У Ханы грудь идеально круглой формы, словно ее очертили циркулем. Кеко легко касается губами темно-коричневого соска, и на макушку ей ложится ласковая ладонь, зарывается в волосы и притягивает ближе, так, что Кеко приходится вобрать сосок в рот целиком. Она посасывает его, как леденец, старательно сжимая губы, и чувствует, как бегут щекотные мурашки по коже, когда над головой раздаются тихие вздохи. Рот наполняется слюной.
Кеко отстраняется, чтобы перевести дух, и к ласковой ладони на макушке присоединяется вторая, соскальзывает на шею, поглаживает короткие волоски. Кеко вздыхает и утыкается носом между полных грудей, втягивает запах корицы и прикрывает глаза.
У Ханы тяжелая упругая грудь, которую так хочется осторожно взвешивать в ладони, словно это хрупкое сокровище. Но Хана вовсе не хрупкая - она сильная и жесткая. Такая, как нужно.
У самой Кеко грудь маленькая, с торчащими острыми сосками, слишком светлыми для японки. Когда Кеко раздевается, Хана смотрит на них, как на лакомство, и облизывается так, что Кеко краснеет.
У Ханы глаза-виноградины, темные и блестящие. Кеко иногда хочется коснуться их языком, чтобы проверить, соленые или сладкие у Ханы слезы. Хана никогда не плачет, а если бы плакала, думает Кеко, то ее слезы щипали бы на языке и были сладкими, как душистый лимонад с пузырьками. Хана – сама сладость, Хана - сама сталь, Кеко лижет ее безрассудно, как касалась бы языком острого клинка.
Кеко иногда ловит себя на желании оцарапать Хану, чтобы слизнуть ее кровь и впитать в себя немного ее силы и храбрости. Ее сладости, ее смелости. Самую каплю. Хана такая храбрая, что рядом с ней захватывает дух и пропадают слова.
Хана смелая. Хана умная. Хана может все.
У Ханы бабушка-бельгийка, в честь которой ее назвали. Хана знает четыре иностранных языка, чтобы разговаривать с родственниками и приводить в восторг преподавателей, и один родной, чтобы шептать на ухо Кеко такие слова, от которых хочется стонать.
Хана знает, что язык нужен не только для того, чтобы говорить. Хана делает своим языком такие вещи, от которых у Кеко срывается дыхание и не хватает воздуха в легких, чтобы прокричать, как ей хорошо. Она может только парить над кроватью и пытаться сделать вдох снова и снова.
Кеко послушная, хорошая, тихая девочка.
С Ханой она кричит так, что собственные крики и стоны звоном отдаются в ушах, проходятся по телу обжигающей волной. Хана вылизывает ее, крепко ухватив под коленки и широко разведя ее ноги в стороны, Хана задевает зубами ее клитор, Хана трахает ее языком, и он острый и раскаленный, как нож.
Кеко раньше не могла даже про себя произнести такие слова: «трахаться», «кончать», а сейчас кричит, забыв зажать рот дрожащей рукой:
- Я хочу кончить! Пожалуйста!
Хана трахает ее двумя пальцами, потом тремя, и Кеко распирает изнутри, скручивает узлом на скомканных простынях, обрушивает из воздуха вниз и вжимает в кровать.
Хана не жалеет ее, не церемонится - и это самое сладкое, что было у Кеко в жизни.
Цуна тоже трахает ее - так, словно боится сломать. Тоже вылизывает, краснея до корней волос, тоже прикусывает острые соски, отстраняясь мгновенно и заглядывая в лицо, спрашивая «Все хорошо?»
Хана никогда не спрашивает. Хана знает - никогда и ни с кем Кеко не будет так хорошо, как с ней.
Цуна тоже водит ее в кафе и покупает ей платья, но никогда не просит упаковать одно пирожное с собой, чтобы слизывать потом сладкий крем с живота Кеко. Никогда не стягивает с нее очередное воздушное платьице прямо в примерочной, не становится перед ней на колени, заставляя опереться руками о зеркало и смотреть в свои же сумасшедшие глаза, которые становятся золотыми, когда она кончает.
Цуна любит ее - но Цуна не учит ее любить себя.
Хана учит ее этому каждый день - любить свое тело, не бояться его, не бояться своих желаний и порывов. Кеко дрожит и всхлипывает в ее руках - здесь ей тепло, а на пьедестале, куда поставил ее Цуна - одиноко и очень холодно. Кеко боится упасть с него и разбиться.
- Ну что ты ревешь, глупая, - шепчет Хана ей в макушку, крепко прижимая к себе, гладя по вздрагивающей спине. – Было так хорошо?
- Цуна хочет, чтобы после свадьбы мы переехали в Италию, - рыдает Кеко бессильно. С Ханой можно нареветься вдоволь, не изображая из себя идеальную японскую невесту.
Хана стискивает ее в объятиях так крепко, что Кеко почти что нечем дышать.
- Давай я поеду с тобой, дурочка, - сердито говорит она. - Только перестань реветь, ради бога, станешь опухшая, и я больше не буду тебя любить.
- У них какие-то свои, опасные дела в Италии. Мальчишки… такие глупые…
- Ты еще глупее, раз ревешь из-за них. Я сказала, что поеду с тобой, значит, поеду. Пусть только попробует меня не пустить!
Они слишком заняты друг другом, чтобы услышать звук открывающейся входной двери и быстрые шаги на лестнице.
Кеко успевает только подумать, что это даже забавно: именно в тот момент, когда можно от души поорать, ее брат стоит и ловит распахнутым ртом воздух, не издавая ни звука. Кеко видит, как дрожит жилка у него на виске.
Он выскакивает за дверь ее комнаты и сбегает вниз, а Хана поднимается с постели и начинает одеваться.
- Я все решу, - говорит она, застегивает последнюю пуговицу на блузке и целует Кеко в щеку. - Он любит тебя больше жизни. Он сделает все, лишь бы ты не плакала.
- Но…
- Я сказала, что все решу.
Две свадьбы в один день - это ужасно романтично. А увидеть лучшую подругу в подвенечном платье - отличный повод для того, чтобы расплакаться от умиления.
Кеко думает о том, что впервые видит Хану плачущей. Сама она на удивление спокойна, словно исчерпала весь запас слез еще месяц назад, когда рыдала, прижавшись к Хане на смятой постели. Ей предстоят долгие, долгие годы обмана. И счастья. Она пока еще неважная актриса, ей нужно учиться держать лицо. Но у нее все непременно, обязательно получится.
Кеко обнимает просиявшего брата, мягко улыбается Цуне и протягивает руку для кольца.
В следующий раз она заплачет уже спустя несколько лет, стоя над гробом мужа, пахнущим лилиями.
Заплачет от облегчения.
Больше не нужно ничего изображать, не нужно ни о чем думать.
Хана теперь насовсем с ней.
Хана смелая.
Хана умная.
Хана все решит.