Это будет омерзительный бой.
Солнце не успело войти в полную силу, а отряд римских шавок, чей предводитель пронюхал о причалившем корабле из Греции, уже появился на пристани. Последняя моментально пустеет, что совершенно неудивительно.
Капитан отдает поспешный приказ о поднятии якоря. За спиной двух единственных пассажиров, успевших сойти на берег, раздаются ругань, возня и шелест ржавой цепи.
Капитан торопится. Он не хочет иметь дело с жаждущими крови римлянами, и его можно понять.
Габриэль поудобнее перехватывает шест и смотрит на Зену, ожидая сигнала.
Та отрицательно качает головой. Тело ее выглядит расслабленным, но девушка четко знает, как напряжены мышцы, частично скрытые доспехами; как закипает кровь, подогревающая сердце и затапливающая разум; как идет стремительный подсчет возможных исходов. И Габриэль может только надеяться, что положительных окажется больше.
Римляне ждут. Застыли, как соляные статуи, и только глаза блестят из-под низко надвинутых шлемов.
Солдат не так уж много – дюжина, может быть, полторы, некогда считать да и незачем.
Страшные в своей неотступности. Красивые в своей четкости.
Смертельные.
Но против них – не менее серьезный противник. И Габриэль имеет в виду не себя.
Зена рассказала ей о Цезаре еще прошлой зимой, с тех пор бард ни разу не испытала желания попросить ее повторить эту историю, чтобы иметь возможность записать. Она не знает, как о таком можно рассказывать чужим людям. В словах Зены было слишком много темного отчаяния, которое она пыталась скрыть за показным смехом.
Она говорила о том, что все забыла. Что ей так легче. Что Цезарь не стоит столь пристального внимания с ее стороны.
Она говорила, забывая, что Габриэль умеет слушать.
И слышать.
Желчью исходил ее голос; кровью заполнялась синева глаз; ярость тревожила кожу и заставляла мышцы сокращаться. Габриэль сидела рядом со своей королевой воинов, и сердце ее трепетало при мысли о том, сколько тьмы все еще скрывается за этим мнимо спокойным взглядом.
Габриэль никогда не хотела в Рим. Она считала этот город клоакой, куда стекают все возможные нечистоты, мараться в которых было бы стыдно.
Рим отвращал ее властью. Пугал дикостью. Настораживал количеством солдат и шлюх, обслуживающих их неустанно.
И заставлял вожделеть.
Потому что он единственный столь крепко, цепко, сильно владел сердцем и разумом Зены.
Навсегда.
Габриэль знала, что истинно это слово принадлежит не ей.
Оно принадлежит Риму.
Когда Зена говорит о вечности, она имеет в виду этот город.
И Цезаря.
Габриэль снова сжимает шест, напуганная своими мыслями. Ей приходится делать то, что она не делала никогда: она молится Аресу, просит его забрать их отсюда, помешать тьме вновь горячо обнять Зену.
Габриэль молится и тут же понимает, что Арес никогда не поможет ей в этом. Тьма – его слабость. Тьма – его сила. Тьма его – Зена. Он сам напустит ее на королеву воинов, поможет потерять свет, закрыть глаза и вслепую броситься на противника, скаля зубы.
Примерно так сейчас поступает воительница. Габриэль за всеми своими страхами и молитвами пропускает момент атаки, и, спохватившись, с оттяжкой бьет первого же солдата, что приближается к ней. Римлянин перекувыркивается через голову, теряет шлем и со всего размаху ударяется виском о кованый ящик, забытый на пристани.
Габриэль мутит. Она видит, как проламывается череп, на поверку оказавшийся таким хрупким, как густая кровь вперемешку с серым веществом медленно выползает из раны, и отворачивается как раз вовремя для того, чтобы подставить шест под удар меча.
Второй римлянин кричит что-то неразборчиво, и слюна срывается с его губ вместе с этим криком. Глаза его расширены и испуганы, но он атакует снова.
Шест с хрустом врезается в шею, ломая кадык. Солдат валится на колени, хрипя, пальцы отпускают рукоять меча и пытаются выправить горло, вмятое внутрь. Тщетно.
Габриэль плачет. Она не умеет убивать людей. Она не хочет их убивать. Но, если она не сделает этого, то они убьют ее.
Девушка падает на колени рядом со своей второй жертвой и трясущимися ладонями закрывает римлянину глаза. Слезы падают на его щеку, и кажется, будто он плачет вместе со своей убийцей.
Габриэль не слышит, не видит, не чувствует. Это то, что она хочет забыть прямо сейчас. Она пойдет в храм Мнемосины и принесет ей все жертвы, которые та потребует.
К счастью, нет больше никого, кто мог бы заинтересоваться сжавшейся в комок сказительницей, мечтающей выбросить шест: все остальные римляне атакуют Зену.
Немного придя в себя, Габриэль поднимает голову и сквозь пелену, застлавшую глаза, начинает считать.
Один – лежит лицом вниз, и отрубленная рука его валяется в двух шагах.
Два – шатается, держась за кинжал, всаженный в живот.
Три – сидит, сгорбившись, и пытается стереть кровь, вытекающую из выдавленного глаза.
Четыре – собирает по пристани свои отрезанные пальцы, но это ужасно трудно сделать без пальцев.
Пять – старательно запихивает вываливающиеся кишки себе обратно в живот.
Шесть – стоит на четвереньках, и кровь льется с его губ непрерывным потоком.
Габриэль прекращает вести свой страшный счет и растирает ладонями лицо. Она трет все сильнее, сильнее, словно надеется содрать кожу и забыться в бесконечной боли, которая непременно лишит ее памяти.
Зена расправляется с оставшимися. Она рубит им головы, протыкает насквозь, проламывает затылки.
Она убивает их, и Габриэль не знает, видела ли она хоть раз ту же радость, которой светятся сейчас глаза королевы воинов.
Наконец, не остается никого.
Зена выпрямляется, ни тени усталости во взгляде, ни одного камня на сердце. Капли крови покрывают смуглую кожу, скользят по золоту доспехов, срываются вниз, прихотливо разукрашивая доски пристани.
Зена оглядывается, глаза ее останавливают взгляд на Габриэль.
Девушка тяжело поднимается, чуть не забыв шест.
Она смотрит на свою воительницу и не видит ее. Где та Зена, что приносит ей землянику по утрам? Нет ее.
Вместо нее здесь стоит смерть, пронизываемая золотыми нитями ярости, усыпанная алыми каплями боли.
Смерть держит свой серп, который сегодня вдоволь наелся.
Смерть улыбается, нет в ее улыбке ничего человеческого. Глаза смерти пусты, и бездонный океан в них полон леденящего холода.
Смерть ждет, пока спутница ее подойдет ближе, и только тогда обхватывает ее свободной рукой, прижимает к себе, выламывает позвоночник, впивается лезвиями в губы, запускает ядовитое жало куда-то вглубь рта.
Габриэль не сопротивляется. Она знает, что смерть заявляет на нее свое право. Проверяет на прочность, на верность. И Габриэль совсем не хочется думать, что однажды смерть придет и за ней.
Когда лезвия прекращают резать, когда жало становится мягким, когда Зена просто целует ее, Габриэль обнимает воительницу в ответ и закрывает глаза. Потому что теперь можно.
Смерть ушла и забрала тьму с собой. До следующего раза.
Зена разрывает поцелуй, скользит губами вдоль скулы Габриэль к уху, замирает, прижавшись щекой к щеке, продолжая обнимать. И сказительница, чувствуя, как холодит ногу меч, о котором она совсем забыла, слышит шепот:
- Цезарь пришлет еще.
Габриэль кивает.
Непременно.
И снова закрывает глаза, начиная отсчет до возвращения тьмы.