Я чувствую себя в клетке, в сети, чувствую, что заблудилась в своих страшных снах. Почти физически ощущаю, что задыхаюсь без дуновения свежего воздуха; это даже не боль, но всепоглощающие апатия и безразличие. Потратив последние силы на борьбу со своими вредными привычками и зависимостями, сдаюсь, отправляясь по медленному течению жизни, наплевав, куда оно занесёт меня. Я просто хочу быть с тобой, но в то же самое время понимаю, что здесь что-то не так, что-то неправильно, и лучше бы держаться от тебя подальше... наверное.
Молча курю, несмотря на бушующие противоречивые чувства, не думать о которых — проще всего, но временами от всех этих мыслей бывает очень сложно отвлечься. Твой силуэт в темноте вызывает трепещущую нежность, страсть, тоску, почти ненависть из-за чувства собственности, что не может быть удовлетворено, ведь мне всегда мало наших редких встреч. Прикрытое лёгкой шёлковой простыней хрупкое тело, свернувшееся калачиком, бледная гладкая кожа, на тонкой шее — следы моих алчных поцелуев, огненные волнистые волосы, разметавшиеся по подушке, подрагивающие длинные ресницы. Наверное, моему ангелу снится увлекательнейший сон, о котором мне остаётся только гадать... Я знаю, она со мной, но не моя... Это чувство отравляет, сейчас я ещё здесь, но стоит мне заснуть, и мой ангел исчезнет, растворится, как призрачный оазис, привидевшийся заблудившемуся путнику — стоит только отвести взгляд, и он пропадёт... Больше всего боюсь, что однажды моё сокровище исчезнет навсегда. Потираю разболевшиеся красные от усталости глаза, борюсь с зевотой, разум клонит в дремоту, изо всех сил сопротивляюсь. Достав ещё одну сигарету, рискую заснуть с нею во рту. Подумав, убираю пожёванную палочку никотина снова в пачку и ложусь к тебе, утыкаясь носом в упругую вздымающуюся от дыхания грудь, скрытую простынёй. Бесполезно сопротивляться сну, эти самые прекрасные моменты моей жизни не могут длиться вечно, как бы мне ни хотелось...
«Любимая, надеюсь, мы ещё встретимся...» — последнее отчётливое желание, которое я загадала, прежде чем мою голову начал посещать сонный бессвязный бред.
* * *
Утром на подушке нет ни тебя, ни запаха твоих волос, в комнате ничего не напоминает о твоём существовании. Но я уверена: ты есть... в моих снах, в моих прекрасных далёких снах... которые заменили реальную жизнь. А может, всё это — сон, и по-настоящему я не здесь? И, правда, почему это должно быть реальностью? Почему место, в котором меня ничего не держит, есть жизнь? Нет, скорее, здесь я просто существую... Но в конце концов просыпаюсь окончательно, понимая, что не права и что сухой белый свет через прозрачные шторы, освещающий убогую обстановку моей комнаты — реальность, потому что во снах всё слишком идеально, как не может быть в жизни, просто не может быть...
На чёрных покрытых пылью электронных часах семь утра. Из-за витающей в лучах света пыли мир кажется призрачным, как блёклая фотография, выцветшая на солнце. Потираю глаза, чтобы развеять это наваждение, встаю лишь для того, чтобы жить, и однажды, ночью, снова увидеть её... мою любовь и мою персональную болезнь, девушку, о которой я грежу наяву и с которой воссоединяюсь во снах...
Я хотела бы стать лучше для неё, умнее, красивее, но в реальной жизни у меня нет для самосовершенствования никакого стимула. Поэтому на моих ногтях содранный лак, который лень стереть, надеваю я первые попавшиеся шмотки, выглядевшие более-менее прилично, не особо забочусь о прическе, как и об отношениях со сверстниками. Понимаю, что так не привлечь к себе внимания. Но я и не хочу этого внимания, а просто хочу побыстрее пережить день, чтобы снова быть с ней ночью...
Расчёсываю тусклые каштановые волосы, понимая, что в этом мире мне не хочется даже смотреть на своё отражение: худощавая угловатая фигура без намёка на женские округлости, всегда тоскливые серые глаза, нездоровый бледный цвет кожи, острый нос, тонкие губы — вряд ли подобная внешность могла бы кому-то прийтись по вкусу. Вот и мне она не нравилась, с таким обликом приятно было осознавать, что окружающие люди тебя не волнуют и нет необходимости пытаться им угодить. Тошно, как же тошно с самого утра, а ещё придётся пережить целый школьный день, перетерпеть общество и косые взгляды одноклассников, их скрытые презрительные смешки, лицемерную жалость. Ужасно, им на самом деле жаль меня, я вижу именно высокомерную жалость в лицах многих из них. Как будто я её просила. Сочувствовать нужно вам, вам всем... ведь вы не понимаете, ни черта вы в любви не понимаете... а внешность... да подумаешь, я тут временно...

Стрелка минутных часов медленно двигалась к цифре шесть...
«Скоро учебный день закончится, и я снова могу оказаться дома», — нервно ерзая на стуле, успокаивала я себя.
— А пойдёт отвечать... — медленно растягивала слова учитель алгебры, уткнувшись носом в классный журнал.
Я ощутимо напряглась, вспомнив, что давненько не выходила к доске и также давненько не делала уроки.
— Ирина Еметкина, — седоволосая женщина подняла голову и оглядела класс в поисках меня.
Ненавижу своё имя, свою фамилию... Почему они не могут просто взять и исчезнуть из классного журнала? Можно и вместе со мной. От обиды захотелось заплакать — осталось всего пятнадцать минут до звонка, но надо же так всё испортить, тем более на последнем уроке.
— Ирина, — уже строгим голосом повторила учительница, — поживее, пожалуйста.
Ненавижу это... Да, я флегматична и медлительна, но неужели каждый раз нужно об этом напоминать? Я тяжело поднялась, хотя была готова на двойку, лишь бы остаться сидеть на месте, но я не решилась выразить своё нежелание выходить из-за парты вслух... Почему? И правда почему? Почему я ни разу не сказала, что не готова и отвечу на следующем уроке, или что осталось совсем немного до звонка и мне не успеть ответить, или болит голова... да хоть что-нибудь?! По дороге запнулась об как будто нарочно оказавшийся на пути рюкзак одноклассника, кто-то хихикнул, злополучная сумка тут же была затащена глубже под парту её обладателем.
Хотя бы какая тема... логарифмы? Мать вашу, что это? Ничего, опозорюсь, но потом хотя бы домой... домой... С весьма апатичным видом я начала решать пример. А не всё ли равно... не всё ли равно?..
* * *
— Проводить тебя? — улыбаясь, предложил Грачевский, ну или Константин, Костя, одноклассник. Парень среднего роста, русый, всегда с глупой улыбкой на лице.
Ему что, тоже стало меня жаль? Сегодня во время дежурства в столовой я опрокинула на себя стакан киселя, отвратительного разведённого крахмала с розовым красителем. До сих пор пахну этой гадостью, боюсь, что на блузке так и останется это пятно.
— Меня? — я подозрительно вскинула бровь.
— Ну да, а что, видишь здесь кого-то ещё? — молодой человек картинно огляделся по сторонам, выставляя руку козырьком. Придурок, можно подумать, это смешно.
— Валяй, — безразлично кивнула я. В конце концов какая разница, кто пойдёт со мной, всё равно не планирую разговаривать по дороге. На выходе из здания я уловила на себе очень неприязненные взгляды трех перешёптывающихся у расписания девчонок, Костя перехватил мою сумку с плеча, вызвав у меня этим не меньшее удивление, чем у одноклассниц. Хотя это льстило, я хмыкнула, понимая, что на лицах трёх закадычных подружек читается явная зависть.
— И зачем ты это сделал? — поинтересовалась я уже снаружи здания.
— Что? — искренне удивился Грачевский, приподняв густые каштановые брови, которые были заметно темнее чёлки, открывающей ясные глаза орехового цвета.
— Моя сумка, — я протянула руку в надежде перехватить её, но парень заупрямился.
— Но я же тебя провожаю, — хмыкнул он.
Пожав плечами, произнесла:
— Как хочешь, — ситуация начинала раздражать, потому как у меня уже есть человек, который проявлял обо мне заботу... пусть даже это было... во сне?
Всё же по дороге молчать не удалось — Костя непрерывно говорил о чём-то, я пыталась с ним спорить, но мои доводы его смешили. В итоге это вывело меня из себя, и, попытавшись снова отобрать сумку, я опять попала впросак. Одноклассник вдруг резко рванул в противоположном направлении, шлёпая ботинками по осенней грязи. Помедлив, я побежала следом, незаметно для себя увлёкшись и под конец ухватив явно поддавшегося парня за рукав куртки. С азартом шлёпнула Костю ладонью по плечу, он смеялся. До моего дома мы добрались взмокшие от пота и еле передвигающие ногами.
— Ты забавная, — сказал Грачевский напоследок с широченной улыбкой от уха до уха. — До завтра!
Ещё какое-то время я улыбалась, глядя ему вслед, как вдруг с моего лица резко сползла весёлость.
«Этого не должно быть, мне он не интересен. Он меня никогда не поймёт», — настроение упало вниз, чувствуя ещё большее одиночество, я зашла в подъезд, где меня встречали обшарпанные грязно-зелёные стены мрачного мира, расписанные похабными наездами, как стены древних храмов — фресками. В здании было темно и пахло затхлой сыростью, к счастью, соседи хотя бы не выпускали своих кошек, но тем не менее лишь на лестничной клетке третьего этажа можно было вздохнуть полной грудью, потому что там было выбито окно и нещадно дул ветер. Я поднялась выше, обернувшись и посмотрев на свет, открывающий отвратительную реальность — разумеется, кусочек ясного неба радовал глаз, но совершенно не гармонировал с нутром здания... Факт, что в темноте подъезд выглядел лучше по той простой причине, что люди хуже видят во мраке, не замечая многих недостатков...

Задвинув цепочку входной двери, я почувствовала блаженство. Наконец этот день кончился, завершился... Теперь можно отдыхать до вечера, когда придут родители и начнут причитать о том, что я сижу дома безвылазно. Но сейчас мне нет до них дела, разувшись, бреду в свою комнату. Я небрежно бросаю школьную сумку на кровать, снимаю ненавистную школьную форму, в которой по обыкновению чувствую себя как последний безликий синий чулок... Возможно, всё дело в том, что на мне она смотрится совсем не так, как на других девчонках, да и их школьная форма далека от классики, не то что моя юбка дурацкого покроя. Ладно, не важно. Достаю сигареты, зажигалку, иду на балкон. Боюсь, что только дома я могу курить спокойно, не беспокоясь, что встречу знакомых или что какой-нибудь совершенно незнакомый взрослый человек начнёт причитать что-нибудь вроде «девушка, в таком-то возрасте... а вот я в ваши годы...». Молчали бы про свои годы — кому это вообще интересно? Кто они такие, чтобы осуждать меня? Выпуская дым и закашлявшись, понимаю, что никто меня ещё не осуждал, разве что взглядом, но и это меня уже напрягает, я всегда испытываю чувство вины, когда курю на людях. Но во сне я другая... и я не кашляю, и не кружится голова, меня не тошнит от вкуса, дыма и запаха сигарет. Так в чём же дело, почему я не могу жить, как там? Ладно, выкидываю окурок в окно, уношу пачку и расслабленно ложусь на кровать, из-за дурноты обедать не хочется. Включаю музыку на телефоне и пытаюсь заснуть... в какой-то момент у меня получается...

Я просыпаюсь под оглушительный рёв музыки, которая смутно знакома мне. Оглядываясь по сторонам, обнаруживаю себя в баре, а спала я прямо за барной стойкой, отчего, наверное, на щеке отпечатались следы. Потирая затекшую шею и заспанные глаза, несмотря на ноющие позвонки и онемевшую руку, прихожу в сладостное предвкушение. Так, что я там пила, сейчас узнаем:
— Эй, повтори-ка! — жестом подзываю к себе бармена, который спустя какое-то время освобождается от других клиентов и наливает мне в бокал полупрозрачный коктель голубого цвета, бросив неодобрительный взгляд на моё заспанное лицо. Я лишь усмехаюсь, вынимая деньги из кармана джинс, интуитивно чувствуя, что наличные именно там, даже зная сумму.
«Смотри как хочешь, меня это нисколь не волнует», — искривляю губы в неприятной усмешке, глядя на бармена и протягивая купюру. Достаю сигареты, опять же из кармана, только на этот раз заднего. Подозрительно принюхиваюсь к стакану — интересно, что это. А не всё ли равно? Главное, что я — это снова я. Выпускаю облако белого горького дыма, запиваю его горьковатым напитком. Вот что я называю «ка-а-айф». Одно волнует, но думаю, скоро найду её. Поэтому, не задерживаясь долго у барной стойки, поднимаюсь и двигаюсь к центру танцплощадки, чувствуя себя раскованно и легко. И вряд ли виноваты алкогольный коктель и никотин, дело во мне — тут я другая, да и знакомых, кстати, у меня здесь почти нет, а те, кто есть, уж точно не станут меня осуждать. Ведь здесь я не школьница, кажется, мне далеко за двадцать. Чем я занимаюсь? Сложно сказать, вроде чем-то занимаюсь, но частенько не помню об этом, иногда это проясняется в моём сознании, но так мимолётно, что не удаётся задержать воспоминание в памяти надолго.
Rotten in salvation
Muted due to dreams
Devoted in the orgasms
Of raging frantic sins
Музыка ударяет по барабанным перепонкам, от резонанса кажется, что вот-вот разорвётся грудная клетка, в воздухе пахнет потом и дымом, в глазах мелькают блики света. Пробираюсь в полумраке. Атмосфера пропитана глубоким отчаянием, в моём сознании порхают крылья мотылька, летящего на свет, обжигающего тонкие крылья, ищущего мучительную смерть лишь для того, чтобы приблизиться к лучику надежды во мраке. Я ищу её глазами. Возможно, я двигаюсь слишком быстро, опережая музыку, что смотрится почти нелепо. Но так ли это важно? Всё эти люди — лишь фон моих иллюзий, когда я жду только её, и все мои движения лишь для того, чтобы она узнала меня и нашла...
Suffering through cancer
Eating all the pills
Words are only letters
In the book that kills
Чувствую руки на своём лице, нежные запястья закрывают мне обзор, я осторожно накрываю их своими ладонями, когда ощущаю её дыхание совсем близко; щекочущее прикосновение волос, вкус карамельных губ; перехватываю инициативу, углубляю поцелуй. Олины ладони скользят по моим плечам вниз и останавливаются на талии. Через какое-то мгновение мы размыкаемся, забавно видеть выражения взглядов некоторых людей — очевидно, это самый обычный клуб и секс-меньшинства здесь встречаются редко и потому в диковинку. Осуждение, восторг, недоумение: спиной чувствую эмоции на лицах и прожигающие любопытные взгляды, но мне уже так по-хорошему безразлично... Зелёные, светящиеся от радости глаза, искренняя белозубая улыбка, смазанная красная помада, которая сейчас должна быть и на моих губах, ямочки на щечках, рыжие кудряшки, открывающие её милые ушки... Как я тебя люблю... Убираю прядь волос с лица девушки, улыбаюсь; мои черные кольца блестят на свету, но мне вдруг начинает казаться, что они только мешают. Чтобы снять их мне приходится приложить усилия, на пальцах остаются розовые следы. Теперь я наконец чувствую полную свободу, небрежно бросая бижутерию на пол, под ноги танцующих. Хочу тебя здесь, сейчас, чтобы все эти люди просто исчезли, растворились... Смазанные лица и только ты; жадно смотрю на любимый образ, двигаясь под ту же самую песню, которая давно уже должна была закончиться, но только не здесь — здесь она будет длиться вечность...
Crawling in the dark
Feeling like a worm
The only real exit is
The «glory hole»

Конечно, делать это в кабинке общественного туалете в клубе — не самая романтичная из моих затей, но я боюсь потерять тебя в следующую же минуту и вернуться в тот чужой для меня мир. Как я хотела бы остаться с тобой... Поднимаю красную клетчатую юбку девушки, запускаю свою ладонь в чёрные трусики, сзади которых только одна полосочка ткани, ты стонешь что-то в мои губы, кажется, просишь ещё, но...
Serpents are your fingers
Without the middle one
Holy blood for sinners
We are all undone...

Пробуждение было на редкость гадким — кто-то остервенело колошматил в эту грёбанную дверь. От бессильной ярости скидываю подушку на пол так, что из неё летят пыль и перья. На ходу вытирая успевшие выступить от злости слёзы, открываю родителям, вижу их недовольные взгляды, отмахиваюсь от упрёков, молча возвращаюсь в свою комнату и раскладываю учебники на столе. В странной надежде я смотрю на свои пальцы, на которых ещё недавно блестели кольца, но на коже нет следов от них, и значит это был только сон. Беру альбом и карандаш и начинаю рисовать... Твоё лицо, твои губы, которых, казалось бы, можно коснуться, только дотронься до рисунка, и в то же время они невыносимо далеко...
***
Еле сдерживая зевоту, я пыталась конспектировать доклад по биологии нашего «ботаника», представшего перед письменным столом учителя лицом к классу. Скучно, неинтересно, докладчик рассказывал вялым запинающимся тоном, словно собственное выступление волновало его ещё меньше. Тёма, парень в очках с несколько неподходящей ему серебристой оправой с большими прямоугольными линзами, также обладал не самой выдающейся внешностью, но он как раз таки нашёл свою нишу в обществе. По «ботанику» не скажешь, что он, в общем-то, общительный парень... Сдаюсь, перестав его слушать, уже открыто зевнув и подумав лечь на парту. Скоро домой... ещё два урока... ужасно. В этот самый момент сидевший спереди меня Костя обернулся и положил на стол передо мной записку. Тут же захлопываю рот, смутившись своего зевка, но парень отвернулся так же быстро, что, надеюсь, не успел меня увидеть.
«Погуляем сегодня?» — было начёркано на свернутом в три раза листке бумаги; я улыбнулась, царапая рядышком положительный ответ, и ткнула сидевшего спереди Грачевского, который только протянул руку, на этот раз не обернувшись. Шуршание бумагой, через какое-то время парень повернулся и, улыбнувшись одними губами, произнёс:
— Сегодня в пять.
Я кивнула, откинув с лица прядь волос, уже после осознав, что это всё так странно...

Бессмысленно пролистываю старые альбомы, до встречи ещё много времени, но что-то меня тревожит, беспокоит. Чем больше я провожу времени с Грачевским, тем реже вижу её... Я поняла это не так давно, и мне показалось подобное предательством с моей стороны, словно бы я вру ей...
Старые, блёклые фотографии, блёклые, как и вся моя жизнь. Или стоит признать, что она не такая уж и блёклая? Из-за какого-то парня всего лишь? Бред... Сколько мне здесь лет, на фотографии? Должно быть, двенадцать, я задуваю свечки на торте, а рядом стоят улыбающиеся родители, позади меня тень... странная тень. Ну и что с того, тень как тень. Хотя, кажется, я её раньше не замечала. Ведомая странным побуждением, поднимаюсь и иду за лупой, снова возвращаюсь к альбому и присматриваюсь к серой дымке рядом со мной... Под лупой дымка напоминает очертание... человека? Поспешно закрываю альбом, из-за которого странное беспокойство вдруг усилилось. Беру с полки ещё один. Самый ранний, рассматриваю совсем детские фотографии и с удивлением обнаруживаю пару пустых мест, которых, в идеале, быть не должно... На одном чёрно-белом изображении вижу себя, совсем маленькую — здесь мне ещё и двух лет нет, я сижу на полу, повернувшись спиной к фотографирующему, увлечённая складыванием кубиков. Под прядью коротких волос, кажущихся на изображении почти чёрными, на моей шее маленькая родинка, вижу её отчётливо, тру пальцем, подозревая, что это только грязь на картинке, но... сам рисунок мутнеет в моих глазах, теряя значимость, родинку я вижу всё так же хорошо... Она мне что-то смутно напоминает, или... Откладываю альбом в сторону, иду к платяному шкафу с большим зеркалом на дверце, поднимаю волосы, поворачиваюсь, пытаясь осмотреть свою шею... Это всё — мои очередные глюки, или никаких родинок на моей шее нет? Продолжаю вертеться ещё какое-то время, пока не беру карманное зеркало в руки и с помощью него убеждаюсь, что кожа на моей шее бледная и... но родинки ведь могут исчезать с годами? Мне становится дурно, отпускаю волосы. Это всего лишь родинка... но...
Когда звонит Костя, говорю ему, что заболела. Голос парня расстроен и несколько обижен, из чего делаю вывод, что больше меня он вряд ли пригласит, но это меня не волнует — я ложусь на кровать, раскинув руки в стороны и, включив музыку, пытаюсь заснуть, пытаюсь обмануть себя.
***
Неделю мне ничего не снилось... Неделю со мной практически не разговаривает Грачевский. Это, пожалуй, самый ужасный период моей жизни. Я соскучилась по Оле, мне так плохо здесь, одной... Кто-то плюнул в меня бумажкой — замерев и злобно сжав в руке карандаш на секунду, тут же продолжила обводить её портрет. Нет смысла оборачиваться и интересоваться, какой недалёкий инфантильный кретин, интеллект которого остался на уровне младшей подгруппы, разбрасывается бумажками, мне даже не хотелось вытаскивать мусор из волос. Какой во всём этом смысл, когда рядом нет её и того моего мира? Я могу психовать на сверстников и перестать обращать внимание на требования учителей — к чему теперь пытаться прожить эту свою жизнь спокойно, чтобы радоваться в другой, когда у меня нет... другой.
— Эй, Гризли, не подашь мне снаряд? — поинтересовался придурок, плюнувший в меня бумажкой. Уж не знаю почему, но меня стали называть именно «гризли», как-то прижилось, да и особо меня не волновало... но только не сейчас. Класс хихикнул, учитель одёрнула «виновника торжества», но было уже поздно, я выпустила из руки сломанный пополам карандаш...
Резко обернувшись, я с размаху запустила в рыжего идиота с толстым кривым носом пенал, который влетел прямо между глаз удивлённого хозяина, реакция которого страдала повышенной тормознутостью, так как он даже не попытался отмахнуться от предмета рукой. Где-то вдалеке сознания послышался звонок с урока. Вскочив из-за парты и перекинув сумку через плечо, я успела покинуть класс раньше, чем кто-либо двинулся с места. Я поспешила прочь из школы, вниз по ступенькам в холл и домой — к чёрту физкультуру... Отложим на завтра то, каким унижениям меня подвергнет класс за то, что я показала себя законченной истеричкой... Хотя я никогда не была изгоем или, как говорится, «ботаником», скорее, такая же, как и все остальные, и вряд ли чем-то хуже этих придурков, разве что сама отгородила себя от общения. В коридоре меня нагоняет Костя, хватает за локоть.
— Ты чего? — удивлённо и взволнованно спрашивает он.
— Ничего, отстань, — отталкиваю парня, как можно быстрее пытаюсь уйти, но он даже не думает пойти следом...
С блаженством достала из сумки сигареты, плевать, я курю во дворе рядом со школой. Какая разница? Никому нет до меня никакого дела... мне же нет до них дела, не так ли?..

Тихонько прошмыгнула в комнату мимо кухни, где мама разговаривала, вероятно, с моей учительницей — уже вечер, и я только пришла домой.
— Нервное расстройство?! — изумлённо воскликнула мама, я фыркнула — этого ещё не... хотя, возможно, они правы... но разве возможно объяснить им причины?
Я легла на кровать. Включила плеер. Забыться музыкой... хочу забыться.
Deception of the prayer
Beginning of all lies
Holy Grounds of maggots
Are we here to die?
Через какое-то время в комнату заходит разъярённый родитель. Забавно смотреть, как мама, словно под фонограмму, исполняет песню Freakangel.
The cross sells only porno
To our washed up minds
Tomorrows of the angels
Seduced by the cry...
Наконец, глядя на мою блаженную улыбку, она догадывается выдернуть наушники из моих ушей, и теперь в этот чужой мир снова вернулись неприятные звуки.
— Что случилось?! Что вообще с тобой происходит? Ты знаешь, что ты сегодня рассекла мальчику бровь?
— Хорошо, — улыбнулась я.
— Ирин! В чём дело?.. Ты можешь всё мне рассказать.
Я знаю, мам, я знаю, но не могу — в дурку мне пока ещё рано... рано... Пока я и сама не знаю, что это... В чём дело... можно подумать, что так просто ответить на этот вопрос... и правда, в чём дело... в чём же дело? Нахмурившись, мама говорит что-то ещё, но её слова проносятся в голове так, словно кто-то убавил звук на пульте телевизора.
— Тебя обижают в школе? — наконец произносит она, дойдя до, пожалуй, самого волнующего её вопроса. Я качаю головой из стороны в сторону. Вздохнув и так и не получив от меня ни ответа ни привета, она пытается уговорить меня поесть, но, потерпев очередную неудачу, целует в лоб и уходит, выключив свет в моей спальне. Сон... долгожданный сон, может, хотя бы сегодня? Особенно после того, что завтра мне разрешили не ходить в школу... ведь завтра суббота, а у меня этот... как его... нервный срыв, на почве непонятно чего... Надеюсь, от меня не сильно несло сигаретами, по крайней мере мама ничего не сказала... Медленно проваливаюсь в дрёму.

Мне снится сон, расплывчатый, неясный... Музыка... она танцует, зовёт, ждёт... пытаюсь приблизиться, пробираясь во мраке... Кажется, что от басов вот-вот не выдержит сердце, чувствую колючую боль.
Rotten in salvation
Muted due to dreams
Devoted in the orgasms
Of raging frantic sins
В отчаянии я протягиваю к ней свою бледную прозрачную руку, вижу слёзы на её щеках. Нет, не плачь, пожалуйста, я рядом, я с тобой...
Suffering through cancer
Eating all the pills
Words are only letters
In the book that kills
«Уходи», — читаю по её губам. Тушь растеклась на щеках, в глазах — смертная тоска и боль. Кто обидел тебя? Что заставило принять такое решение? Нет, нет! Позволь мне помочь тебе...
Deception of the prayer
Beginning of all lies
Holy Grounds of maggots
Are we here to die?
От нагнетающих басов становится тяжело дышать, потоком вдруг рванувших в обратную сторону людей меня уносит к выходу, всё дальше от площадки, где в лучах прожектора стоит мой рыжеволосый ангел... до чертиков похожий на меня...
The cross sells only porno
To our washed up minds
Tomorrows of the angels
Seduced by the cry...
«Пожалуйста... позволь мне остаться...» — я шепчу в отчаянии, тут же просыпаюсь в слезах и сгибаюсь пополам от пронзившей всё тело боли... боли одиночества и тоски... Кто посмел забрать тебя у меня? Всхлипываю в подушку, сминая её обеими руками, задыхаясь от беззвучных стонов — ощущение такое, словно только что вырвали лёгкие... Это глупо, это несоизмеримо глупо страдать вот так... когда в моей реальной жизни есть всё... кроме... неё.
***
В понедельник пришлось идти в школу. Снова сдержанная, спокойная, ничем не примечательная, эдакая серая мышь. И эта мышь — я. Стоит принять себя, какая я есть. Но я такая только потому, что хочу быть такой, потому что никто не заинтересовал меня настолько, чтобы мне измениться. Про тот инцидент — почти ни слова в лицо, но за спиной так... шепотки. Да плевать. У одноклассника действительно рассечёна бровь, я молча скалюсь. После занятий, прихватив портфель, ухожу, стараясь не сталкиваться с Грачевским. Вот и всё моё общение, вся моя жизнь сводится к этому. И мне не хватает чего-то... кого-то... Интересно, понравилась бы я ей в этом мире, такая, какая есть? Хотя... я, наверное, могла бы измениться ради неё, стать лучше? Ведь в другой реальности я стала лучше или была ею? Пока я размышляла, ноги сами несли меня до дома... Осенняя грязь по-прежнему хлюпала под ногами, солнце светило ярко... неплохой день для того, чтобы... немного поспать.
Скидываю обувь, куртку, иду в комнату, ложусь на кровать прямо в школьной форме.
«Хочу поговорить с тобой, хочу поговорить», — загадываю про себя, прежде чем уснуть.

Очнулась я в светлой комнате напротив огромного зеркала, от пола до потолка. Я — шестнадцатилетняя девчонка, какой и являюсь в реальном мире, из-за этого прихожу в ужас. Она не должна увидеть меня такой! Хотя так лучше, чем не увидеть её вовсе; поднимаюсь с пола, подхожу к зеркалу и вижу её печальное лицо как... как если бы ей тоже было шестнадцать. Снова отмечаю наше внешнее сходство, только на этот раз более ясно. Такие же волосы, чуть светлее моих, глаза, возможно, чуть ярче, нежные губы, тонкий нос... Или... это моё отражение? Я прикасаюсь к стеклу рукой — то же делает и она, немного помедлив, или же мне снова показалось? Только я вижу её шевелящиеся губы, в то время как сама молчу, и слышу голос Оли.
— Уходи, тебе нельзя, нельзя здесь оставаться...
— Почему?
— Пора прекратить это, пора... так нельзя...
— Но почему?! Я люблю тебя, я так... хочу быть с тобой... Оль, не прогоняй меня...
— Если ты останешься, то никогда уже не выйдешь, — шепчет её бесцветный голос, но, кажется, моими губами...
— Согласна, — выдыхаю я.
— Нет! — девушка вскрикивает и резко отходит от зеркала, поворачиваясь ко мне спиной, бросив: — Прощай, — тут я замечаю злосчастную родинку на шее, родинку, которая никогда не была моей, но которую я отчётливо помню, как если бы видела со стороны...
— Что?! Нет! Я так просто не... — лихорадочно оглядываюсь по сторонам и натыкаюсь взглядом на мой стул, на который обратила внимание только сейчас. Подхватываю его за спинку и с силой ударяю по зеркалу; на лице моего обернувшегося отражения явственно выражается удивление и лёгкий испуг. Округлив глаза и приподняв густые брови, она смотрит, как я вхожу в образовавшуюся брешь, как осколки царапают мне лицо, руки, я стукаю кулаком по мешающему стеклу, покрытому расходящимися трещинками, и оказываюсь внутри, кажется, что наши миры соединяются... За зеркалом прохладно, и капли пота, выступившие на лице, замерзают на ходу, я, смеясь, смахиваю их. Подлетаю к моему ангелу, которая не знает, радоваться или огорчаться, но я подхватываю её и кружу, несмотря на то, что она должна быть довольно тяжёлой для моих слабых рук, но я знаю, что в этом мире возможно всё! Улыбаясь и целуя мои щёки в слезах от счастья, сама она плачет и повторяет только с безумным от радости лицом:
— Так нельзя... нельзя, ты не должна была... нельзя...
— Я с тобой, моя радость, только с тобой, не хочу в тот мир, не хочу... позволь навсегда остаться с тобой... — нахожу её сладостные губы, целуя, лаская, покусывая...
***
Пара людей средних лет из-за толстого стекла смотрит на девчушку с каштановыми волосами, ожидая приговора врача. Девочка совсем исхудала и сейчас сидела на постели в больничной сорочке, поджав острые коленки под себя, под глазами залегли тени, лицо осунулось. Но самым пугающим было, пожалуй, то, что она счастливо, но как-то отрешённо улыбалась и разговаривала с кем-то, смеялась, словно этот кто-то отвечал ей. Это зрелище тяжело давалось немолодой женщине, позади стоявший мужчина придерживал супругу за талию, без улыбки глядя на безумную несовершеннолетнюю дочь. Наконец в комнату вошёл высокий молодой человек в белом халате и в очках.
— Боюсь, прогнозы неутешительные, — не позволив отцу открыть рта, с порога заявил врач, который, по-видимому, решил, что лучше уж отделаться от такого нелёгкого дела, как сообщение плохих новостей, побыстрее. — У девочки явные признаки шизоидного расстройства личности. То есть, поясняю, — опять же предугадав расспросы родителей, торопливо продолжил свои объяснения врач, всем своим видом говоря о том, чтобы его не перебивали. — Девочка считает себя кем-то ещё, витает в своих фантазиях, разговаривает с незримым собеседником. Иногда впадает в агрессию, не так ли? — не ожидая ответа, психиатр кивнул. — Кстати, обращается она, как правило, к некой Оле. Мы предполагаем, что она вроде её альтер-эго. Вы не знаете, была ли у вашей дочери подружка по имени Оля?
Женщина, краем уха слушавшая доктора, но продолжавшая глядеть на свою дочь, тяжело вздохнула, мужчина приобнял её за плечи.
— Я думаю, это её сестра, — тихо выдохнула мать.
— Кто, простите? — переспросил психиатр, явно не расслышав ответ с первого раза.
— Её сестра, — повторила женщина, чуть громче, но всё же осторожно, опасаясь, что её голос сорвётся. — Сестра-близнец, она умерла в три года, упала с качельки... ударившись головой, — последние слова мать произнесла уже шёпотом, тогда на помощь ей подоспел муж.
— Мы думали, что Ирина ничего не помнит о произошедшем, она и не знала о своей сестре. Точнее, она через какое-то время о ней забыла... Нам говорили, что детская психика... изменчива, способна многое... перетерпеть, и что так ей будет легче... Мы с женой и были убиты, чтобы... объяснять ей что-то тогда.
— Неделю назад я нашла фотографию под подушкой Ирины, на ней изображена Оля, да, — продолжила сбивчивое объяснение женщина. — Мы убрали из альбома все фото, где девочки были вдвоём, и фото с Олей, но это, видимо, пропустили, ведь они так похожи ... но тут Ирина наткнулась на фото, и, может, она могла что-то вспомнить? — в тоне матери отчётливо слышалось чувство вины.
— Что ж, — доктор закрыл папку. — Говорят, в связи между близнецами есть что-то мистическое, — мужчина не счёл нужным говорить что-то утешающее, чтобы случаем не соврать и не дать супругам псевдолекарство надежды, но уже у выхода его остановили слова матери.
-Скажите, она поправится? — женщина всё же всхлипнула. Для неё было большим шоком найти свою дочь без сознания одну в квартире, в осколках разбитого зеркала, висевшего на платяном шкафе.
— Возможно, — пожал плечами доктор. — Но только если сама этого захочет... — поспешив избавиться от дальнейших расспросов, мужчина вышел за дверь.
Теперь Ирина молчала, улыбаясь, с её лица и рук сняли повязки, порезы от стекла уже почти зажили, но обещали оставить на коже рубцы и шрамы... Только это не волновало девочку, её давно ничего не волновало... она была счастлива.
Crawling in the dark Feeling like a worm
The only real exit is The «glory hole»
Serpents are your fingers Without the middle one
Holy blood for sinners We are all undone...