Хильда всегда слышит, как она входит: ни с чем не спутать этот шелест ткани по полу, это нежное колебание воздуха. Так дрожат струны за миг до начала игры: звука нет, лишь его предвкушение. Нельзя оглядываться - но зеркала отражают ее: она в белой рубашке, как безумица или ведьма, золотые волосы сияют вокруг ее головы. Ни слова, мой друг, ни вздоха, и Хильда не шевелится, но пишет прилежно в тетради: "...и я хочу оставить сыну страну, где дороже всего будут ценить не военных, а учителей, историков, писателей, экономистов. Инерция войны слишком велика, мы наращиваем оборонную мощь, чтобы защищаться от тех, кого мы завоевали. Даже в новых книгах повторяют одно и то же: "Если завтра снова в бой...", а хоть бы кто-нибудь воскликнул: "Больше никогда!". И если бы не леди Аннероза, я..."
Перо чертит косую линию, запись обрывается, страницу уже не заполнят до конца. Аннероза молча стоит у нее за спиною, не читая чужого дневника: не все ли равно, что за глупости строчит Хильда? Не доверяй бумаге своих мыслей, режь по живому, прикидывай на сто лет вперед, кто это увидит, а лучше всего - вовсе не пиши. Увы, она слишком цивилизованна, чтоб уйти в предания и легенды, она принадлежит бумажному миру. "Вы скучная, вы ни о чем не мечтаете", - твердит разочарованно какой-то серый двойник, но Хильде не до его печалей; о чем мечтать, когда все испытано? Она захлопывает тетрадь и встает из-за стола, сплетенная на ночь коса ударяет ее по груди.
- Я так устала сегодня, если б вы знали. Как хорошо, что вы пришли.
Но холодные руки закрывают глаза Хильды, и шею леденит поцелуй. Она чувствует, как Аннероза скользит губами по коже, пьет не кровь, а биение крови, горячий ток. Под скользким шелком будто нет тела, эта плоть почти стала духом. Не сама ли Хильда в сантиментальном бреду хотела, чтоб любимые и после смерти могли наслаждаться, даже обратившись в вампиров? Впрочем, она и не то бы придумала, лишь бы убедить себя, что влюблена. Свое исчезновение она предвидит слишком ясно: душа не умрет, но позабудет дом и имя, и все земные связи. И ей не страшно и не жаль, она рада утратить то, что сейчас имеет. Мало просто быть влюбленной, хорошо бы еще желать, тянуться, возбуждаться и возбуждать; ничего она не знала, пока не встретила Аннерозу. С ней нет стыда, ее запах не хочется смывать по утрам. Хильда оборачивается, стряхивая ее руки, как стряхивают черную повязку, наваждение, сон, - и обнимает ее, спящую.
Она сомнамбула, она не помнит, как приходит к Хильде - ночь за ночью, и не помнит, как возвращается к себе в спальню. Ее веки сомкнуты, она не слепая и не зрячая, а блуждающая где-то далеко. Кого она по-настоящему привлекает в объятия? Неизвестно, Хильда и не гадает, чтоб не взревновать - и не разбудить ее. Что нового в том, чтоб подменять других, служить сосудом, куда выливают любовь к кому-то третьему? Она прижимается к Аннерозе - сосками, животом, пахом, и трется, уже зная, что будет дальше. Аннероза оттягивает пояс и засовывает руку ей в штаны - о да, Хильда вновь спит в пижаме, как в юности, и тем лучше, не надо возиться, задирая подол. Волосы на лобке сбриты, удобнее так ласкать, пробираясь внутрь, окуная пальцы в соленую слизь. Отчего-то Аннероза больше всего любит брать Хильду стоя, прижав к стене, - и теперь загоняет в угол, трахает резко и долго, держит за горло, чтоб не дергалась. Странны и смешны ее потайные фантазии, впору закричать от страха - но Хильда не кричит и как завороженная смотрит в белое, замкнутое, мертвое лицо Аннерозы.
Чего бояться, все идет, как заведено, и самые поразительные выдумки быстро обращаются в привычку. Все любовники занимаются сексом, и все по-разному, ну, вот и Хильда с Аннерозой делают это - вот так. Когда Хильда кончает, Аннероза отпускает ее и сбрасывает через голову ночную рубашку, голая ложится на кровать. Теперь ее черед, и Хильда знает, как доставить ей удовольствие: гораздо легче, чем ее брату, который не любил любви. Она целует Аннерозу от горла до ступней, ничего не пропуская, целует ее - "как плащаницу" (откуда является это сравнение и что означает?). Как белы и малы эти ножки с высоким подъемом, как розовы круглые ногти - будто лепестки, и Хильда лижет один за другим, все десять, растянувшись ничком. Но пора пускаться в обратный путь, снизу вверх, пора процеловать новую тропинку и задержаться на середине. Ах, Хильда, как вы красноречивы, - говорит ей Аннероза днем, и у Хильды кровь приливает к щекам. По ночам она еще лучше работает языком, прячет лицо между нежных раздвинутых бедер. Нет, преступленье - прикасаться руками к такой красоте, только ртом, только ртом нужно собирать ее росу. Аннероза хрипит и бьется, точно в петле, потому что не в силах привыкнуть к наслаждению, потому что наяву сжилась со своим несчастьем. Осознанное бегство причинит ей боль - что же, значит, она дурная, порочная, гадкая? - и несостаренное тело само обходит запреты. Сновидения не в счет, сновидения - это не грех, и самой Хильде подчас трудно разобраться, что почудилось, а что произошло на самом деле. По утрам она смотрит в зеркало, изгибает шею, пытаясь найти хоть один след: засос, укус, синячок, - так ищут знак сделки с дьяволом; но все напрасно, она, как в двадцать лет, бледна и невинна. Аннероза легка, как призрак, ее поцелуи соскальзывают с щек, губ и рук, и исчезают вместе с нею на рассвете.
Хильда снимает золотые волоски с языка: отчего бы не купить медальон и не сохранить их навсегда, спародировав истинную любовь и неутешное горе? Пусть это кощунство, но она устала от святынь и страданий: надоело, надоело поститься и носить траур. Ей хочется надерзить всем важным, старым и чванным, ей хочется, будто в юности, послать к черту приличия и стать прежней сумасбродкой Хильдой, проказницей и сорванцом. Что с того, что это дурной пример сыну? Он не осудит ее слишком строго, он тоже отравлен этим веселым ядом - и простит, когда вырастет (ах, нескоро это будет, пока он еще в пеленках лежит). И пусть красота досталась ему от отца - но в нем дремлет дух Хильды, ее горячка, ее строптивость. И когда-нибудь, разбирая вещи умершей матери, он найдет медальон с золотыми волосами, пропахшими женским соком, и посмеется: ах, умела она пожить, ах, она, на солнце суровая, под луной кружилась, как вихрь.
И не ведает он, будущий хранитель древностей, архивов и реликвий, что лунные лучи сегодня едва-едва пробиваются сквозь шторы. Но и в полумраке Хильда видит ту, которая отдыхает от ласк - о, непременно сомкнув "потемневшие веки". Как странна и фантастична непроницаемая немота: она явилась из романов, где целуются маски, страшась выдать себя голосами. Любовные позы размеренны и прелестны, под пудрой заплаканы щеки, мушки, вырезанные из тафты, разбросаны, как попало: за ухом звезда, подмышкою - чертик, на боку - раскрытая лилия. Хильда стаскивает кофту и трогает свои маленькие, еще крепкие груди: вот сюда, в ложбинку, посадить розочку и застегнуться до горла, чтоб никто, никто не заметил. Нет времени, чтоб сочинять нежные записки и сбрызгивать их фиалковою водой, некогда выстаивать час за часом возле красавицы, играющей на рояле, и переворачивать для нее ноты, и нельзя, нельзя, запрещено бродить по набережной вдвоем, стуча тросточками и красными каблуками, расставаться на одном мосту и встречаться на другом, пока не посветлеет небо. Как жаль, что она не рисует: взамен медальона могла бы заказать драгоценную табакерку и вделать в двойное дно миниатюру на пластинке слоновой кости. Стоит лишь нажать секретный рычажок - и вот, на голубом фоне, на батистовой простыне, распростерта нежная, нагая, равнодушная, с закрытым лицом: Леда, Психея, Ламия. Это тоже романическая уловка, хитрость измученного любовника: так хочется носить ее с собою, навеки овладеть ею, купить, как душу, чтоб в любую минуту украдкой смотреть на нее и думать - вот она, и я имею ее, и имел... нет - имела!
Хильда не трогает ее теперь, нужно выдержать паузу - там, где другие переговариваются после секса, они молчат: Хильда любуется, Аннероза дремлет. Волнение сменяется короткою апатией, часы медленнее стучат. Аннероза только вздыхает однажды и дергает ногами, как кошка, поймавшая в сновидении мышь, хищно оскаливается - о, всего на секунду, не дольше. И вот ее губы снова тронуты ласковой улыбкой, словно она поет без голоса: "Я так безропотна, так простодушна". Других она обманывала своим смирением, но - вздор, думает Хильда, меня вам не обмануть. Властолюбие и сладострастие, злость и упрямство, лицемерие и хитрость, все семьдесят семь грехов (отчего же - семьдесят семь?) растворены в ее жилах. Она убьет иголочкой для вышивания, удавит кружевной подвязкой: в ней тоже живет та страшная инерция войны. Пусть следующее поколение говорит хором: "Больше никогда!" - а взрослые не вылечатся: им и странно, и тревожно, и жутко оттого, что они по утрам не слышат стрельбы.
Аннероза приподнимается и привлекает Хильду к себе, спокойно и властно берет в объятия; сладко покоряться ее слабости, а не мужской силе, сладко мечтать о сопротивлении - и не сопротивляться, размыкая колени под ее умелой рукой. Хильде суждено быть женой, уступчивой и гибкой лозою, побегом алого винограда; она вьется вокруг прямых, сильных, сияющих, захлестывает и тянет прочь - нет, не лоза, а петелька, намыленная добела. Кто к ней попал, уже не вырвется. Аннероза спит со своим несчастьем, с подружкой-смертью - comme il est lourd tout cet amour léger! Как тяжела ты, легкая любовь, с привкусом лунатизма, в остроугольных кабинетных декорациях: а все оттого, что Хильда не любит будуарной пышности, отвергая и обивку цвета массака, и козетку красного дерева, и резные багеты. Лишь смятая постель явилась из книги маркизы, с раскрашенных акварелей, и оттуда же - тлен, веницийские пылинки, могильные букеты на столе. Аннероза ложится на нее и целует, раздвигая языком губы, вторгается холодно, будто насилует. Но это та же мертвенная игра, заманивание и притворство: Хильда уступает чужому желанию, не надеясь его воссоздать - лишь разделить ненадолго. Она бесплотная и невлюбленная, она питается сонной страстью Аннерозы, заполняя свою пустоту: всю жизнь ей приходится имитировать чувства и подделываться под других, быть такою, какой ее хотят видеть. О, не лучше ли оставаться прекрасною оболочкой и никого не обманывать, не лучше ли лежать вот так, равнодушной целуемой куклой, и ждать, что сейчас вспыхнет огонь, и сердце наконец-то забьется? Она зарывает пальцы в лучистые волосы, за затылок Аннерозу берет и думает: до чего же хрупки эти косточки. Никогда Хильда не ощущает смерть так остро, как на этих безмолвных свиданиях; когда при ней умирал муж, и она хоронила его - разве она понимала, что происходит? Она помнит детский плач, боль в отекших ногах, знамя на гробу, потому что - не он ли ей сказал на прощанье: "Ты меня укроешь военным флагом, когда я умру?". Пенье труб, раздробленное солнце в листьях. Все забывается, умирание кажется легким и гармоничным, почти радостным, сейчас, пока Аннероза целует ее долго, долго. Пусть глаза неподвижны под опущенными веками и каменные ресницы черны, ничего, эта слепнущая, эта фарфоровая душа по-прежнему мила Хильде - милее всех на свете.
Два любовных приключения уравновешивают ее жизнь: за Хильду не соперничают, но оставляют в наследство. Возьми ее, сестра, - говорит умирающий, - я хочу, чтоб она была твоею. И Аннероза бессознательно исполняет последнюю волю бедного мертвого брата, берет Хильду и делает своей, обучая маленьким нежностям. Впрок не пойдет эта наука, ну так что ж, разве нет прелести и в ненужных знаниях? Хильда слишком серьезно принимала этот мир, искала в нем глубин и высших смыслов, и не смеялась даже над смешным. Теперь ей открывается иная истина: она узнает, как забавны объятия, как грациозны совокупления, как веселы встречи, о которых не надо вспоминать по утрам. От нее отступает преждевременная старость, она расправляет плечи и держит голову высоко. Когда-то ей внушили, что телесный низ постыден и гадок, а влюбленность хороша только выше пояса; лежа под Аннерозой, она понимает, что прекрасно все тело.
И все-таки хочется лить бессмысленные слова, даже не получая ответа, разбавлять пантомиму ласковым лепетом. Хильда водит пальцем по ее спине и пишет легко: ты лебедь, лед, луна, Лаура. Упоительно это нарисованное, но не высказанное "ты", от него всегда можно отречься и прочитать: "Когда вы сидели на кресле, я думал, я думал, я думал". Она действительно думает так, встречая Аннерозу посередине горящего дня, в сознании бегло пролетает строка: "Зачем не могу я погладить затылок, и плечи, и щеки". Ночью она может гладить и целовать, как угодно, перебирая жемчужные бусы позвонков. Разъять бы этот скелет и составить вновь, точно в анатомическом театре, пред восхищенными студентами: взгляните, как она красива, господа. А потом прижать губы к оголенным зубам и вдохнуть в нее жизнь, и зажмуриться, чтоб не видеть - преступление, святотатство, - как кости одеваются плотью, и волосы струятся до земли.
Все кончено без крика петуха. Все кончено, Хильда не успевает дописать: "Лилея" и домечтать о воскрешении и аплодисментах, что падают сверху, с хоров. Ее покидают легко и любезно, Аннероза поднимается с постели и потягивается, закинув руки за голову. Остаток ночи должно проспать на своей подушке, и очнувшись, увидать знакомые стены, гравюру с барбарисными кустами, оплывшую свечу. Ах, уговоры не спасут, Хильда столько раз просила ее остаться - разве неправда, что это было напрасно? Не свалишь все на страшный сон, сейчас ей ничего не снится, в разъяснившемся голубом воздухе она прелестна и далека. И все-таки можно напоследок взять ее за тонкое запястье, ощутив, как бой часов, прощальные удары пульса. Какой ангел с молотом, а не с трубой и пальмовою ветвью, высек ее из мрамора? Она жива, верней - уснула заживо, окликни - и...
- Не уходите, - зовет Хильда и тянет ее обратно на смятые простыни, - прошу вас, Аннероза, не уходите сегодня от меня.
Но в эту секунду лопается окно - от камня ли, от выстрела или просто от усталости? - и осколки летят на пол, сухим, а не деревянным дождем. И прорастают в полу, и там нельзя пройти босиком, не изранив ноги. Неужели сбывается последняя строчка: "И в город - начало конца - лазутчики тихо вползали"? Но Хильда не помнит о покушениях и опасностях, Хильда бездумно отдает давний долг, закрывая Аннерозу собою. Теперь они в расчете, ранний ветер врывается в комнату, вздувая занавески. Ей весело, как сумасшедшей, и она целует Аннерозу с незнакомым, неиспытанным жаром, оживая под хруст стекол; всего-то и нужен внезапный шум, подобный фейерверку, музыкальное вступленье с небес. Это снова война, сигнал к наступлению, балету, битве - и не жаль перемирия и отстроенных башен. "Ну проснитесь, Аннероза, проснитесь, проснитесь же, наконец", - бормочет она - или думает, что бормочет, корчится на ниточках, и кровь течет по бедру, как у Адониса; нет, не кровь, пот, белесая смазка.
- Хильда, - шепчет Аннероза, - не горячитесь, Хильда. Я не сплю, я вас слышу, не сходите с ума.
...верней - уснула заживо, окликни - и пробудится она.