Девушка – совсем юная, едва ли старше восемнадцати лет – беспокойно ворочается на кровати. Ее полудетское лицо выглядит напряженно-сосредоточенным, светлые брови нахмурены. Сон некрепкий, поверхностный – она спит и знает об этом, и пытается вырваться из неприятного сна, но первая ночь в этом доме по-прежнему не обещает ей отдыха. Она слабо вздыхает, снова переворачиваясь со спины на бок, и ее губы едва заметно шевелятся, повторяя что-то – кажется, сказанное вовсе не ею. Кажется…

...ей кажется, что она тонет и не может вздохнуть – легкие доверху заполняет вода, глаза режет от морской соли, но она упрямо бьет ногами и руками, пытаясь всплыть. Она не сдается – она никогда не сдавалась, какая чушь думать, будто всё может закончиться здесь и сейчас. Она выплевывает воду, тут же набирая в ноздри и в горло еще и еще. Она видит свет над головой – совсем близко, протянуть руку – и спасена, и можно будет вдохнуть наконец хоть какой-то воздух. Но руки, ноги и голова наливаются смертельно-свинцовой тяжестью, застывают, как не родные. Она чувствует ужас – животный страх. Это просто не может быть правдой, она жива, жива, жива!.. Она хочет жить сильнее всего на свете.
Она не хочет умирать просто так.
Вокруг нее по воде расплывается кровь – откуда кровь, почему?.. но тело уже слишком тяжелое, не шевельнуться и не понять. Будто она утратила способность командовать собой еще раньше, чем ощутила на губах соль.
Она погружается в воду, и только одна мысль – на французском, она же почти не помнит этот язык, хотя еще может блеснуть при случае, – целеустремленно продолжает пробиваться наверх.
Je reviens.

...как она ни старалась, ночной кошмар цеплялся за мысли даже после нескольких часов бодрствования. Задумавшись и стараясь отвлечься, она бродила по коридорам и заглядывала в комнаты: изучала свой новый дом. Да, Мэндерли должен был стать ей домом – она это знала твердо. Но гораздо легче сказать, чем сделать. Прислуга косилась на нее так, словно она была гостьей, а не их «новой миссис де Винтер», особенно когда она что-то спрашивала. Отвечали ей, разумеется, безупречно вежливо. Но она-то была не слепая, и в итоге едва ли не каждый вопрос казался ей глупым, или неуместным, или сразу тем и другим. От этого смятение внутри, порожденное сном, только нарастало, и в результате в двери еще одной комнаты она заглянула уже вовсе как растерянная девчонка.
Но тут же собралась с духом – насколько могла – увидев там миссис Дэнверс. Строгая экономка напугала девушку еще вчера вечером, и ее взгляд был самым невыносимым из всех. Но сейчас та, казалось, не замечала ее. Женщина в черном застыла, неразборчиво что-то шепча, а затем замолчала, словно прислушиваясь к ответу. По комнате плыл душный цветочный запах – глаза неожиданно быстро привыкли к мягкому полумраку, и хватило взгляда, чтобы найти: орхидеи, длинная лавка возле окна, заставленная горшками. Удивительно, но эти цветы, всё их множество, никак не противоречили прочим деталям убранства комнаты. Очень женской комнаты – аккуратной, изящной и до сих пор хранившей следы своей прежней хозяйки.
Ребекки. Сердце девушки болезненно сжалось. Некстати вспомнилось, что Ребекка утонула, катаясь на яхте, – и собственный сон на мгновение показался вовсе не странным: она думала о прежней жене Максима перед тем, как уснуть. Вот ей и приснилось… но она бросила эту мысль, не додумав. Просто нельзя было так стоять, переминаясь без толку с ноги на ногу. Может быть, миссис Дэнверс и не была ей здесь рада, но никто не запрещал ей здесь быть.
– Здравствуйте, – нерешительно начала она.
Миссис Дэнверс обернулась с отрешенным видом, словно первые несколько секунд видела перед собой кого-то другого. Но тут же лицо экономки переменилось, стало той же восковой маской, что и вчера.
– Я могу быть чем-нибудь вам полезна, мадам?
– Нет, спасибо, – она сказала это, может, чуть-чуть поспешно. – Просто мой муж очень занят, и я решила здесь осмотреться. Чтобы лучше узнать обо всем.
Миссис Дэнверс кивнула, будто и ждала такого ответа.
– Что ж, это – утренняя комната. Здесь миссис де Винтер, позавтракав, писала письма и звонила по телефону.
Как своеобразный экскурсовод, экономка прошла по комнате, обводя помещение жестом.
– Ее секретер, – миссис Дэнверс указывала на предметы, но избегала касаться их, словно святынь. – Ее гостевая книга. Ее писчая бумага. Ее конверты. Ее календарь. Ее визитные карточки, – каждое слово в занудном перечне звучало для «новой миссис де Винтер», как удар колокола, и оттого начинало противно звенеть в ушах.
Она подошла к секретеру вслед за миссис Дэнверс, будто ее что-то притягивало, вынуждая против воли переставлять ноги.
Миссис Дэнверс стояла неподвижно, глядя на маленькую изящную статуэтку у самого края столешницы. Ее рука замерла в полуприкосновении, как если бы экономка глубоко задумалась в разгар действия или просто вдруг вспомнила, что не одна в комнате.
А вот она почему-то не колебалась. Просто взяла самую верхнюю из визитных карточек – даже не заботясь об осторожности, словно те были ее собственными, – и стала рассматривать.
Каждая карточка представляла собой скромный белый прямоугольник – и тем четче на них выделялась вязь имени. Элегантная вязь, словно рукописная, а не отпечатанная, и набранные гораздо более строгим шрифтом адрес и номер, на которые нельзя было обратить внимание прежде, чем на само имя.
– Ребекка де Винтер, – прочла она вслух. «Ребекка де Винтер» – отдалось где-то внутри чужим, насмешливым голосом.
И она, не сознавая, казалось, что делает, горячо прошептала:
– О, как бы я хотела быть ей… или хотя бы такой, как она.
Как часто бывает в такие моменты, по утренней комнате растеклась тишина, в которой звонкий шепот прозвучал предельно отчетливо. Она втянула голову в плечи, но тут же скомандовала себе выпрямиться и поднять взгляд, раз уж сделала то, что сделала.
Миссис Дэнверс вышла из кажущегося транса и все же коснулась пальцами фарфорового Амура. Движение было до странности похоже на ласку – то ли матери, то ли любовницы.
А затем она повернула голову к своей новой хозяйке, медленно, как могла бы поворачивать голову большая змея. И кивнула:
– Возможно, я смогу помочь вам в этом, мадам.

*
«…в то утро мне показалось сначала, что она меня съест. Это так по-детски, конечно, но я живо вообразила, как миссис Дэнверс превращается в огромную кобру и проглатывает меня. Тем более что я действительно была похожа на кролика или мышь – и моя старая юбка, в которую я вцепилась от всегдашней неловкости, была всё того же мышиного цвета. Я даже не могла зажмуриться, чтобы не видеть броска и своих последних секунд – просто смотрела в ее глаза, словно позабыла, как владеть телом.
Но миссис Дэнверс со мной ничего не сделала.
И даже больше того…
Должно быть, я не так уж и испугалась. Только увлеклась собственной фантазией, по давней привычке. А миссис Дэнверс чувствует чужой страх, как зверь, и тогда атакует – это в ее природе, словно у хищника. В одной из множества старых книг я читала о чем-то в подобном духе. Нет, я никогда не скажу, что мне нравятся такие сравнения и такие черты, но уже пообещала себе: постараться преодолеть этот страх.
В конце концов, если я и правда хочу… от такой смелой мысли у меня перехватывает дыхание. Неужели я правда подумала, что смогу справиться с этим? Я сама до сих пор не знаю, что толкнуло меня ответить согласием, когда миссис Дэнверс вновь смерила меня взглядом и предупредила, что мне может быть нелегко. Вероятно, та же самая сила, побудившая рассмотреть в деталях визитную карточку и прочие вещи Ребекки, так и лежавшие нетронутыми в ее утренней комнате. Может быть, эту силу зовут любопытством или духом противоречия, но я тогда не знала ей имени, и, признаться, не знаю сейчас.
Я твердо знаю одно: я решила, что сумею стать не хуже Ребекки де Винтер, а миссис Дэнверс по непостижимой причине решила мне в этом помочь.
Но сегодняшний день, по счастью, расщедрился не только на странные случаи, но и на приятные встречи. А именно – я познакомилась с сестрой Максима и ее мужем.
Они вошли в утреннюю комнату, когда я добросовестно пыталась придумать послание к миссис Ван Хоппер – такое же, какие она писала множеству шапочных знакомых: вежливое, приятное и ни к чему не обязывающее. Я до крайности плохо умею заниматься такими вещами, но это – одна из обязанностей хозяйки, как уже успела мне объяснить миссис Дэнверс. Так что я вздохнула и попыталась применить воображение к более практическим и полезным вещам, чем обычно. Вот в это-то время миссис Дэнверс их и пригласила.
Беатрис – она сразу же попросила звать ее просто Би, а не миссис Лэйси и даже не полным именем – ничуть не похожа на чопорных леди из книг, а Джайлс, ее муж, любит странные шутки, но в остальном очень мил. Спустя каких-то десять минут мы уже разговаривали и смеялись, словно знакомы тысячу лет. Мы теперь родственники, как заявила мне Би.
Миссис Дэнверс распорядилась принести нам вина – по бокалу, не больше, чтобы выпить за встречу – и удалилась, а Би и Джайлс наперебой рассказывали о великом множестве родичей и соседей, с кем я непременно должна буду познакомиться. Я улыбалась им и кивала в ответ, как китайский болванчик. Внутри же всё холодело при одной мысли, что мне придется куда-то еще выезжать, что-то говорить и с усердием делать вид, будто я здесь своя.
Здесь все помнили о Ребекке, и как бы ни улыбалась мне Би, я знала: она помнит тоже. И, должно быть, присматривается к новой жене Максима, гадая – подходит та или нет. О, как мне хотелось понравиться этой доброй женщине и получить оправдательный вердикт от нее.
Я решилась и подняла тост за будущее счастье. Би горячо поддержала меня, а сердце в моей груди забилось сильней и радостней.
Но и моя голова закружилась гораздо сильнее обычного. Я очень плохо спала эту ночь, конечно же, и еще меньше суток прошло с моего приезда. Несколько быстрых глотков вина могли оказаться лишними. Мне казалось сначала, что это пройдет, но симптомы становились только сильнее. Так что я извинилась перед Би, как умела – к счастью, она смогла понять мое состояние и не посчитала себя обиженной. Всё расплывалось передо мной, пока я шла по коридорам, и на постель я упала, словно убитая.
Вскоре мне стало лучше, но я до сих пор ощущаю слабость, так что решила лечь этим вечером раньше обычного. Миссис Дэнверс любезно поделилась со мной снотворным – никогда не подумала бы, что Ребекка де Винтер пользовалась таблетками для хорошего сна. У таблеток был странный привкус, такой же, как у вина – но мне, должно быть, опять мешает воображение. Надо просто чувствовать благодарность, что миссис Дэнверс не враг мне, хотя и не может принять меня вот так сразу.
Сейчас снотворное подействует, и карандаш может выпасть из моих пальцев – так что лучше мне будет перебраться в постель заранее.
И все же, как бы странно ни начался этот день, сегодня мне с новой силой захотелось поверить в лучшее. Миссис Дэнверс, в сущности, не плохой человек, и даже не страшный. Я повторю себе это еще несколько раз перед сном.
Я надеюсь, что мы с ней хоть немного подружимся…»

*
Ночью здесь тихо. Тишина и темнота царствуют в доме над морем. Только шорох шагов, только шепот теней. Так, что даже нельзя услышать, если не захотеть.
Все спят: давно уснули хозяин с хозяйкой, и вся прислуга, и даже море, кажется, спит. Не спит только одна женщина, скользящая по коридору, словно еще одна из теней. Одной рукой она придерживает подол глухого черного платья, в другой же держит свечу. Слабый огонек бросает на стены смутные отсветы, но скорей заставляет щуриться, чем помогает действительно что-либо разглядеть. Однако женщина совершенно спокойна. Она движется вперед, словно неотвратимость, и отлично знает дорогу.
Она проходит мимо спальни «мадам» – как решила, чтобы не путаться, называть жену мистера де Винтера. На секунду-другую останавливается и смотрит в дверь, будто может видеть сквозь дерево. Но она просто думает, верное ли решение приняла – хотя не позволяет себе задуматься дольше. Ей нужно идти этой ночью, нужно быть там, где ее голос будет услышан.
В западном крыле – еще тише, если так вообще может быть. Тишина здесь старая, плотная, но в ней куда больше теней. И тени эти женщина слышит. Она замирает, протянув руку, и вглядывается вперед прищуренными глазами:
– Здесь ли ты?
Тишина. Темнота. Только тени мечутся по потолку в такт с мерцающим огоньком свечи.
Женщина качает головой.
Спустя еще несколько беззвучных мгновений и беззвучных шагов она легко толкает дверь в нужную комнату. В спальню. Дверь не заперта – ни к чему, ведь каждый здесь знает, чье это царство.
Войдя, она зажигает свечки, искусно спрятанные среди белых цветов. Цветы и стебли оплетают зеркало на туалетном столике, словно вторая рама, а свечки, охотно вспыхнувшие от единственного огня, придают отражению глубину. В зеркальной поверхности пляшут тени, шепчут о чем-то. Но их может услышать только тот, кто готов.
Она усаживается на стул перед зеркалом, сложив на коленях руки. Большая свеча, принесенная ей, стоит в подсвечнике рядом. При свете особенно хорошо заметны следы бессонницы, мешки под глазами. Она дотрагивается до седой пряди, единственной в смоляных волосах.
– Ты помнишь, правда? – тихо спрашивает она. – Ты помнишь, Ребекка? В тот самый час, когда я узнала…
Тишина. Только чуть громче шумит ветер за окнами.
– Ты помнишь. Но я не сержусь, о нет. Я знала, что ты вернешься.
Она молчит, прикрыв глаза, и затем кивает:
– О да, – изгибаются губы. – Я помню. Они так и не нашли твою яхту. Ты тоже знала. Ты знала.
Она смотрит в зеркало, нежно проводит пальцами по затененной поверхности.
– Дорогая моя, – в голосе слышен оттенок боли, – зачем ты заставила меня ждать так долго?
И сразу же качает головой.
– Нет, так было надо, конечно же.
Ее лицо безмятежно-спокойно, как лицо статуи. В темных глазах отражается пламя свечей, и только – кажется, будто иного выражения в них не то что нет, а никогда не было. Так могла бы смотреть судьба. Или неотвратимость.
Она кивает:
– Да, я всё понимаю. Я слышу. Я вижу.
Она вглядывается в зеркало, наклонив голову к плечу. Тени мелькают там, тени что-то шепчут в ответ.
– Я остаюсь твоей Дэнни. И жду тебя.
Она встает и задувает свечи. Даже в полной темноте она не смогла бы здесь заблудиться. Дэнни подходит к высокому, во всю стену, окну и одним сильным движением распахивает тяжелые створки. Запах моря врывается в комнату, мешаясь с ароматом цветов.
– Госпожа моя… госпожа, – шепчет женщина, давно забывшая свое первое имя. – Вернись, Ребекка. Вернись.
Ей согласным шумом вторят ветер и море.

…она любит соленый ветер. Любила всегда, еще с детства – и запах моря, и волны, и ветер в лицо. И риск, конечно же – без риска у жизни нет вкуса.
Она стоит на палубе своей яхты и смотрит, прищурившись, вдаль. Сегодня она вышла в море ради своего удовольствия, а не ради соревнования и победы, и может ничего не доказывать. Есть она, есть волны и воздух. Остальное – пыль и ничто, в том числе люди – ей сейчас совсем нет до них дела. Она раскидывает руки, смеясь. Превосходно. Море всегда было ей другом, союзником – кошмары о том, будто она тонет, снились раз или два, но проснувшись, она выкидывает их прочь из мыслей. Смеется над ними, как над всякой опасностью.
Ветер треплет ей волосы – распущенные, свободные. Она думает, что к ней можно применить оба этих слова: смотря кто будет оценивать; и ей смешно. Солнце на небе светит ярко, словно тоже хочет смеяться с ней вместе. Она возьмет здесь своё, пока сама по себе – наедине с морем, ветром и светом. Ни с одним из людей не может быть – так. Даже с самой близкой из них.
Она знает это, и ей всё равно. Она к ним вернется, конечно – но когда захочет сама.
Она всегда возвращается.

…та, кого миссис Дэнверс называет «мадам», лежит на кровати, раскинув руки. И улыбается шальной, будто и не своей, улыбкой.

*
Девушка сладко спит, повернувшись на бок. Ночь прохладная, и она с удовольствием натянула на себя одеяло. Ее ладони сложены под щекой, словно ей недостаточно мягкой подушки – или словно на ночь можно вернуться в детство. Но ее лицо и правда спокойно по-детски, и по-детски же трогательно – ей едва только восемнадцать лет. Сейчас она похожа на картинку из книжки, в которой с героями никогда не случается ничего плохого.
Она неразборчиво что-то шепчет, устраивается удобнее. Сон хороший и теплый, в нем всё правильно, и ей остается одно – отдыхать. Остается…

…она аккуратно поправляет перчатку. Костюм идеален, сомнений нет, только вот перчатка на левой руке чуть-чуть съехала. Верно, никто бы и не заметил такую мелочь – но она не может позволить себе небрежности. «Пренебрежение собой начинается с малого» – если что-то в нее и вбили в родительском доме, так это.
И она выходит к гостям, улыбаясь. Ныряет в их восхищенный шепот и плещется в нем, будто в теплом море. Волны зависти и обожания захлестывают с головой. Ей хочется рассмеяться, но здесь не место свободному смеху. Здесь и сейчас надо исполнять роль хозяйки, тем более, что Макс смотрит на нее внимательно и тревожно. Он предупреждал ее, буквально два дня назад. «Будь осторожней». Он даже не знает, насколько осторожной она может быть, если хочет. Она усмехается про себя.
Но она все равно добивается своего, и это ему известно.
Ее, конечно же, обступают мужчины. Они тянутся к ней, как бабочки на огонь. Или мухи… – но воспитанной женщине не положены такие сравнения. Они спрашивают ее о пустяках, не замечая, что их крылья уже потихоньку тлеют. Ей это нравится.
И она спокойна.
Она роняет им фразы, не значащие ничего – а они кидаются подбирать, словно рассыпанный жемчуг. Ничего непристойного – все непристойности каждый второй уже давно нарисовал в голове; разве она в ответе за это? По крайней мере, сейчас – ничуть.
Вот этот, молодой и зеленоглазый, интересующийся парусным спортом. Новый человек в их кругу – чей-то племянник или кузен. Он кажется ей забавным: особенно этот взгляд в ее сторону, который он безуспешно пытается скрыть. Хорошо, что не краснеет хотя бы. Но у нее давно не было ничего в таком духе, а без разнообразия – как без риска – не стоит жить.
– Вы и правда не только зритель, но и спортсмен? – неверяще спрашивает он. – Это так волнующе. Женщина-моряк.
Она внутренне усмехается этой невинной лести.
– Моя «Je reviens» еще ни разу меня не подводила.
– Ваша яхта?
– Именно, – она наклоняет голову, с намеком на улыбку в краешках губ, и смотрит по сторонам: быстрые взгляды из-под полуопущенных век. Всё спокойно, даже Макс перестал посматривать на нее с настороженным интересом. Как-то ей доводилось видеть картинку с тигрицей, лениво растянувшейся под полуденным солнцем. После охоты, должно быть. Она воображает себя такой же: лежит и греется, втянув когти на время, чтобы выпустить их, когда настанет момент. Потому что ее охота еще впереди, еще только начинается.
– Почему вы дали ей столь… интригующее название? – интересуется будущая добыча.
– О, – обезоруживающе улыбается она, – всё просто. В море случаются катастрофы, но я не боюсь их. Это мой талисман от беды.
Ее награда за этот ответ – улыбка. Жертва не чует беды, жертвы ее никогда не чуют. А когда понимают, куда она их завела – уже поздно, как и всем тем, кто ввязывается с ней в гонки по морю.
Даже если она проиграет, она вернется, чтобы попробовать снова. Чтобы получить свое.
Даже если она проиграет…

…она потерла лоб, беспокойно нахмурившись. Она помнила, что видела какой-то сон этой ночью, но совершенно не помнила, о чем именно. Кажется, ей снился Мэндерли – непривычно яркий и шумный. Какие-то гости, танцы, пение, смех. И ей хотелось быть там, с бокалом в руке, окруженной стайкой мужчин и женщин. Те слушали бы ее, говорили с ней – а она бы шутила, позабыв стыд, помня только о праве хозяйки дома. Кажется, так и было во сне. Только кажется.
Она проснулась с трудом, словно невидимые пальцы давили ей на глаза, мешая открыть их. Тело было слабым, не слушалось. Но это, видимо, оттого, что легла она позже обычного – она обсуждала с миссис Дэнверс хозяйственные вопросы. Правда, говорила в основном именно миссис Дэнверс, а она – слушала и запоминала, порой собираясь с духом и высказывая, что думает. Экономка никак не показывала, нравятся ли ей мысли девушки, только кивала и продолжала дальше: неуклонно и педантично.
Она отвыкла от всякой учебы, пока сопровождала миссис Ван Хоппер, так что и слабость, и странности с памятью можно было объяснить этим.
Можно, конечно же. Она попыталась улыбнуться и все же сосредоточиться на том, чтобы достать с полки книгу.
Они были в библиотеке – она и Максим. Только не вместе, отдельно. Он читал газету, то и дело поднося поближе к глазам, несмотря на очки, а она… Она помнила, как пришла сюда, но не помнила, для чего. Разумней всего было сказать ему, что за книгой – он ведь знал, как она любила читать. И вот, она уже ходила меж стеллажей, задрав голову и высматривая что-то поинтереснее. А еще – раздумывая о снах и странностях памяти, хотя это не помешало ей выбирать. Она увидела нужную книгу и потянулась к ней, привстав на цыпочки.
Но достала она вовсе не то, что хотела, а темный томик, небольшой и даже не старый. Она подержала его в руках, как любила делать, чувствуя вес и фактуру обложки. Что именно ей хотелось прочесть минуту назад, она позабыла сразу, и даже не поняла этого.
А затем ее взгляд упал на страницу, открывшуюся случайно.
«…я стал покорным рабом опиума, и мои труды и приказания заимствовали окраску моих видений. Но не буду задерживаться на перечислении всех нелепостей. Скажу лишь об одном покое, навеки проклятом, куда в минуту умственного помрачения я привел от аналоя как мою жену – как преемницу незабытой Лигейи – светлокудрую и голубоглазую леди Ровену Тревенион из Тремейна».
Она вздрогнула и еще раз перечитала абзац. Можно было бы назвать это совпадением, но даже совпадения подобного рода могут что-то да значить.
Дальнейшее описание она проглядела бегло – не было ни одной комнаты в Мэндерли, что подходила бы под него. Оно был только фантазией, декорацией для какой-то драмы, а какой именно – она еще не могла понять, хотя догадаться могла.
– В подобных-то палатах, – начала она читать вслух, сама не заметив, как, – в подобном-то брачном покое, проводил я с леди Ровеной нечестивые часы в первый месяц нашей брачной жизни, проводил их лишь с малым беспокойством. Что жену мою ужасал мой свирепый и тяжелый нрав, что она сторонилась меня и любила меня очень мало, я не мог не заметить; но это скорее доставляло мне удовольствие. Я питал к ней ненависть и отвращение, свойственные скорее демону, нежели человеку. Память моя возвращалась (о, с какою силою сожаления!) к Лигейе, любимой, царственной, прекрасной, погребенной, – по ее спине пробежала невольная дрожь. – Я упивался воспоминаниями об ее чистоте, об ее мудрости, об ее возвышенной, ее неземной душе, об ее страстной любви, доходившей до полного самоотречения…
Где-то на середине отрывка, когда ее голос стал громче, Максим поднял голову от газеты. Его взгляд сосредоточился на ней, заставив ее тут же замолчать.
– Оставь эту книгу, – отрывисто бросил он.
– Но почему? – осмелилась возразить она. – Мне интересно… Я не читала ничего подобного в школе, – добавила она тихо. На самом деле, настоящая причина была в другом. И реакция Максима на этот отрывок только укрепила ее подозрения: в Лигейе узнавалась Ребекка. Такая, как о ней вспоминали вокруг – и только Максим молчал, заставляя перебирать догадки.
– Правильно делала, что не читала. И так уже слишком много ненужных книг и еще черт знает чего, – сказал он с плохо понятным ей раздражением. – Слишком много фантазий, черт побери. Твоя идея с балом-маскарадом – ты за нее всё держишься, так? Не думаешь отказаться? – его глаза светились каким-то злым, непонятным светом.
– Нет, почему? – она искренне удивилась: бал, по словам Беатрис – его родной сестры, между прочим! – был ежегодной традицией, а не блажью. – Мы же… мы уже говорили об этом. Я еще раз скажу тебе, что сама всё устрою. За меня не надо так беспокоиться, – пообещала она, постаравшись вложить в голос все остатки уверенности.
Как и положено хорошей хозяйке. Она уже это выучила.
Он криво усмехнулся, но ничего не ответил, заслонившись от ее взгляда газетой. И тут уже обидеться захотелось ей. Если Максим не хотел ее слышать – с какой стати ей было слушаться? Она сжала губы и упрямо – откуда только это упрямство взялось – продолжила читать вслух:
– В чаду моих опиумных грез (ибо я был постоянно окован узами этого зелья) я громко взывал к ней порою ночного безмолвия или днем, среди тенистых лесных лощин, как будто дикий жар, высокая страсть, снедающий пламень моей тоски по ушедшей могли способствовать ее возврату на земные тропы, ею покинутые – ах, вправду ли навек?
Ей казалось, что она видит это, как наяву: человек, чем-то напоминающий ей Максима, бродит по лесным тропкам и поднимает к небу глаза, молясь о немыслимом и невозможном. Это было так ярко, что она даже зажмурилась. Странно, но ей было жаль того человека, словно не себя она испугалась видеть в леди Ровене. Ей было жаль, она стремилась к нему – утешить, приласкать, наказать за измену и недостаточную почтительность к памяти, сделать его несчастным и счастливым одновременно: снова, снова и снова, повторяя ему одно слово – имя…
Хоровод мыслей теснился в ее голове, и она не сразу расслышала резкое:
– Оставь, я сказал!
Она вздрогнула и уронила книгу на пол. Взгляд затравленно метнулся к лицу мужа, затем на пол, словно она никак не могла решить – просить прощения или же поднимать ни в чем не повинный томик, упавший так некрасиво, страницами вниз. Так оно на самом деле и было. Но он ничего ей не говорил больше, просто молчал, и она нерешительно потянулась за книгой. Ей стоило сил не оглядываться поминутно, пытаясь заметить его реакцию. Он же просто отвернулся от нее, как будто она стала предметом мебели – или чем-то еще менее значащим.
Она почти без труда поставила книгу на место, хотя ее руки продолжали трястись.
Едва справившись с этой дрожью, она поспешила подойти к мужу, чтоб хотя бы встать рядом и спросить о чем-нибудь маловажном – попытаться отвлечь. Но Максим продолжал делать вид, что ее не существует вовсе, и только когда она попробовала взять ее за руку, позволил себе хоть как-то отреагировать.
– Убирайся, – холодно бросил он, не оборачиваясь.
Она всхлипнула и выбежала из библиотеки.
Еще дня три назад она так бы и продолжала бежать, до самой собственной спальни. Но сейчас сразу же за дверью резко остановилась, будто наткнувшись на стеклянную стену. А остановившись, обнаружила, что даже не плачет – просто боится, и ее сердце колотится в бешеном ритме именно из-за этого страха. То ли перед Максимом, то ли за него. Сейчас она не могла даже толком понять.
Дыхание медленно успокаивалось, она дышала ровней и свободней, и видеть тоже стала яснее. Она видела каждую черточку здесь, каждую деталь обстановки: никакой фантасмагории, как в том рассказе. Ей и так это было известно. Но зачем такие вещи случаются с ними? Всего только из-за книги – и из-за страха, должно быть. Она всхлипнула еще раз.
– Нет, о нет, – сказала она себе, запрокинув голову и тяжело дыша, привалившись к двери спиной. – Я больше не буду бояться. Я просто сделаю всё… еще больше, чем всё. Только чтобы, – голос скатился к шепоту, неслышному даже ей самой. – Чтобы… да, чтобы.
Она закрыла глаза и вздохнула, толком не понимая, какой же смысл вкладывала в это «чтобы». Просто какое-то заклинание, несколько случайным образом составленных букв.
Словно она стремилась к чему-то, как к выходу из лабиринта, но постепенно забыла, что там такое, к чему так притягательно возвращаться. И от этого было так одиноко, как еще ни разу за всё то время, уже проведенное ей здесь, в Мэндерли. Будто что-то порвалось там, внутри, а она не знает, что именно. Просто штопает, как старые колготки или рубашку. Вслепую.
Так – с закрытыми глазами – она стояла еще какое-то время. Может, пару минут, а может быть, целый час. Она этого совсем не запомнила.

*
…она встряхивает волосами, коротко усмехаясь, а затем несколькими уверенными движениями откидывает их за спину. Выпрямляется и смотрит в зеркало, ничуть не стыдясь. А чего ей стыдиться? Она красива, все знают об этом, и ее волосы – нет такого мужчины, кто не сказал бы о них ни слова.
– Ах, хороша я? – насмешливо спрашивает она, любуясь собой.
– Вы всегда хороши, моя госпожа, – мягко отвечают ей сзади.
Ей нравится, как она всего парой слов заставляет этот голос смягчиться. Умелые руки проводят по ее волосам, еще не причесывая – лаская. А она наклоняет голову – лишь чуть-чуть – и продолжает рассматривать своё отражение. В свете свечей – здесь всегда горят только свечи, старинные, как ей нравится – она-зеркальная выглядит ведьмой. Таинственной, сильной, и злой, конечно же – быть доброй волшебницей слишком скучно, а она не любит скучать. На ней сейчас – ни клочка одежды, ни ниточки. Одно ее тело – не такое прекрасное, может, как волосы, но нет такого мужчины, кто бы остался разочарован.
И не только мужчины.
Она улыбается, затем щурится, и отражение повторяет за ней. Она не видит, но знает – шальной огонек уже вспыхивает в глазах. Огни святого Эльма на море, тревожный свет, предвестник беды. Она поднимает руки – белые, гладкие – и гладит свои полные груди. Ей нравится касаться себя, хотя меньше, гораздо меньше, чем когда по телу скользят чужие жадные руки. Нет такого мужчины, кто не хотел бы ей обладать. Не только мужчины – она видит в зеркале, как напрягается женщина за спиной, затянутая в тугое и черное. Подчеркнутая закрытость рядом с подчеркнутой наготой. Восхитительно.
Она ждет, словно охотник, поджидающий дичь, и ловит руку, только что нежно перебиравшую ее волосы. Смотрит на узкую, бледную и неухоженную ладонь, прижимает к щеке и неторопливо целует, растягивая момент. Ей больше удовольствия доставляет не сам поцелуй, а то, как замирает, не дыша и боясь спугнуть, ее Дэнни. Гребень глухо ударяется об пол.
Она прерывисто вздыхает и отпускает руку – та падает плетью – прежде, чем встать. Оборачивается, обхватывает ладонями непроницаемое лицо и жарко целует.
«Ты принадлежишь мне, Дэнни. Навеки».

…она тихо и неразборчиво стонет, но не осознает этого. Ей так сильно хочется быть хотя бы каплю похожей на женщину, которой она была в этом сне, что она упускает детали. В полутьме, почти уже вынырнув из забытья, она еще видит: белые груди, полные и красивые, не то что ее собственные едва заметные холмики. Особенно их почему-то. И кожу, гладкую и чистую кожу, и волосы – длинные, темные, прекрасные волосы, которые обязательно должны пахнуть лесом. Глаза… она сосредотачивается на том, чтобы вспомнить, какие те были во сне – глаза; и просыпается окончательно.
Несколько секунд она всматривается во мрак. Под потолком, ей кажется, кружат тени, кружат и шепчут что-то. В темноте ничего толком нельзя разглядеть, но одно она понимает точно – это не ее спальня. Другая комната, где она бывала, точно бывала, только бы вспомнить – когда…

– С вами все в порядке, мадам?
Она резко села в постели, беспокойно оглядываясь по сторонам. И вот ее мечущийся взгляд зацепился за тень, более густую, чем прочие – тень в черном платье, с едва заметным белым пятном лица.
– Миссис Дэнверс? – неверяще спросила она. – Что вы… что я здесь делаю?
Из последних событий ей твердо помнился только отъезд Максима, вскоре после той их нелепой ссоры в библиотеке. Он передал, что это по делам и совсем ненадолго, но может быть… Может, это снова было из-за нее. Она помотала головой, но ничего больше не всплывало из памяти.
Зрение отказывалось до конца проясняться – она моргнула, затем еще раз, но реальность вокруг по-прежнему казалась слегка нечеткой, размытой, как плохой фотоснимок. Голова чуть-чуть, но кружилась, и хотелось зажмуриться, чтобы переждать. Мысли текли так медленно, словно превратились в желе, и оставалось только молиться, чтобы ее еще не стошнило.
Миссис Дэнверс осторожно присела на край кровати.
– Скажите, мадам: у вас были прежде приступы лунатизма?
Она нахмурила лоб, неосознанно ища пальцами прохладную ладонь экономки и вцепляясь в нее. Кажется, в детстве, когда-то – нет, она точно не помнила, но могла сказать:
– Бывало… несколько раз, давно. Мне было двенадцать лет, или чуть меньше.
– Боюсь, в таком случае, что болезнь вернулась. Вы ходили во сне, мадам: большая удача, что одна из горничных не спала. Она услышала шум и разбудила меня. Вместе мы отнесли вас сюда, это было ближе всего. Вы сильно ударились, падая, и я позволила себе сделать вам компресс, – действительно, на ее лбу еще ощущалась прохладная влага. – Как вы себя чувствуете теперь, мадам?
Она задрожала. Воздух был свежим, бесспорно, но ветер дул с моря – влажный и по-ночному холодный. В одной только тонкой ночнушке, не единожды штопанной, и вдобавок после случившегося вполне можно было замерзнуть.
Миссис Дэнверс плавно поднялась с места и накинула ей на плечи ночной халат, висевший в ногах кровати. Тот был столь мягким, изящным и безусловно женским, что она наконец поняла, где находится. Это была спальня Ребекки, кровать Ребекки.
От этого ей должно бы стать еще холоднее. Но сейчас, в таком состоянии, ей казалось почти естественным находиться здесь. Тем более если миссис Дэнверс сочла возможным поместить ее в этой комнате – это уже что-то значило.
Подбодрив себя этой мыслью, она уже собиралась что-то ответить, но тут же забыла – что. Миссис Дэнверс, вопреки ожиданиям, не убрала своих рук. И она замерла, ощущая, как эти ладони крепко сжимают плечи сквозь ткань, а затем – начинают поглаживать, словно пойманного зверька. Прикосновения успокаивали, хотелось откинуться на эти руки и уплыть далеко отсюда – в крепчайший сон. Глаза закрывались сами собой, но какое-то тревожное чувство заставило ее вздрогнуть и вынырнуть.
– Я… я в порядке. Только… хочу взглянуть в зеркало.
Почему в зеркало – она не понимала толком. Просто тревога, просто стучало сердце и мутилось зрение. Может быть, отражение сумело бы ей помочь – давал ведь взгляд в зеркало такую уверенность этой женщине. Той самой, которой она ненадолго стала во сне.
Но миссис Дэнверс не стала спорить.
Она встала, неожиданно легко освободившись от прикосновения. Пол холодил босые ноги, и дрожь только усилилась, как и слабость – однако ей удалось добраться до туалетного столика без посторонней помощи. Столик и зеркало были точно такими же, как ей снились, только что без свечей. Может, поэтому и не получалось ничего рассмотреть в глубине – только неясные тени скользили по темной поверхности. Она вглядывалась снова и снова, но тени вместо собственного лица лишь пугали, и голова закружилась еще сильнее.
Кажется, она охнула.
Миссис Дэнверс тут же оказалась с ней рядом, снова нажала на плечи – решительно, хоть и мягко – и заставила опуститься на стул.
– Закройте глаза, мадам, – шепот обволакивал, убеждал подчиниться себе. Действительно, закрыть глаза было очень правильно: нечеткие контуры уступили место спокойному сумраку, пронизывающий холод – приятной прохладе. Сильные, но нежные руки массировали шею и плечи, едва ли не вынуждая расслабиться. Она застонала тихонько от удовольствия – неожиданного, но желанного. Оказалось, она так устала за эти дни. От напряжения, ожидания, споров… Она откинулась назад, на руки миссис Дэнверс, и та подхватила ее крепко и бережно. Как всегда была готова ее поддержать. Мысль показалась чужой, но сейчас это не имело значения.
Миссис Дэнверс обнимала ее сзади – это уже не походило на просто заботу. Ее пальцы касались открытой кожи над грудью, и от прикосновения дрожь проходила по телу – не такая, как дрожь от холода.
Словно во сне – или всё это действительно было сном? – она расстегнула одну лишь пуговицу, на которой держался ночной халат, и повела плечами. Ткань с мягким шелестом упала на руки миссис Дэнверс, и та осторожно повесила его на спинку стула.
Холодно уже не было, наоборот: по ее телу вместе с новой и странной дрожью тёк жар.
Она почувствовала, что просто не может усидеть на месте, и встала. Резко повернулась, тяжело дыша и вглядываясь в лицо миссис Дэнверс. Так же было во сне. В точности так же, теперь она могла вспомнить. Она только дышала, приоткрыв рот, а мысли теснились в голове, не доходя до конца. Ничего невозможно было сказать, а миссис Дэнверс тоже молчала и тоже смотрела. Темные глаза притягивали к себе, и она, наконец, сделала шаг – из сна в сон – повторяя то самое движение: обхватить лицо ладонями и поцеловать.
Рука миссис Дэнверс снова легла ей на плечо, сжимая жестче, чем раньше. Губы ответили на поцелуй с неожиданной силой – умелые, хорошо усвоившие множество давних уроков губы. Сердце стучало, как бешеное: внутренний жар достиг уже самых тайных уголков тела. Она сжала бедра – невольно, слабо пытаясь справиться с тянущим ощущением между ног…

Но другая рука миссис Дэнверс крепко держит за талию, не дает отодвинуться. И что-то будто щелкает в голове: можно с облегчением сдаться, позволить жару захлестнуть даже мысли. Сладкая, влажная боль нарастает, и она прижимается к миссис Дэнверс всем телом. Облизывает губы, не понимая, насколько порочным вышло движение языка.
– Дэнни… – неразборчивый стон, словно принадлежащий не ей, вырывается изо рта.
Руки, ноги и всё остальное – тоже как не её; слишком уж хорошо известно, что делать – слишком для той, кому восемнадцать лет, кто спал в своей жизни только с законным мужем и мало что помнит из тех нескольких ночей, еще во время их свадебного путешествия. По крайней мере, ей ничего там не нужно было делать – а сейчас она уверенно обнимает миссис Дэнверс за шею, пока рука экономки скользит с талии на бедро. Узкая длинная ладонь гладит твердо, прижимается к коже сквозь тонкую ткань.
Они снова целуются, ненасытно и жадно – язык миссис Дэнверс проникает ей в рот, и уже она вынуждена отвечать, еще жестче, еще бесстыдней. Между ног всё набухло влагой, и невыносимо хочется их раздвинуть, потереться о что-то твердое.
Она отступает чуть-чуть, зажмурившись, и неловко тянет ночнушку вверх, сбрасывая, наконец, на пол. Миссис Дэнверс в первый миг словно не понимает, что же случилось, а потом торжествующе улыбается и вновь привлекает ее к себе, прижимаясь к губам. И не только к губам – жесткие пальцы пробираются к центру жара и напряжения, надавливают сначала слегка, а затем сильней – так, что у нее подгибаются колени, и она бы упала, не подхвати ее миссис Дэнверс за талию. Объятие крепкое - не вырваться, разве что на короткий вздох. Пальцы – один, затем два – касаются снова, побуждают развести ноги сильнее. Их прикосновения – даже поглаживания, интенсивные и ритмичные – все же мало походят на ласку, пусть и принося удовольствие. Она стонет Дэнверс в губы, и ловит усмешку – такую же жесткую, но и страстную: словно долгожданная, сладкая месть.
Кожа и платье миссис Дэнверс тоже жесткие и холодные: неясно, как страсть может быть такой. Ткань трется о напрягшиеся соски, и этого слишком уже, слишком много. Она упирается миссис Дэнверс руками в грудь, и та даже ей подыгрывает, давая выдохнуть и вдохнуть. Но через десять секунд, не больше, следует еще один поцелуй.
Ей кажется, что она узнает в поцелуе всё тот же привкус – вино, снотворное, легкий завтрак, простая вода по утрам – но пальцы миссис Дэнверс в этот же миг проникают внутрь. Она откидывает голову назад, резко стонет, подаваясь навстречу и двигая бедрами. Мир распадается на вспышки и тени, всё сливается воедино: разговор, вздохи ветра, свечи у зеркала. Ее сон, сон, сон…
Сознание уплывает, и кажется, что в последний миг – миг высшего удовольствия – она полузадушенно вскрикивает вовсе не своим голосом.

…сон не желал отпускать ее в это утро, но она упрямо всплывала наверх, к свету солнца. Пробуждение заняло почти полчаса, хотя обычно для нее не было ничего трудного в том, чтобы подниматься рано.
Она приоткрыла глаза и потянулась. Солнце и правда светило ярко и с непривычного ракурса – только спустя одну или две минуты она поняла, что находится не в своей спальне. Только вот почему – оставалось неясным. Что-то мелькало в памяти: темные коридоры, неверный свет, строгое черное платье миссис Дэнверс… Кажется, ей стало плохо неподалеку отсюда. Кажется, миссис Дэнверс приказала ее сюда принести.
Ей казалось, что она проспала не только всю ночь, но и весь день. Сон и действительность так перепутались, что не было никаких сил разделять. И там, и там она видела смутные тени, странные образы – дикие настолько, что не могли быть ничем иным, кроме ее фантазии. Она всегда отличалась слишком развитым воображением.
Со вздохом она села в постели, вновь потянувшись, а затем оглядела себя. Потрогала пальцами нежный шелк ночной рубашки, надетой на ней, и зачем-то завертела головой в поисках другой, своей собственной. Конечно же, незачем – эта вещь была неизмеримо удобней и легче, и не заставляла стыдиться себя, переодеваясь ко сну. Может быть, миссис Дэнверс решила сделать подарок в знак окончательности своих добрых намерений? Ей бы очень хотелось так думать.
Но думать было попросту некогда – она должна была встать и приступить к обязанностям, как хозяйка этого места.
На этот раз взгляд пробежал по комнате более целенаправленно, и она без труда отыскала, что и хотела: внутренний телефон. У постели кем-то – миссис Дэнверс или все-таки горничной? – были приготовлены удобные ночные туфли. Подумалось, что хорошо было бы и их получить себе. Она ведь имела право.
Именно эта мысль растекалась по телу непонятным теплом – похожим на тепло от вина в зимний день – когда она подошла к телефону и подняла трубку.
Она чувствовала непонятное спокойствие, хотя память о вчерашнем дне так и не возвращалась. Но по сравнению с прикосновением к телу мягкого шелка, с шумом моря, доносившимся от окна, с чувством пусть небольшой, но победы – по сравнению с ними память почти ничего не значила. Она покачала головой.
– Слушаю, – сухо, как и всегда, произнесла миссис Дэнверс. Голос из трубки прозвучал глуховато и непривычно, но в то же время… правильно?
Она задумалась, чуть нахмурив брови: что именно она хотела той приказать? И неожиданно проговорила – каким-то не своим тоном, надменным и привыкшим к приказам:
– Поднимитесь сюда, миссис Дэнверс, будьте любезны. Я желаю сделать прическу.
Минуту или чуть меньше она слышала в трубке тишину. Сердце гулко стучало в груди – она поняла теперь, что сказала, как и кому. Но в то же время в голове продолжал звучать тот же голос, насмешливо утверждающий: «Я хозяйка. Я в своем праве».
И экономка отозвалась, спокойно и словно с удовлетворением:
– Как пожелаете, миссис де Винтер.

*
«…как часто в моем блокноте стало появляться это самое слово – «странно». Но ничего не могу поделать с собой: иначе просто нельзя описать мои впечатления. Прошедшие месяцы, кажется, слились внутри головы в единую вязь событий, не поделенную на дни и часы. Я пытаюсь выловить оттуда хотя бы что-то, но течение вновь уносит меня из «сегодня» в «завтра». Только за редкие картины могу я цепляться – они похожи на островки в этом бурном потоке.
Например, я очень хорошо помню, как родился мой план – хотя уже не смогу точно вспомнить, как и когда мы с Максимом обсуждали сам бал-маскарад.
В то утро, расчесывая мои волосы – так еще никогда и никто меня не причесывал, – миссис Дэнверс мимоходом спросила, не решила ли я уже, какой костюм себе выбрать для бала. Ну конечно же, я не выбрала ничего – слишком была запутана и расстроена.
Ссоры всегда угнетающе действовали на мое состояние, но в то утро я чувствовала странную безмятежность – вопреки столь же неясной природы провалу в памяти, о котором благоразумно не спрашивала у миссис Дэнверс. Если бы случилось нечто опасное, действительно угрожавшее моей жизни или благополучию – уверена, от меня не стали бы это скрывать.
Утвердившись в своем спокойствии с помощью этой мысли, я ответила честно, и тогда миссис Дэнверс указала мне на картину, именно в тот час хорошо освещенную солнцем. При этом она не прекращала меня причесывать – дивной работы гребнем, тоже, видимо, некогда принадлежавшим Ребекке. Все ее вещи просто прекрасны, и кажется, будто бы через них в меня может проникнуть ее частица. Именно в том причина, я думаю, что мне вовсе не хочется отказываться от них – даже если Ребекка еще живет в чужой памяти, и особенно – в памяти моего мужа.
И в памяти миссис Дэнверс, само собой – но то, как она причесывала меня в это утро, было наполнено такой нежностью, что я едва не дрожала. Будь миссис Дэнверс мужчиной, я могла бы назвать эту нежность любовной. Мысль, безусловно, необычная тоже – вот, я уже начинаю избегать слова «странный» – но обычного в Мэндерли очень мало, и даже я сама уже не кажусь себе такой уж обычной.
Как бы то ни было, но мы с миссис Дэнверс заключили свое соглашение, и я составила план.
Никто не должен узнать, в каком образе я буду на балу, особенно же Максим. Миссис Дэнверс твердо пообещала, что будет молчать, как могила, и я поклялась ей в том же. Зато в день бала все будут поражены. О да. Я зажмуриваюсь, представляя себе, как начнут сбываться мои мечты.
Она пригласит хорошую портниху, которая сможет изготовить костюм – тайно и в самый ближайший срок. Я сказала, что хочу сама пообщаться с портнихой и выяснить, на что именно та способна, а еще – насколько в действительности не болтлива. Кажется, миссис Дэнверс в тот миг взглянула на меня с одобрением. Я бы всё отдала – кроме только мужа и Мэндерли – чтобы услышать, как она вновь зовет меня не «мадам», а «миссис де Винтер». Но знаю, что это еще случится.
Может быть, после бала, где я появлюсь в образе Белой Дамы. Миссис Дэнверс поможет мне всё организовать и осуществить, как она и пообещала.
Это будет наш с ней небольшой секрет».

*
…она выгибается, стонет. Ее грудь высоко вздымается, касаясь голой мужской груди.
– Аххх…
Ей нравится заниматься любовью. Если мужчинам порой нужно много женщин – почему бы одной из женщин не быть такой же? Она всегда хотела мужчин, и знала, что не остановится на одном. И не только мужчин. Не только. В любви ей нравится власть и собственное удовольствие – остальное не так уж важно.
Она стонет снова, притягивает любовника за шею для жаркого поцелуя. Он уже немолод и отнюдь не первый раз с женщиной, так что они оба вполне довольны друг другом.
Домик все-таки прелестное место. Ее интимный секрет, ее гнездышко, обставленное соответственно. Но все имеет конец, разумеется, и ни за что она не пробудет здесь дольше, чем нужно для простых удовольствий. Она глядит в потолок широко распахнутыми глазами и вскрикивает, ощутив оргазм.
С этим мужчиной она тоже больше не встретится. Он намерен уехать завтра, и ее не волнует этот отъезд. Кто всё уже дал ей – может исчезнуть. Может умереть даже – почему нет.
Она, правда, целует любовника на прощанье – уже не так глубоко, скорей с благодарностью. И вскоре остается одна. Перед зеркалом, причесывая волосы – здесь ей приходится обходиться самой, увы, – она представляет, как будет рассказывать в очередной раз о своих похождениях. Ей явственно видится беспокойство на бледном лице. Не порицание, не осуждение – и не ревность, конечно же нет.
Она уверена, что ее простят – как прощали всегда и спускали всё, что бы ей ни взбрело в голову. Сообщнице и компаньонке пристало мириться с развлечениями своей госпожи.
Напоследок еще раз осмотрев себя – следов никогда не должно оставаться, это первое правило – она выходит из домика, и тут же натыкается на кого-то. «Кто-то» сразу отскакивает, дрожа – и она с облегчением узнает в нем местного дурачка. Волна страха спадает так же, как и нахлынула.
– Что-то видел? – она спрашивает с усмешкой и смотрит, не отводя взгляда.
Тот хмурится, силясь понять. Наконец, до дурачка доходит смысл слов и он с охотой кивает. Заглядывал в окно, значит. Что ж, идиоты тоже имеют потребности. Ее дело в другом. Она щурится и равнодушно роняет:
– Если будешь болтать, я сообщу в полицию, и тебя отправят в приют.
Дурачок выпучивает глаза. Шлепает губами – силится повторить.
Наконец мотает головой что есть мочи:
– Не надо в приют. Нельзя в приют. Нельзя…! – он пытается заорать, но она обрывает попытку:
– Значит – молчи. Это ясно?
Кивок.
– Запомнил?
– Если болтать – в приют, – послушно повторяет дурачок. Она улыбается.
– Молодец же… А сейчас – прочь, – ей ничего не стоит напустить на себя самый грозный вид. Обычно это только заводит мужчин, но идиота пугает. Он едва не роняет с головы нелепую шапку, вздрагивает и пятится – пока совсем не исчезает в тумане.
На самом деле, ей всё равно, что случится с этим умалишенным. Она даже его имени не запомнила, не то что лица.
В первую очередь – и единственную – она думает о самой себе.

…она не может понять, что пошло не так. Почему она и Максим опять ссорятся – ведь мало что может быть пустяковей, чем какой-то лодочный домик. Она даже не подходила близко, просто взглянула сверху, а потом за чаем спросила его об этом. То есть началось всё с другого: он пытался выведать, что за сюрприз она готовит на бал, а она пыталась его отвлечь.
Пыталась, видимо, не слишком искусно – всего-то лишь на себя саму. На свои пробы – и первые из побед, а еще на то, что стала словно бы забывать какие-то вещи. Но Максим только посоветовал ей поменьше слушать миссис Дэнверс, а вот отдыхать – побольше.
«Ты здесь не для того, чтобы о чем-нибудь беспокоиться» – вот как он ей сказал.
И при всей своей сильной любви к нему она не могла согласиться. Но ей совсем не хотелось споров и ссор, так что она попробовала еще раз сменить тему: как раз упомянув про домик. Ей было интересно – нельзя ли его как-то использовать или перестроить, а может, с ним связано нечто сентиментальное?.. Почему-то последняя догадка отзывалась внутри нее чувством правильности.
Максим же хлопнул по столу – она испугалась, что чай прольется из чайника или вообще разобьется что-нибудь – со слишком уж резким «замолкни». Повезло, что они были одни, иначе бы она уже захотела провалиться сквозь землю. Но не от своего несоответствия на сей раз – попросту от отчаяния. Она старалась так сильно, и в округе уже начинали отзываться о ней неплохо, а вот Максим…
Собственный муж не ценил ничего, на что она тратила столько сил. Словно вовсе даже не верил в нее – не верил, что она может исправиться.
– Прости, но я не могу больше так, – тихо, но внятно сообщила она. – Прости, пожалуйста. Но я должна что-то делать. Я не могу только сидеть и молчать.
– Тогда я тоже кое-чего не могу. Пить здесь чай, к примеру, – он встал из-за стола так резко, что скрипнул стул.
Она тоже поднялась вслед за ним, отставив в сторону недопитую чашку.
– Объясни мне, пожалуйста, – потребовала она, подойдя к Максиму.
– Каких объяснений, черт побери, тебе надо? – он огрызнулся. – Не говори об этом проклятом домике больше. Достаточно.
– Не буду, – она кивнула, – но ведь… дело не в нем, ведь правда? – она осмелилась задать вопрос только шепотом.
– Что это ты имеешь в виду?!
– Ничего, только....
– Что – только?
– Только то, что я стараюсь найти здесь место! – выкрикнула она. – А ты даже не поможешь мне… потому что… черт знает, почему.
– Разве? Моя помощь… О Господи, – он пробормотал, словно она сморозила совершенную глупость. Или словно у него никак не получалось взять в толк, о чем она говорит. Но она же так долго старалась, и Максим просто не мог до сих пор не услышать.
– Неужели ты не понимаешь? – с надеждой спросила она, попытавшись взять его за руку. – Всё ведь так просто…
Максим резко сбросил ее руку, не дав даже прикоснуться.
– О да, – в голосе явно звучал сарказм. – Очень просто. Ты просто ребенок, который лезет, куда не следует.
Ей подумалось, что лучше бы он ее ударил.
– Я не ребенок, – тихо сказала она. – Я твоя жена и хозяйка этого дома. И я хотела… хотела… чтобы ко мне относились, как я того заслуживаю, – закончила она совсем уж беззвучно, но все-таки твердо.
Ответом ей был единственный звук – нечто среднее между «ха!» и «хм». Максим смерил ее взглядом и отвернулся, а она дернулась было вперед, чтобы привычно попросить у него прощения, но застыла на полушаге. Словно забыла – зачем вообще чего-то просить.
Он ушел, даже не оглянувшись. Звук резких, тяжелых шагов еще слышался, даже когда он скрылся из виду.
А она смотрела ему вслед, удивляясь, почему ее глаза до сих пор остаются сухими.
Заплакала она только вечером, надежно запершись не в своей спальне, прежде чем забыться тяжелым сном. И потом совершенно не помнила, что ей снилось.

*
«…уроки миссис Дэнверс порой утомительны, но столь же интересны. Я с нетерпением ожидаю бала, где смогу показать всё то, чему научусь.
Так странно, что еще каких-то два месяца назад я не могла и представить, что мои волосы тоже могут быть яркими и красивыми. Пройдет еще много времени, прежде чем они достаточно отрастут для самых модных причесок, но травы, про которые рассказывала миссис Дэнверс, уже сейчас сотворили со мной небольшое чудо. И прочие средства, купленные мной по ее совету: мази, и кремы, и душистое мыло...
А еще ведь есть журналы, которые читают нормальные женщины этого круга – они не проводят столько времени в библиотеке, не сидят над альбомом в тщетных попытках передать здешние яркие краски. Женщине стоит уделять себе больше времени, и странно, что я не понимала этой простой истины раньше.
Миссис Ван Хоппер в чем-то была права. Но только не в том, что я навечно останусь невзрачной и серой. Я улыбаюсь, когда пишу эти строчки – и представляю, каким станет толстое лицо этой леди, когда она увидит фотоснимок новой меня: прелестной юной волшебницы в белом.
Правда, меня тревожит, что сестра Максима стала словно бы меньше ко мне расположена, когда я рассказала ей о своих занятиях. Би помрачнела почему-то и убрала руку с моего плеча, когда я поделилась с ней этим волнующим чувством – когда перед зеркалом вдруг появляется женщина, схожая с тобой обликом, но совсем другая. Кажется – что ты можешь в этот миг заворожить хоть весь мир… но мне не нужен весь мир. Мне нужен только один человек в этом мире, даже если я порой боюсь его больше, чем миссис Дэнверс – которой уже, признаться, и не боюсь совсем.
Я ни на секунду не забываю, ради чего всё это затеяла. Однажды мой муж больше не должен будет стыдиться меня, глупой провинциальной девчонки, не умевшей даже два слова связать среди людей его круга. И перестанет так меня звать – «девчонкой» и «девочкой». Если только я смогу завоевать его уважение, то стану счастливейшей женщиной в этом мире.
Миссис Дэнверс говорила вчерашним вечером, что я делаю успехи, и я в порыве чувств улыбнулась ей, прижав ее руку к своей щеке. Мне могло показаться, но неприступная Дэнверс почти покраснела и поспешила отступить, словно я сделала нечто непристойное.
Но ведь я благодарна, и в этом ничуть не шучу.
Если бы только не приступы слабости, всё более частые у меня. Миссис Дэнверс меня успокаивает, и я по-прежнему пью те таблетки для сна, только вот сон мой всё чаще поверхностный и некрепкий. Может быть, стоило бы прекратить их прием на время, или хотя бы попросить консультации с тем врачом, о котором мне уже говорили вскользь. Я не знаю, как поступить – и бесконечно откладываю решение, потому что либо чересчур занята, либо же чересчур устала.
Вот и сейчас я чувствую себя утомленной. Надо лечь спать.
Надеюсь, что в этот раз мне будет не настолько трудно проснуться».

…она пускает в потолок струйку дыма. Лениво смотрит, растянувшись на кушетке, как дым поднимается вверх и расползается по помещению.
Она чувствует скуку. Скука – самая сильная из эмоций за последнее время.
Конечно же, риск помогает ей; риск – совсем как те вещества и средства, способные одурманить разум. Она всегда избегала их – ее пристрастия были более безобидны. Хотя тоже как посмотреть.
Она любит гонки на яхтах, любит по-прежнему, и по-прежнему ей горячит кровь близость с мужчиной. И не только с мужчиной. Она усмехается: никогда не следует забывать об этом. Есть один только человек в мире, который настолько привязан к ней. И такой привязанности она не может лишиться.
А что она может, собственно? Она может лежать и курить – в своем «гнездышке», лодочном домике, который тоже приелся, как и другое. Здесь скучно, и даже шутки кузена Джека почти что не развлекают.
Их общество, этот их «круг» – она знает их, как облупленных. Ей это нравится, безусловно. Ей по-прежнему нравится жить. Только хочется чего-нибудь нового – новой крови. Затасканные слова из глупых романов.
Но всё же, всё же.
Может, ей даже стоит родить ребенка. Почему нет? Если приметы не врут, то она вполне может быть сейчас на начале срока. Это тоже забавно, если взглянуть по-своему. Она пробует представить, как на новость отреагирует Макс – удивится, может, или просто будет кричать. Но он и сам знает, что ему нельзя без наследника. Макс ведь так любит Мэндерли – оба они любят Мэндерли, и в этом точно сойдутся. Даже наверняка.
Роль матери ей пойдет, как шла роль жены.
Только надо будет все-таки съездить в Лондон, к тому известному доктору. Пусть он всё подтвердит, как положено. А до того времени она будет думать. Глуп будет тот, кто подумает, будто миссис де Винтер можно так уж легко загнать в клетку – нет, она всегда остается собой. А Макс… Макс перебесится – кому знать, как не ей.
Она улыбается странно-грустно. Жизнь идет.
Но всё останется точно таким, как прежде.

…она остановилась посреди коридора. Теперь ей не было нужды в том, чтобы спрашивать прислугу о чем-то – всё, происходящее в Мэндерли, ей было известно. И цепляться за старую юбку тоже было не нужно – юбка осталась в груде вещей, вычеркнутых миссис Дэнверс из ее гардероба. Должно быть, эти старые ненужные вещи отдали бедным. Кажется, она сама распорядилась на этот счет.
Кажется. Она мотнула головой. Какое это коварное слово.
Она не писала ни о чем в дневнике, потому что даже не уверена, что о подобном стоит писать. Может, воображение вновь шутило с ней шутки. Или здоровье, и так не особенно крепкое, пошатнулось от смены обстановки. Вот это было вполне возможно – так что она уже договорилась о встрече с врачом. Сначала консультация, потом – примерка бального платья. И еще два десятка дел, расписанных в ежедневнике. Только вот в ежедневник она заносит все свои планы, потому что боится забыть.
В ней нет абсолютной уверенности: просто кажется, будто воспоминания облетают, как листья осенью. Она запоминает много другого, и сразу скажет, хоть буди ее ночью, какие встречи и с кем назначены на послезавтра. Но не сможет сказать, какую книгу читала только что, или о чем говорила с мужем вчера за завтраком. Если быть точным, она просто не уверена: была ли та книга, и был ли какой-то вообще разговор – или просто приветствие. А потом Максим уткнулся в газету, она – в тарелку, и так они просидели всё время завтрака.
Может быть, ничего не происходило вообще? Она стала хозяйкой Мэндерли, но дни для нее сливались в монотонный поток, где ничего больше не имело значения. Даже достигнутая вроде бы цель.
Она тщетно пыталась вспомнить, с чего это всё началось. На губах отчего-то чувствовался привкус вина – того самого, которое она выпила с Беатрис за первую встречу. И всё, и ничего больше.
Вместо этого ей вспоминался сон. Ей вспоминалось, как она лежала, глядя в потолок и размышляя о жизни – а жизнь проходила, и ничего в ней не менялось. Может быть, сегодня ей снилось будущее. Не плохое и не хорошее, просто такое вот: правдивое, но словно бы чуть-чуть не своё. Было спокойно и вовсе даже не больно, только что-то странное копошилось внутри, не давая просто идти дальше.
Она стояла, закрыв глаза, и отрешенно думала, не начать ли ей курить.

*
Девушка – юная, едва ли старше восемнадцати лет, – ворочается в постели. Она кажется совсем хрупкой и маленькой среди всех этих подушек и одеял. Ее веки подрагивают, но не поднимаются, и она смертельно бледна. Смертельно больна, быть может.
У нее жар, она бредит. Болезнь уложила ее в постель неожиданно, всего за десять дней до долгожданного бала. Сначала она порывалась подняться, утверждала, что еще не закончила множество дел, но теперь уже слишком слаба для сопротивления.
Она бормочет в полусне о тенях и звуках, о том, что кто-то ходит вокруг и говорит ей страшные вещи. Она их слышит – но только она, и никто другой. Говорят, что это галлюцинации и симптом болезни.
Порой она чувствует, как ее держат за руку, и силится улыбнуться. Она толком не может понять, кто с ней рядом, но хочет жить. Она так и шепчет: жизни мне, жизни. Но это тоже симптом, конечно же.
Она ворочается и стонет, а рядом мерцает свет и слышны шаги.

…она приоткрывает глаза. Вокруг всё, как в тумане, так что ничего толком не видно: только смутные контуры, темные пятна и светлые блики. От бликов становится больно глазам, к горлу подкатывает тошнота – и она вновь опускает веки. Ей кажется, что вся проблема в глазах. Если б у нее осталась возможность нормально видеть, не пришлось бы лежать вот так, неподвижной куклой, вокруг которой хлопочут… все: миссис Дэнверс, Максим, низенький сосредоточенный доктор.
Но может, Максим здесь и за другим – она пытается ему объяснить, что здесь ходят тени, и если бы она только видела и могла немного приподнять руку, она бы сразу же указала ему. А он словно не слышит. Словно не хочет слышать или не понимает ее слова. Может быть – может, Максим хочет ее смерти? Ей страшно от этой мысли.
И в то же время – и правда: она ведь так раздражает его. Не проходит и дня, чтобы Макс что-нибудь ей не высказал. Может, он отравил ее, а сейчас лицемерит?
Какие глупости, правда. Она пытается сказать ему это – пробует извиниться, но губы опять не слушаются, а веки слишком тяжелые. Век не поднять.
Но какая разница, она всё равно ничего не видит. Только тени, блики и контуры. И еще туман.
– Выпейте это, мадам, – голос миссис Дэнверс как никогда наполнен заботой. Он выплывает из тумана и темноты, этот голос, как единственное ясное и привычное. Словно в детстве – странно, откуда у нее в голове эта мысль?.. – да, словно в детстве, когда она тоже вот так заболела, страшно и неожиданно, и врачи толпились вокруг, шепотом переговариваясь с родными – и никто, никто ничего не объяснял насмерть перепуганной девочке одиннадцати лет. Кроме ее личной горничной, всего-то на семь или восемь лет старше, совсем новенькой в этом доме. Она крепко держала за руку и шептала, что девочке не нужно бояться, что девочка всех сильней, что всё будет хорошо, что девочка выздоровеет, вырастет и станет, наконец, настоящей красавицей. И девочка улыбалась. Ей надо было, оказывается, совсем мало – только почувствовать, что она победит, несмотря ни на что. И она пошла на поправку. А эта горничная навсегда осталась с ней рядом. Сообщница. Соратница. Любовница… Ах.
Она встряхивает головой и понимает, что не сумела бы вспомнить, о чем думала минуту назад.
Но это, должно быть, неважно – по сравнению с тем, что в губы ей утыкается чашка с питьем, и ладонь миссис Дэнверс осторожно держит ее затылок, чтобы она могла немного привстать и выпить.
– Выпейте всё, до последней капли, мадам. Это очень важно.
Ну да, конечно же, она выпьет. У отвара – ведь это отвар, не правда ли? – странный привкус; она силится вспомнить, но ей не хватает сил. Она напрягается, но ей в рот вливают новый глоток – она вынуждена глотать, не думать, а просто пить. Ей сказали – так надо, а она не может не верить Дэнни. Дэнни ей никогда не врет, они всегда вместе и были вместе с самого…
С какого же времени? Она не может понять, ей кажется, что ее сейчас двое: только вот неясно, где кто.
Она глотает последнюю каплю отвара, привкус совсем растворяется в травяном аромате. Аромат смешивается с запахом моря – окно теперь открыто, прекрасно, это ведь Дэнни сделала, точно Дэнни. Кому еще знать, как запах моря может подействовать на нее… не Максиму же, правда? Нет, не ему.
Она вздыхает прерывисто, снова потеряв мысль. Зрение проясняется – немного, но более чем достаточно, чтобы увидеть рядом с собой миссис Дэнверс. Лицо экономки обеспокоенное и бледное, и хочется ей улыбнуться. Всё будет в порядке.
Всё… будет.
Ей внезапно и резко хочется спать, и уже на грани сознания она чувствует, как руки миссис Дэнверс – или все-таки Дэнни, ее преданной Дэнни?.. – заботливо поправляют ее подушки и одеяло.

Он тяжело уронил голову на грудь, едва не засыпая, но тут же вскинулся и вновь поднял взгляд.
Он не спал уже больше суток, сколько бы его ни просили уйти отсюда и не мешать. Словно бы что-то могло измениться просто от того, что он сидит здесь и смотрит. Но это хотя бы позволяло чувствовать себя менее виноватым.
Может, это была расплата за его отношение. Его девочка и правда хотела, как лучше – хотела ему понравиться, как могла. Она была не виновата. Но и он не мог реагировать иначе, просто не мог – и ей стоило бы понять, что именно не так со всем этим.
Ей стоило бы. Но ей при том – всего восемнадцать. «И все-таки», – упрямо повторял он себе.
Он смотрел, как она лежит там – среди подушек и одеял – и тяжело дышит, неразборчиво шепча что-то. А рядом, в углу, черной башней высилась миссис Дэнверс.
Разумеется, он был против. Он даже кричал, но доктор встал между ними и сказал – очень убедительно, помнится, – что не станет препятствовать благородным порывам и, если на то пошло, женщине куда больше пристало быть рядом с другой больной женщиной, чем любому мужчине – даже если он муж. Ничего не оставалось, кроме как согласиться, чтобы совсем не потерять достоинства – и, если на то пошло, права быть рядом с собственной женой.
Но миссис Дэнверс всё делала правильно, скрупулезно следуя указаниям. Их хрупкое перемирие даже укрепилось за время этой болезни – и он позволял себе порой задремать, когда был уверен, что Дэнверс сменит его на посту. Сейчас он тоже мог бы уснуть, но неясное предчувствие давило на сердце, вынуждая всматриваться до рези в глазах.
И ему показалось – на секунду или две, не больше – что от распахнутого окна отделилась прозрачно-белая тень. Невесомый женский силуэт соткался из воздуха, из тумана. Высокий, прямой – так похожий на… нет, не может быть.
Он помотал головой. Показалось, конечно же, показалось. Только шторы шевелятся от слабого ветра. Только шторы, туман и ветер – вот что всё это было.
Туман полз от моря, и надо было сказать, чтобы закрыли окно. Слишком холодно, уже достаточно свежести. Он обязательно приказал бы, только не было сил подняться и открыть рот.
Миссис Дэнверс наклонилась над постелью хозяйки, аккуратно приподняла ее голову и влила ей в рот настойку. Несомненно, ему опять только показалось, будто в чашку нырнул клочок этого тумана – обман зрения, и ничего больше.
Его девочка застонала, обмякая в руках у Дэнверс, и та осторожно уложила ее, накрыв одеялом. Почти как мать – он не помнил матери, но представлял себе это очень похоже.
Он вздохнул, пытаясь успокоить чертово сердце. Ему объясняли, что новое лекарство должно помочь. Или, может, станет просто последним средством, после которого придется оставить надежду. Он не хотел этого. Он, черт побери, хотел видеть ее живой. Живой и здоровой, в отличие от… да, конечно, в отличие от. Это было очень важное замечание. Он очень хотел в это верить… в это.
Мысли плыли куда-то в сторону, и уже не хватало воли сопротивляться. Его веки отяжелели, и сознание наконец-то погрузилось во мрак.

*
«…я чувствую себя поразительно слабой, но миссис Дэнверс и доктор в один голос говорят, что я поправляюсь. И действительно, ясность зрения почти вернулась ко мне, и я с великим удовольствием оглядываюсь вокруг, находя приятными все те мелочи, которых раньше словно не замечала. Едва не расставшись с жизнью, я чувствую, как хочу ее с новой силой – будто бы во мне открылось второе дыхание, или, точнее – вот странно! – забилось второе сердце. Если я прижимаю руку к груди, то могу ощутить его неумолчное, упорное биение под своей кожей. Этот звук до крайности напоминает шум моря. И правда – море шумит совсем рядом, под окнами.
Я ведь забыла написать, что теперь ночую в той самой спальне, где мне пришлось уже провести достаточно времени. Максим, кажется, хотел воспротивиться – но после слов доктора о том, что здесь мне будет лучше, не возражал. И действительно, звуки и запахи, которые я чувствую здесь, успокаивают меня, хотя чем они сильнее – тем сильнее и слабость.
Вот и сейчас голову мне кружит резкий соленый запах – в нем чудится одновременно вкус моря и привкус крови. Если мне доводилось видеть и ощущать чью-то кровь, то лишь только свою, когда я, бывало, спотыкалась или налетала на угол по природной неловкости. Но, должно быть, во всём виноваты книги, которых я читала так много – в них достаточно часто описывается вкус крови на чьих-то губах, и совершенно естественно, что моя фантазия остается всё еще распаленной после болезни.
Такая мысль меня успокаивает.
Я полулежу на подушках и жду, когда же придет миссис Дэнверс с новой дозой лекарства. Она взялась ухаживать за мной, и это невыразимо приятно – я наконец-то полностью чувствую себя здесь хозяйкой. Карандаш, которым я делаю записи, почти совершенно стерся, но мои пальцы уже слабеют, так что вскоре придется мне отложить свой блокнот. Только лишь напишу, что миссис Дэнверс, к тому же, обещала показать мне мой белый наряд, восхитительное платье в старинном стиле. Оно практически готово, и я должна осмотреть его, как заказчик. Просто прекрасно, что миссис Дэнверс помнит обо всём этом – особенно сейчас, когда я больна. Нет экономки и советчицы лучше, и уже кажется, словно я знала миссис Дэнверс всю свою жизнь.
Ну, дверь уже открывается, и пусть это будет моя последняя запись сегодня…»

*
Максим де Винтер нервно – сейчас он сам это мог признать – расхаживал из стороны в сторону, то и дело посматривая на часы.
Совсем скоро должны были приехать первые гости: Беатрис с мужем, а может быть, и кто-то еще. Обязанностью хозяина и хозяйки было их встретить. Конечно же, он справился бы и один, случись подождать – но это ведь она настояла, чтобы без нее ничего не начинали.
Точнее, так сказала ему миссис Дэнверс. Он раздраженно подумал, что не стоило бы так слепо соглашаться с врачом – которого та же Дэнверс и насоветовала – но слишком уж он испугался в те дни.
Ему вовсе не хотелось лишиться ее: сколько иронии можно было найти в этой мысли. Только сравнить: чего он захотел когда-то и что никак не сбывалось – словно он только глубже тонул в трясине, не в силах выбраться, ровно до… ровно до того случая. И то, что едва не случилось каких-то несколько дней назад. Он давно уже не верил в высшую справедливость, даже если обращался порой к небесам.
Но может быть, что-то изменилось.
Может быть, он попытается с собой справиться – и объяснится с ней. Без всяких подробностей и откровений – он не такой дурак. Ровно столько и ровно так, чтобы его молодая жена, наконец, прекратила валять дурака и играть с ним в какие-то тайны. От подобных игр его уже воротило давно, и он не намерен был к ним возвращаться.
Определенно, надо было принять решение, и при том пораньше.
Но это всё еще дело будущего. А пока он ждал.
И вот, она спускалась к нему по лестнице – ослепительная настолько, что ему это сразу же не понравилось. Она обещала сюрприз, конечно. Но он оставался при своем мнении: ей бы пошло нечто более скромное, а не это – не… то самое платье? Он присмотрелся, удивленный настолько, что даже забыл о злости. А злиться было на что – попытка его «удивить», изобразив Ребекку, тянула разве что на изощренное издевательство. Даже столь слабое подобие его первой жены, каким могла быть она… Он моргнул, удивленный еще сильнее – и наконец-то рассерженный. Маскарад не ограничивался костюмом – ее волосы были темными, как летняя ночь, и осанка, и жесты – такие он помнил исключительно у Ребекки. У нее лишь одной. Воспоминание было настолько ярким, что заставило стиснуть зубы.
Он шагнул вперед, сжав кулаки и намереваясь высказать всё, что об этом думает, но тут она спустилась еще на одну ступеньку. На две. На три… он же так и стоял, застыв в полушаге, не в силах понять, что же именно теперь видит перед собой.
Неужели то была действительно его девочка-найденыш, тихая и неловкая? Женщина на лестнице могла бы быть ей, конечно, если допустить маскарад, дьявольски идеальный. Да, это могло быть, особенно если ее вдохновляла чертовка Дэнверс. Но разве за время болезни она могла стать выше ростом? Он задрожал, подумав об этом.
А она уже встала перед ним, совсем близко, положив на перила изящную руку в перчатке. Так близко, что он мог ясно увидеть ее глаза. Серо-зеленые, морские глаза с чертовым огоньком внутри – именно те глаза, преследовавшие его каждый раз, когда он засыпал. Он ходил по ночам, чтобы свалиться без сна, и пил – только чтобы не видеть, и теперь они снова были напротив, смеющиеся, русалочьи и ведьмовские глаза… Ребекки.
Он отступил назад, спотыкаясь, а она смотрела на него снисходительно, как на бабочку на игле. И тут ее губы раздвинулись – она улыбалась, и если даже во всем другом он ошибся, то в этом ошибиться не мог.
– Даже если я забуду ее лицо… – прошептал он. – Но улыбку – эту холодную улыбку мне не забыть… никогда.
Он отходил всё дальше, пошатываясь, словно пьяный, пока наконец не уперся спиной в препятствие. И сполз по стене, уже безразличный к возможности испортить лучший костюм, не отрывая глаз от нее – от ненавистной, любимой, прекрасной, убитой и исчезнувшей в море – от Ребекки де Винтер, своей жены.

А миссис Дэнверс стояла вверху на лестнице, надежно скрытая тенью, и смотрела вниз – на освещенный зал. Скоро прибудут гости, и все в округе станут свидетелями ее триумфа… нет – миссис Дэнверс нахмурилась на секунду – не ее: триумфа Ребекки.
Она всегда говорила, что ее возлюбленная Ребекка сильнее смерти, и они не верили ей.
Что же. Настало время увидеть.
Ребекка не повернется, чтобы вознаградить ее взглядом, но Дэнни этого не было нужно. Она просто стояла, прямая, как эбеновая статуэтка, и торжествующе улыбалась.
Ведь все огни в этом доме горели ныне в честь ее госпожи.
Миссис де Винтер – настоящая, единственная миссис де Винтер – вернулась из края теней домой, в Мэндерли.
Ибо здесь вовеки царство ее.