос из-за двери.

«Открой же. Впусти её, обними, прижми к себе. Пусть удивится тому, как ты по ней скучала. Поцелуй её, ты ведь помнишь, какие у неё губы... Те, что могут свести с ума любого, но принадлежат лишь тебе. И признайся, что не хочешь её потерять никогда...»

– Юрика? – Микки не узнала свой голос. Хриплый от молчания и излишне громкий, он заставил её даже вздрогнуть от неожиданности.

– Да, да, это я! Что случилось? Микки, почему у тебя такой голос? Ты простыла?

«Останься со мной. Скажи же это, ты ведь именно этого хочешь! Всего три слова. Скажи же, не тяни! Она ждёт, она всегда ждала именно этих слов. Останься... Ты же жаждешь того, чтобы она была только с тобой...»

– Оставь меня.

За дверью с шорохом что-то упало.

– Что?

– Оставь меня в покое! – прорычала Микки, сжимая кулаки, вонзая длинные ногти в гладкую кожу. – Я не хочу тебя видеть, никогда больше! Пошла вон, уходи в свой дом! Не смей больше попадаться мне на глаза вне театра, не смей подходить ко мне и пытаться смягчить меня своими глупыми нежностями. Уходи! Уходи! Я тебя ненавижу, ты никогда не была мне нужна. Пошла прочь!

Время словно остановилось. Сколько длилась тишина – Микки не понимала, не знала и не хотела знать. Она ждала, что Юрика сейчас просто откроет дверь своими ключами... Ждала и боялась до дрожи того, что случится, стоит только ключам повернуться в замке.

Тихий звон, едва слышный скрежет брелка, повешенного на дверную ручку, и медленный стук каблуков вниз по лестнице – всё это, многократно усиленное воображением, превратилось в оглушительную какофонию, означавшую только одно. То, что Микки теперь осознавала, не веря себе.

Она закрыла лицо руками и разрыдалась, позорно, но не видя иного выхода своим эмоциям. Крупные, прозрачные слёзы, скатывались по гладкой коже и падали на обнажённые ноги, и тогда она вздрагивала, поводя острыми плечами, и шепча в исступлении без остановки одно и то же:

– Зато я свободна и не принадлежу никому.