«Мэри Маргарет» и «мама» начинаются на одну букву. Можно даже сказать – на три буквы. На три одинаковых буквы.
Эмма Свон не знала, с чего такая мысль пришла ей в голову. Вроде бы ничего не предвещало беды: шериф сидела в своем офисе, копалась в бумажках, периодически делала глоток остывшего кофе и без особого энтузиазма ждала окончания рабочего дня, чтобы пойти домой.
Дом стал весьма забавным местом. Со множеством интересных людей, беспрестанно толкущихся на кухне. Эмма уже и забыла, когда сидела в одиночестве за кружкой какао или за бокалом белого вина, ранее в избытке водившемся у Мэри Маргарет. Эмма предпочитала красное, правда, но это был совсем пустяк. К тому же теперь не осталось ни того, ни другого, и выбирать все равно было не из чего.
Раньше Эмма спешила домой. Дома ее ждал горячий ужин, подруга, вываливающая ворох ошеломительных новостей, уютный разговор, а иногда и ночные посиделки с непременно полагающимися молоком и печеньем. Домой хотелось приходить, это было одним из тех условий, к которому Эмма успела привыкнуть. Но теперь с ними жили Дэвид и Генри, и ужин периодически Эмму просто не дожидался. Да и разговоры почти всегда крутились только вокруг новых проблем и их решений, от которых кругом шла голова. Вздыхая, шериф ночами лазила в холодильник, сооружала себе большие и отчего-то печальные бутерброды и молча жевала их, глядя в окно.
У нее появились родители и сын, но исчезла подруга. Если бы у Эммы было много подруг, эта потеря, вероятно, не вызвала бы столь болезненных эмоций. Но Мэри Маргарет у нее была одна, и быстро переключиться вместо дружбы на что-то родственное… Да еще и настолько!
Генри был счастлив, его не смущала ничтожная разница в возрасте, он с удовольствием звал свою учительницу «бабушкой» и хихикал, видя, что ее это слегка смущает. Может быть, именно поэтому Эмма не спешила называть Мэри Маргарет мамой.
Может быть, они все еще были не вполне готовы к этому?
Сначала это казалось чудом: родители, которых Эмма искала всю жизнь, наконец-то, предстали во плоти, молодые, энергичные, любящие. Стоило ли мечтать о большем? Шериф была счастлива. У нее не оказалось времени для того, чтобы обдумать все, как следует: пространственная воронка утянула ее и Мэри Маргарет в иной мир. Но там, долгими ночами, лежа без сна, Эмма размышляла о том, как хорошо было оказаться здесь с кем-то родным, с кем-то близким. По возвращении ей предстояло жить с обретенными родителями, и никакие представления о том, как именно это могло бы быть, не сравнились с реальностью.
Дэвид теперь был везде. В жизни Мэри Маргарет, в жизни Эммы, в жизни Генри… Шериф знала, что это неправильно, думать, что собственный отец может чему-то мешать. Знала и все равно так думала, когда Мэри Маргарет улыбалась ему, а не ей; когда брала Дэвида под руку и уходила с ним, оставляя Эмму с Генри.
Счастья становилось все меньше. Счастье было для других людей, для родителей и их дочери, а не для друзей, одним из которых Эмма так привыкла быть.
Шериф знала, что из нее самой получается плохая мать, не лучше, чем из Белоснежки: обе они оставили своих детей, пусть даже по разным причинам. Так или иначе, но Эмма все еще боялась того, что Генри разочаруется в ней так же, как в Регине. Или еще сильнее. Боялась и оттого, зная, что поступает в корне неверно, отстранялась, перекладывая часть – большую часть – забот о сыне на плечи Дэвида и Мэри. А те, казалось, были совсем непротив.
Это было странно.
Это раздражало.
Это вызывало не то ярость, не то смущение.
Эмма никак не могла понять, почему ей так не нравится считать Мэри Маргарет своей матерью.
Это выглядело неестественно – отсутствие разницы в возрасте.
Это выглядело нелепо – заполучить в матери Белоснежку, которую действительно травила спелым яблочком Злая Королева.
Это выглядело… неправильно.
Не было дома ни Дэвида, ни Генри, когда Эмма вернулась после работы: у ребенка заболел зуб, и Чарминг повел его к врачу, а затем и в кино, чтобы подсластить пилюлю. Оставшаяся Мэри Маргарет с порога вручила Эмме большой, пузатый, коньячный бокал, наполненный совсем даже белым вином, и пояснила, что решила побыть с дочерью вдвоем.
Зубы были готовы заболеть и у Свон, когда она услышала это слово.
Дочь.
Не было ничего плохого в том, чтобы быть дочерью. Но не Мэри Маргарет.
Возможно, Дэвида.
Машинально отхлебнув из бокала и слегка пожалев, что белое вино совсем не такое крепкое, как коньяк, Эмма примостилась за кухонным столом, старательно слушая Белоснежку. Та все говорила и говорила, о том, как хорошо, что теперь они все вместе, что Генри с ними, что надо искать новый дом побольше, а то этот уже почти не вмещает гостей…
Эмма все еще слушала ее. И даже слышала, отрывками. Про дом, про гостей.
У Мэри Маргарет на шее, сзади, была родинка. Маленькая и почти незаметная. Когда-то, так давно, что, кажется, и не в этой жизни вовсе, когда Мэри лежала на своей кровати, свернувшись клубком, и печалилась по растерянному Дэвиду, Эмма, не сняв обуви, лежала рядом с ней и смотрела, смотрела, смотрела на эту родинку. Вновь и вновь. В памяти ничего не осталось от той ночи: ни слов, ни слез, ни утешений. Только родинка и треклятые сапоги, которые все же надо было снять.
Глоток за глотком, глоток за глотком… Эмма справилась с вином быстрее, чем Мэри Маргарет, и встала, чтобы добавить себе еще.
Раньше они обнимались с Мэри. Когда радовались, когда печалились, когда хотели тепла и человеческого участия. Теперь Эмма избегала объятий. Потому что не могла обнимать Мэри Маргарет, как дочь, а как-то по-другому было неудобно. К тому же, чаще всего сейчас их объятия были тройными, а то и четверными. И это не казалось плохим.
Это просто все еще казалось неправильным.
Как и то, что Эмме по-прежнему хотелось обнять Мэри Маргарет. Прямо сейчас, когда никого не было рядом, словно это объятие могло быть чем-то… неловким? Стыдным?
Бокал следовал за бокалом, Мэри раскраснелась и слегка путала слова. Чтобы не путать их вместе с ней, Эмма предпочитала помалкивать. И отводить глаза, когда Мэри Маргарет поворачивалась к ней спиной. Но глаза сами находили нужную точку.
Родинка была на месте. Пальцы, крепко обнимающие бокал, чуть дрожали, потому что им нужно было прикоснуться к ней. Убедиться в ее существовании.
Эмма знала, что не будет ничего такого в том, чтобы дотронуться до шеи Мэри Маргарет. Они были подругами, теперь они родственники, это нормально, в конце концов – касаться друг друга. Черт возьми, это успокаивает!
И именно поэтому…
- Что ты делаешь?
Эмма смешалась, когда поймала себя на том, что тянет руку вперед, продолжая сидеть на месте, а Мэри Маргарет смотрит на нее совершенно непонимающе. И у них все еще оставалось по глотку в бокалах.
- Там… - шериф не знала, что сказать. Так, будто ее поймали на какой-то шалости.
- Где? – Мэри вскинула руку, правильно оценив направление взгляда. – Здесь?
Женщина провела ладонью по шее, затем снова. И еще раз. Она все пыталась стряхнуть что-то несуществующее, а Эмма корчилась где-то внутри от бешеного желания стать этой ладонью, что касается кожи.
Что-то скользкое пыталось зажать сердце. Напомнить о недопустимости подобных мыслей. Вырвать с корнем все, что не имело отношения к новым родственным связям, которые, как оказалось, так не вовремя вошли в жизнь.
И Эмма не выдержала.
Пальцы разжались, выпуская бокал.
- О боже! – испуганно вскрикнула Мэри, бросаясь вперед. - Эмма, ты поранилась?
Она вся искрилась заботой, такой чистой, невинной, настоящей, что Свон на мгновение стало безумно стыдно за то, что она собиралась сделать. Не желая признаваться себе в том, что стыдно было задолго до этого момента, шериф резко встала в момент, когда Мэри Маргарет уже была рядом.
Не хватило секунды, чтобы разминуться.
Губы нашли друг друга на какой-то безумно короткий миг.
Разумеется, Эмма не планировала поцелуй. Разумеется, она помнила, кто перед ней и почему нельзя целовать этого человека так, как можно было еще неделю назад. Да и тогда нельзя было, что уж там. Но запретный плод сладок. Особенно тогда, когда он запретен вдвойне.
- О, - только и сказала Мэри Маргарет. Она выглядела смущенной, однако не сделала ни единого движения, чтобы увеличить расстояние между ними.
Ни одного шага назад.
И тогда шериф с какой-то долей отчаяния, глуша в себе остатки здравого смысла, поцеловала ее так, что никак уже нельзя было сказать о воле случая.
Ладонь едва скользнула по шее, касаясь родинки.
Эмма отлично знала, что могла бы услышать от Мэри Маргарет. Как знала она и то, что слышать это им нельзя: совесть, стыд и Бог-ведает-что-еще замучают их до того, как что-то произойдет. Эмма же совсем не хотела мучиться из-за несовершенного; из-за мыслей, которым тогда уж точно никогда не стать явью.
Свон ждала чего угодно, отстранившись с заалевшими от непонятных чувств щеками: злости, крика, пощечины, осуждения, молчания. Но только не того, что, выждав лишь секунду, Мэри Маргарет с тихим вздохом сама поцелует в ответ, заводя руки за шею Эммы и обнимая ее так, как часто обнимала Дэвида.
- Это вино, - пробормотала Эмма в губы Белоснежки; пальцы скользнули по коротким волосам, по затылку, вновь спустились на шею.
- Это все вино, - полувздохом-полустоном раздалось в ответ.
Или «вина», кто разберет в этом шепоте какую-то проглоченную вместе с воздухом букву?
Не думать, не размышлять, не вспоминать. Разум – самый страшный враг человека; он повергает его в пучины отчаяния, закрашивает черным все самое светлое, что только хочется отыскать; заставляет сожалеть и медленно гнить изнутри от невозможности по-настоящему быть собой.
Поэтому Эмма не думала. Сосредоточившись на ощущениях, на родинке, бывшей теперь полностью в ее власти, она обняла Мэри Маргарет так, как могла бы обнимать ее раньше. Так, как всегда хотела обнимать.
Никаких воспоминаний о прошлом. До Белоснежки никого не было у Эммы, и у Белоснежки никого не было до этой минуты. Гораздо проще, когда не висит на плечах груз бесчисленных связей, утягивающих на дно.
Столько одинаковых букв в разных словах…
- Моя-милая-Мэри, - горячий быстрый шепот коснулся слуха, язык прошелся влажно по коже, обвел-обрисовал пульсирующую венку точечными прикосновениями.
Адама и Еву выгнали из Рая за желание познать то, что познавать нельзя. За желание совершить грех. За стремление его совершить. Потому что человеку проще поддаться искушению, чем тосковать по несбывшемуся долгое время, а затем, возможно, сдаться все равно.
Эмма предпочла сдаться сейчас. И руки ее теперь обнимали, стискивали, ласкали лихорадочно женщину, которая, пылая не то от смущения, не то от страсти, все отвечала и отвечала на те запретные поцелуи, что наверняка станут их «волчьим билетом» из Сторибрука.
Если кто-то узнает.
Если кто-то скажет.
Стол оказался важным участником греха, когда, чувствуя, что валится с ног, Эмма притиснула к нему Мэри Маргарет. Зажала между собой и острыми краями, слыша, как срывается у женщины задушенный выдох.
- Тихо, Мэри, тихо, - только шериф всегда называла ее так. Неполным именем, коротким и простым. Сейчас оно звучало интимно, по-особому, словно только для них двоих.
Мэри Маргарет зажала рот ладонью, чтобы более ни звука, ни ползвука не просочилось наружу. И запрокинула голову, подставляя шею новым поцелуям.
Руки бродили по телу, пробираясь туда, куда раньше не смели. Вино плескалось в сердце, в крови, в глазах, заставляло тяжело дышать и шептать что-то неразборчиво, словно бы только звук голоса мог удержать эту лодку на плаву.
Все было не так с этой женщиной: острее, рискованнее, сильнее. Эмма бродила прикосновениями по телу, не зная, где остановиться, когда, как, что сделать в первую очередь. Потому что у нее по-прежнему не было воспоминаний о том, как это бывает; как это должно быть. И, когда обе готовы были перейти к следующему шагу, когда поцелуев стало ощутимо не хватать, а руки уже миновали преграду нижнего белья, раздался шум открываемого замка.
Эмма так и не поняла впоследствии, как смогло им хватить пары секунд для того, чтобы прекратить все: это казалось невозможным, словно общая страсть спаяла их, слепила тела, склеила. Взгляды еще тонули друг в друге, пальцы помнили напряжение плоти, а они с Мэри Маргарет уже стояли, разделенные злополучным столом, и усиленно дышали.
Дэвид и Генри не заметили ничего. Так бывает с мужчинами, и сейчас Эмма была лишь рада подобной невнимательности. Отступив назад, дав Белоснежке увести разговор в нужную сторону, шериф могла только смотреть на все еще слегка рдеющие щеки Мэри Маргарет и думать о том, что будет дальше.
Сердце стучало в груди так громко, что его мог слышать, кто угодно.
Но по-настоящему услышал лишь тот, кто знал, что слушать.
Уже желая всем спокойной ночи, проходя мимо Дэвида и Мэри Маргарет, Эмма вдруг почувствовала прикосновение. Невесомое, едва различимое касание ладони.
И большого пальца, описавшего быстрый круг по мгновенно вспыхнувшей коже.
Таким, как они, не нужно слов. Их чувства не выставишь напоказ, не проявишь их больше, чем позволят окружающие. В то, что между ними, никогда не поверят. Да и нужно ли это?
Эмма улыбалась, лежа в постели, зная, что завтра она вновь войдет в этот дом с радостью. Она по-прежнему не могла называть Белоснежку мамой и теперь знала точно, почему.
Некоторые слова все еще начинались на букву «М», как ни странно. Но теперь их стало, как минимум, на одно больше.
«Моя».
Моя Мэри Маргарет.