- Может, мне зайти? – с намеком спросила Лиза, но Эллисон даже не успела поднять на нее глаза – видимо, красноречивым оказалось либо само движение, либо мгновенно изменившаяся атмосфера в салоне. – Да, я все знаю, но ты погано выглядишь, а секс помогает. Мне, по крайней мере. И тебе помогает, я же помню.
«Да, но не с тобой», - едва не сорвалось с языка, однако Эллисон вовремя спохватилась осознать, что так нельзя, ни с девушкой, ни с подчиненной. Эллисон была хорошим лидером: как-то от дяди она даже услышала, что в этом лучше отца, потому что к его человечности у нее добавились жесткость и решительность, которых ему не хватало – и она хорошо знала, что можно говорить и делать, а что нет. Человеком она, правда, была худшим, но иногда лидеру это только на пользу. Вот ее отец хороший человек – и что это дало их клану и семье?
- Лиз, не провоцируй слова, которые не хочешь услышать. Езжай домой, - устало попросила Эллисон и сразу смягчила. – Ты сегодня молодец, идиота этого выручила, да и вообще всю охоту сделала. И завтра на работу не приходи, сами разберемся, расслабься. К Анне вон заверни – она ведь ждет. Всю тебя за эту неделю взглядом облизала, мне аж неловко иногда становилось.
Лиз рассмеялась, проведя рукой по плечу Эллисон уже без всяких подтекстов:
- Все-то ты замечаешь, босс! Может, и заеду. Хотя с тобой мне было лучше. Так что надумаешь – свистни, прилечу!
- Я теперь скучная, Лиз. Я теперь лечусь не сексом, а выпивкой. Но с тобой пить не буду! – и, разряжая атмосферу, рассмеялись, причем искренне, обе: именно с выпивки несколько лет назад и начался их роман. Лиз очень грамотно напоила умученную очередными внутренними разборками Эллисон до маловменяемого состояния, довезла до дома, привела в художественно-посткоитальный беспорядок и тихо покинула до пробуждения, оставив смятую постель, хрестоматийную воду в стакане, таблетки, завтрак и ироничную интригу, несколько следующих дней молча и безынициативно потешаясь над мучениями бедняги, переходящей от растерянности через раздражение к самоиронии и обратно в тщетных попытках умно – или хотя бы не очень глупо – разрешить потенциально анекдотичную в любой развертке ситуацию.
В итоге, натешившись, Лиза рассказала все сама, и сперва они чуть не подрались, потому что нервов Эллисон не хватило, да и быть смешной она не слишком любила, однако, успокоившись и слегка поразмыслив – пока прижатая ею к стене Лиза с провокационной улыбкой и демонстративной откровенностью поглаживала ее грудь, а потом целовала в шею – решила, что вполне может попробовать, и, плюнув на середину дня, отпустила всех, оставив в офисе только секретаря для приличия, и потащила Лизу к себе.
Потом, подумав чуть дольше и внимательнее, Элисон поняла, что Лиза выбрала, пожалуй, единственную выигрышную в ее случае стратегию: страсть, ироничное веселье и никакой серьезности. Прояви та хотя бы признак «чувств» - и ничего бы никогда не сложилось, даже секс, - но Лиза все поняла правильно. Она вообще была сказочной умницей, во всех смыслах, и у них, возможно даже, что-то бы получилось: в обеих было достаточно завязанности на общем деле, разумного эгоизма и умения вычеркнуть ненужное, чтобы притереться друг к другу надолго. По крайней мере, их общий год был весьма неплох и достаточно многообещающ. Но потом вернулась Эрика, а Эллисон уже давно решила быть честной, по крайней мере, с собой.
- Спокойной – ну, или какой там ты ее хочешь – ночи, Лиз, - улыбнулась Эллисон и вылезла из машины. Ее ждали пустой дом и, наверное, все-таки выпивка.
В этот раз пришлось тяжело: Марка ранили, и не ясно было, чем с ним закончится дело (врач пообещал приложить все усилия для спасения руки, но не пообещал само спасение), Дон съидиотничал, подставившись и вытянув только на везении, которое иногда достается таким полным придуркам, и чужой рискованной помощи (она сразу, как только отгремели выстрелы, приказала Лизе отослать его к чертям, проследив, чтобы он не взялся за самодеятельность, но нужно будет еще проверить), а среди отмороженных диких попалась совсем молоденькая бета – светленькая девчонка с яркими карими глазами, которая явно оказалась в стае недавно и едва успела попробовать крови, не озверев еще до конца. Эллисон понимала, что она все равно убийца, что таких не изменишь, что о ней можно плакать, но ее нельзя щадить – однако то, как эта девочка лежала на боку, пытаясь вырвать из бедра арбалетную стрелу, и ее глаза, еще живые, отчаянные и почти человеческие… Эллисон пристрелила ее сама: разрывная аконитовая пуля в лоб, даже для оборотня, тем более такого неопытного, смертельно и необратимо, а главное – быстро, почти мгновенно. Вот только ее глаза все равно открывались, стоило только Эллисон закрыть свои. Слишком похоже, слишком больно. Не думать. Но даже не думать ей нужно слишком о многом.
Запустив стаканом, за который она схватилась раньше, чем вошла, в стену, Эллисон вскочила и, не дослушав брызги стекла, снова вышла в коридор. Ключи, куртка, сумка – прочь отсюда, чтобы не думать. Будь отец дома, она, возможно, сдержалась бы и осталась – ему горше, он все потерял, а взамен получил только свою бракованную женскую копию без нескольких важных функций (Эллисон не знала, стало ли бы отцу лучше, если бы она вышла замуж и родила детей, позволив ему хоть в чем-то найти незыблемую опору, но когда ей совсем плохо, из этой мысли выходит отличный крюк в добавление к тем другим, которыми она себя мучает); и дать отцу хотя бы временную, чтобы передохнуть и перехватить тяжесть, иллюзию хромой и угловатой, но семьи она была должна, а потому могла. Однако отец пока не вернулся из Лос-Анджелеса, и в доме Эллисон ничего не держало.
Разум, к счастью, все же проснулся, хоть и на самом пороге: сегодня Дики у матери, а его нельзя пугать запахами оружия, аконита и крови, хватит ему и горечи сдержанного отчаяния (он уже спрашивал, почему от нее пахнет так горько и грустно, и даже пытался лечить объятиями, уверенно объясняя, что так делает мама, когда грустно ему, и это всегда помогает, и Эллисон тоже помогало – пока в комнату не вернулась Эрика) – поэтому Эллисон развернулась и, побросав одежду прямо на пол – все к черту, все потом – пошла в душ, где оттерла кожу грубой мочалкой с адски-тропическим гелем до красноты, затем переоделась во все чистое и только после этого вышла из дома. Эрика, конечно, все равно почует, но она и так всегда знает, а для мальчика столько пластов запаха пока слишком сложно, и к счастью.
Волосы, недосушенные и висящие слипшимися от влаги прядями, не очень успешно досыхали от сквозняка в машине, и, пару раз поглядев в зеркало, Эллисон презрительно усмехнулась собственному романтически-трагическому образу. Не хватало только дождя – но, увы, вторую неделю стояла жаркая сушь – и растекшейся туши, но за такое Эрика просто спустила бы ее с лестницы, и была бы права.
Она и так не обрадовалась – вполне ожидаемо, но слишком больно на чувствительную и уже не раз за сегодня потревоженную память:
- Какого черта?
Дверь, правда, не захлопнула, а просто отвернулась и пошла вглубь квартиры. Зато из комнаты выскочил радостный Дики:
- Тетя Эллисон! – и обнял ее за коленки.
Он почему-то обожал Эллисон с самого первого момента знакомства. Мальчику было четыре, когда Эрика вернулась в город. Эллисон отлично знала, насколько той не хотелось, как она сопротивлялась до последнего, выискивая самые экзотические лекарства и лечения, пытаясь даже найти себе платную замену, почти неслыханную у оборотней – но все тщетно, болезнь Питера прогрессировала, и единственное, что давало шанс его спасти – призрачный, малореальный, но на самом деле единственный оставшийся – это присутствие стаи, всей, ее сила. А просто сказать «нет» Эрика не могла, не после того, как они заменили ей семью и не после того, как мстили за нее, как за свою, забыв предательство. И она приехала, конечно же, с сыном.
Они столкнулись недалеко от торгового центра, ветер бил Эрике в спину и потому она не успела почувствовать заранее и перейти на другую сторону улицы, а увидела Эллисон, только когда та поздоровалась, еле заставив себя открыть рот и чувствуя, что задыхается из-за сбившегося с ритма сердца.
Бросив ответное «Привет» и даже не глянув ей в лицо, Эрика хотела пройти мимо, но Дики не позволил: выдернув ладошку у матери, он обеими руками потянулся к Эллисон и она, не успев даже задуматься, на каком-то непонятно откуда взявшемся автомате подхватила его и только потом увидела, как вспыхивают волчьи глаза Эрики и сжимаются в кулак, чтобы не выпустить когти, ее ладони.
- Отдай! – почти прошипела та, но Эллисон только растерянно пожала одним плечом, потому что за другое цеплялся довольный Дики.
Отдирать ребенка от Эллисон силой было бы совсем глупо, Эрика, даже едва контролируя себя от ярости, понимала это, поэтому они обе стояли, как дуры, посреди улицы, догадавшись отойти только когда их об этом не очень вежливо попросил кто-то из прохожих, и в два голоса уговаривали мальчика «Отпустить тетю» - «А как тебя зовут?» - «Эллисон. А тебя?» - «Прекрати разговаривать с ним, иначе он вообще не отпустит!» - «Дики! Дик!» - «Малыш, иди к маме! Тете нужно домой!» - «А где твой дом?» - «На Оук Лейн. Знаешь такую улицу?» - «Нет. А ты мне покажешь?» - «Я же просила тебя заткнуться! Дики, иди сюда!» и дальше по очередному кругу.
Если бы Эллисон так не запуталась в мешанине ошеломленного восторга от того, какая настоящая, а не из памяти Эрика красивая – даже в простеньких джинсах, матерчатых тапочках и легкой синей рубашке – вины, резанувшей по самому нежному внутри так, как будто это ее саму предали и еще хуже, паники при мысли о том, что сейчас Эрика заберет сына, развернется и уйдет, а больше с ней не заговорит, и какой-то странной, болезненной, как будто краденой теплоты внутри от ощущения обнимающих за шею детских рук, приправляемой периодически накатывавшей чернотой полуобморока от совершенно не ожидаемой нереальности происходящего – если бы во всем этом вертящемся хаосе у Эллисон осталась хоть какая-то возможность посмотреть на них со стороны, она определенно ощущала бы себя полной и печальной идиоткой – за тогда, за сейчас, за все сразу. Но такой возможности у нее не было, и поэтому, дыша через раз и даже не зная толком, что чувствует, потому что все менялось слишком быстро и она не успевала ничего понять, а еще так и держа Дики на руках и ловя ненавидящие взгляды Эрики, Эллисон проводила их до самого дома, потому что мальчик не отлип от нее даже в машине и отпустил, только когда об этом с красным отблеском в глазах попросил вышедший навстречу Дерек. Он же и отвез ее обратно, благо, им было о чем поговорить, и Эллисон сама хотела предложить ему встретиться в ближайшее время. Про Эрику они не сказали ни слова – все та же действующая добавка к старому договору: «Я не вмешиваюсь в ваши дела, потому что они ваши. Пока ты не дашь мне причину мстить за свою – я ни на чьей стороне». Так он ответил ей, когда, осознав и сломавшись, она чуть ли не в ногах у него ползала, упрашивая дать новый адрес Эрики. Стоит ли говорить, что никакого адреса она тогда не получила, а сама найти оборотня в большой стране так и не смогла?
И теперь, как бы ни пыталась пресечь все это злящаяся Эрика (никогда, правда, не доходя до откровенных наказаний или крика – Эллисон до последнего и даже все еще вопреки очевидному не верила, что та способна быть матерью, не залетевшей девчонкой, на шее у которой оказалась фатальная глупость, а именно матерью, такой, которая осознанно выбрала, но Эллисон точно знала, что никакого выбора не было, и от этого запутывалась и мучилась еще больше), Дики вис на Эллисон при любом удобном случае, садился рядом с ней, если была возможность, напрашивался покататься в ее машине и вообще всеми доступными способами проявлял свое обожание. Как, например, сейчас, обнимая за ноги и глядя снизу вверх с улыбкой до ушей.
- Привет, волчок, - улыбнулась Эллисон в ответ и протянула мальчику коробку с припасенным на его близящийся день рождения коллекционным трансформером, для которого сегодня нашелся другой повод – и только потом сообразила, что дала Эрике лишнюю возможность придраться: та еще в прошлый раз шипела «Не называй моего сына волком! И не смей его покупать! », а Эллисон даже не пыталась объяснить, что это ласково, видеть его радость от подарка ей самой приятно, а Эрике пора избавляться от старых комплексов.
- Класс! – потрясенно выдохнул мальчик, от ошеломления просто вытаращившись на коробку в собственных руках, и Эллисон улыбнулась, несмотря на подкатившую от ощущения неотвратимости скандала усталую дурноту. – Это… мне?
- Тебе, конечно, мой хороший! – но не успела договорить, потому что из кухни разозленно выскочила Эрика, откровенно сверкнув волчьими глазами и обнажив клыки. Однако, поймав взглядом обреченно сжавшую губы Эллисон и сияющего Дики, настолько поглощенного сокровищем в руках, что даже не почувствовавшего ее ярости, скривилась и молча ушла обратно, зло тряхнув заколотыми в небрежный хвост волосами. Эллисон невольно перевела дух: как бы она ни готовилась и сколько бы ни отшучивалась на все подколки ребят, что сама выбирала и что без специй еда становится скучно-пресной, мысль о разборке прямо сейчас вызывала только тоску. Она знала, что заслужила, знала, что виновата сама и, в конце концов, это Эрика – но сегодняшняя охота отняла всю выдержку. Прямо сейчас у нее не было сил что-то доказывать, держать себя в руках, играть то ли просящего, то ли хозяина, расставляя ловушки и следя за каждым словом, расчерчивавшим минное поле разговора. Хотелось просто запустить руки в этот светлый вьющийся хвост, сжать пальцы и, притянув к себе, накрыть губами губы, всасывая, облизывая, постанывая и поскуливая, потираясь о выставленное бедро и вздрагивая, когда теплые ладони лягут на лопатки и поползут вниз, хотелось ни о чем не думать, просто чувствуя, забывая, забываясь. Неужели у них когда-то было так: просто, без полос препятствий и оказавшихся закрытыми ворот за ними, легко, по одному желанию и с полным правом?
Да, Эллисон помнила, было. Летняя светлая кухня, Эрика с косой и в синем с апельсинами фартуке на одно трикотажное белье, помешивающая в кастрюльке какую-то жутко полезную утреннюю кашу, и она сама, с глупой улыбкой незаметно подкрадывающаяся к оборотню, чтобы обнять, утыкаясь носом в затылок, сейчас же повести руки под фартук и обласкать грудь, а низом живота прижаться к теплым упругим ягодицам – и сползти вниз, целуя ямочку между ними, опуститься на колени, стянуть совершенно лишние трусики, и пролезть языком туда, где, как хрипло смеется Эрика «все еще со вчера натерто», но все равно послушно расставляет ноги, выгибаясь. И ласкать, сходя с ума от отзывчивого влажного скольжения, соли и пряности, поглаживая языком, проникая, надавливая пальцами, пока их в вязкой глубине не стиснет спазмами наслаждения, Эрика не всхлипнет сверху, зачем-то прикусив удлинившимися клыками себе палец, а полезная каша не сгорит окончательно, необратимо испортив заодно и кастрюлю.
Последний год колледжа, в котором они оказались вместе и неожиданно для самих же себя сошлись, и три года здесь, дома, в Бейкон Хиллс. Почти семья, с которой смирился даже ее отец, сперва убитый наповал новостью «Снова оборотень». Планы, воспоминания на двоих, дом, в котором их следы не просто пересекались, как бывает у соседей, а накладывались друг на друга, рисуя узор их «вдвоем». Эрика даже смеялась, что если они не могут пожениться по человеческим законам, то вполне в состоянии совершить волчий обряд, и Дерек уже достаточно опытен как Альфа, чтобы взяться за него.
Обряд получился, волчий, как они и думали. Вот только немного другой и без Эллисон.
Время от времени в Бейкон Хиллс появлялись пришлые стаи. Иногда просто мимоходом, и с ними чаще всего – хотя и не всегда – получалось договориться, иногда с желанием обжиться в уютном незаметном городке, заняв нагретое обустроенное место, или просто с жаждой устранить всех конкурентов, и тогда приходилось воевать. Случай, похоронивший для Эллисон и Эрики любое «вместе», не относился ни к одной из этих категорий. Пришедшая стая хотела не просто чужое место или чужой крови – она хотела слияния, подчинения, желала нарастить себя не пугливыми неуправляемыми и глупыми новообращенными щенками, а сильными опытными волками. И волчицами. А, как оказалось, волчьи способы разрешить вражду и обеспечить связь стай ничем не отличались от человеческих: брак и наследники, в которых сливалось бы две линии, две крови. Именно это Альфа чужой стаи и предложил Дереку: отдать ему Эрику женой и матерью ребенка, ставшего бы гарантией мира и единства. И рассмеялся, когда услышал в ответ, что у Эрики уже есть пара.
- Эта девочка? Дерек, я говорю о серьезных вещах, развлечения закончились.
Тогда Эллисон, пообещавшая отцу решить все самостоятельно, с Дереком подумали, что хорошо объяснили, что чужой Альфа адекватен и простого отказа хватит. Они ошиблись.
Этот обряд назывался «волчья свадьба». Старый-престарый, почти забытый, даже Питер едва вспомнил о нем - потом. Как раз для таких случаев, когда женщина отказывает, а желание нестерпимо и серьезно, похищение невесты на волчий манер. Травы и заклинания, запирающие человека внутри, выпуская волка, которого одного слишком легко одурманить. А потом – свадебный обряд и полная гарантия зачатия, если только волчица к этому способна.
Они нашли Эрику в лесу только на следующий день, осознав, что произошло, когда чужой Альфа явился требовать умудрившуюся сбежать жену обратно. А потом была месть, и Эллисон думала только об этом, загоняя внутрь холодное, оборвавшее внутри все важное ощущение катастрофы.
Тогда они со стаей убивали вместе. Мстили, признавая право другого на месть. Эллисон выпустила в Альфу пришлой стаи десять аконитовых пуль, а Дерек, выгнавший того как раз на нее, добил. Наверное, именно тогда, а не позже, на словах, и был заключен их договор о сотрудничестве, действовавший без осечек до сих пор. С той охоты она взяла на себя обязанности главы охотничьего клана, которые отец выполнял, ожидая ее готовности. Тогда Эллисон и убила в первый раз осознанно, не защищаясь, желая именно убить. Последнюю – совершенно лишнюю – пулю она всадила в окровавленную, но все еще щелкающую огромными клыками уродливую морду полностью обратившегося чудовища, не ощущая ничего, кроме ненависти и правильности происходящего. Бешеный зверь, монстр, который опасен и не должен больше жить.
А потом, все еще вздрагивавшая от адреналина и злости, почти пьяная от первой собственноручной правосудной крови, она вернулась домой. И растерянная, похожая на маленькую девочку, на себя прежнюю, до всякого оборотничества и силы Эрика, сидевшая без света, скорчившись в уголке дивана, поднялась ей навстречу и дрожащим виноватым голосом сказала, едва решаясь поднять взгляд, что беременна.
А у Эллисон перед глазами все еще стояла застывшая в оскале, в жажде дотянуться до чужого горла, даже умирая, жуткая морда волка, который покусился на то, что ее – и проиграл, которому они отомстили – и который все-таки, как выяснилось вдруг, сумел оставить последнее слово за собой. Успел, потому что это была волчья свадьба, кто же еще, кроме Альфы, чей же еще это может быть проклятый щенок внутри ее девочки?! Все-таки сумел, изуродовал, испортил, и ушел, и теперь его не достанешь!
- Я не буду растить ублюдка оборотня!
Эллисон показалось, что, лежи труп рядом, она начала бы рвать его голыми руками. Даже убивая, она не чувствовала такой одичалой ярости. Проиграла! Он не скалился – он смеялся! Даже подыхая, смеялся на ней!
- Убей его щенка, - приказала она.
А Эрика, все такая же растерянная, испуганная и еще больше виноватая, с потекшими из глаз слезами, которые она даже не вытирала, тихо объяснила, что оборотни не делают аборты, что если ребенок не желанен, его нельзя и зачать, а если он все же зачат, то решившаяся его убить мать умрет вместе с ним, иначе не бывает, и она…
- Я не буду растить его ублюдка! – перебила ее Эллисон, сама не понимая, почему не кричит, не ощущая, как от вибрирующего в ее голосе льда вымерзает все вокруг, и, развернувшись, вышла из дома, потому что ее ярость не терпела покоя, остановки, стен, потому что слишком пугающей показалась мысль остаться рядом с Эрикой, где-то внутри которой приживался, врастая, набирая силу, злорадствуя, тот самый, уродливый, скалящийся, проклятый – выигравший, победивший! Слишком напугала оставшуюся здравой, пусть и где-то в почти неслышном далеке часть нее картинка своих окровавленных пальцев, упущено за другими заботами острыми ногтями которых можно было бы выдрать ту мерзость, что эта тварь оставила внутри ее девочки, очистив, исправив, все-таки выиграв и отомстив…
Когда она вернулась утром домой – протрезвевшая, усталая и растерянная, Эрики уже не было. И почти целый год Эллисон старалась об этом не думать, убеждая себя, что все правильно. Пока не поняла, что не сможет: ни думать так дальше, ни забыть.
Неужели она никогда за это не расплатится? Хотя бы с кем-нибудь: с Эрикой до прощения, с судьбой до свободы, с собой до безразличия? Неужели она больше никогда не вернет себе права просто обнимать женщину, с которой – и с ребенком которой, да хоть с толпой мохнатых и зубастых детей которой – хотела бы прожить до конца жизни, которую никогда не отпустит и не оставит, как бы ни пыталась, теперь она знает это почти точно, поражаясь тому, что они, лучники-охотники, так похожи на свои жертвы, как они выбирая себе пару (она не голословна: отец один и у него нет даже любовницы, только глупые случайности и проститутки за деньги, дед так и не женился после того, как бабушка погибла, прабабка никого ни разу не приводила в дом после смерти прадеда, таких оборванных цепочек в их семье вполне достаточно для выведения правила, охотники не всегда живут долго)?! Неужели все, что ей осталось – эта серая муть вины, по которой она так и будет бродить до самой смерти, цепляясь за все, к чему захочет подойти поближе, крючками, торчащими из нее самой, вытащить которые она не может, а Эрика не хочет? Только это и больше ничего? Вся жизнь – одно бессмысленное и половинчатое покаяние?
Эрика снова вышла, бросив брезгливый взгляд на так и застывшую в коридоре Эллисон, и позвала сына:
- Дики, малыш, переночуешь сегодня у Нелли, как договорились? Собрал вещи?
Обычно не очень-то любящий ходить «в гости» по требованию, да и от Эллисон отрываемый с трудом, сейчас мальчик пребывал в состоянии счастливого транса и потому, вцепившись в свое сокровище, только послушно кивнул, взял приготовленный и оставленный здесь же, в коридоре, рюкзак и вышел за матерью, спохватившись помахать гостье, только когда дверь почти захлопнулась. Не чувствуй Эллисон такую отупелую тоску, ей бы полегчало.
Нелли звали волчицу, которую Эрика привезла с собой: тихую, недоверчивую и верную ей и Дики, как собака, омегу. Теперь, правда, бету – Дерек взял ее под свое крыло. В первые несколько месяцев Эллисон чуть не рехнулась от злой, черной с красными проблесками, виноватой и бесправной, но от того еще более жгучей ревности, видя, как они улыбаются друг другу – Нелли реже и почти всегда смущенно, Эрика чаще и открыто, как раньше ей, – как разговаривают, как планируют жизнь на троих. Она почти неделю сама от себя запирала арбалет, пока Дерек не объяснил ей, что там ничего нет и не может быть и что она должна радоваться, потому что если кто-то придет за Эрикой, ему придется переступить через еще один труп.
Чтобы обрадоваться искренне, пришлось ломать себя через колено и медленно, дабы не осталось острых, способных кого-то поранить краев – но теперь Эллисон понимала, как это хорошо, когда есть кто-то, на кого ты можешь рассчитывать до конца, пусть вы и ненавидите друг друга (а Нелли тоже ненавидела ее, Эллисон точно знала).
Когда они только приехали и Питер был совсем плох, Эрика жила в доме Хейлов, давно восстановленном и вполне пригодном и для ребенка, Нелли же снимала квартиру. Потом, когда Питер пошел на поправку и уже не нуждался в стае постоянно, Эрика пере6ралась к ней. Эллисон едва удержалась от возвращения к прошлому помрачению, однако оказалось, что они просто ждали, пока освободится вторая квартира в том же доме, и уже через месяц Нелли переехала, пусть и просто этажом ниже. В конце концов, это было удобно: всегда под рукой друг у друга на любой бытовой и экстренный случай, сохраняя при этом независимость и ощущение собственной жизни. Дерек был против переезда, настаивая, чтобы Эрика осталась у него, даже рычал, но не помогло: та твердо заявила, что ни чьих подаяний принимать не собирается и на жизнь себе и сыну заработает сама. Она, собственно, и зарабатывала, и этого хватало на все, кроме собственного дома. В чем-то было сложно, однако дополнительная звукоизоляция решила часть проблем, и, кажется, Эрику все полностью устраивало за исключением мелочей.
Правда, иногда Эллисон позволяла себе пофантазировать, как позвала бы Эрику с сыном к себе. У них с отцом был огромный и совершенно им не нужный дом: в некоторые комнаты ни один из них не заходил неделями, и там лишь время от времени жили ребята, собирающиеся к большой охоте или просто проезжающие мимо и нуждающиеся в ночлеге. Дом, который стал перевалочной базой не только для их клана – и нет, если бы Эрика перебралась туда, это не стало бы проблемой, потому что все давно знают, с кем спит их лидер и за кого перегрызет глотку любому, – но и для них самих. Дики, наверное, оживил бы его, снова сделав настоящим. Если бы Эрика позволила – но такие фантазии оставались только для совсем уже невменяемых опьянения или усталости, в ином состоянии Эллисон была слишком реалисткой, чтобы даже мечтать о таком.
Как дверь хлопнула второй раз, она не услышала: все время, что потребовалось на передачу мальчика в руки Нелли, Эллисон так и стояла в коридоре, погрузившись в какое-то неповоротливое помрачение воспоминаний и глупых мечтаний с сожалениями, поэтому не заметила, как Эрика вернулась, и пришла в себя, только почувствовав ее руки в своих волосах, заставляющие запрокинуть голову, и услышав злой голос, шепчущий в ухо:
- Чертова эгоистка! – прежде, чем прикусить мочку.
И желание, тлевшее еще с самой охоты, густевшее из тяжелого напряжения внутри с того момента, когда, оглядевшись и найдя взглядом всех своих и все трупы, Эллисон махнула рукой: «Закончили!», мгновенно полыхнуло, обдав жаром все тело и вспыхнув между ног. Застонав, она развернулась, дорываясь наконец до всего того, о чем мечтала: до теплой кожи, по которой провела носом, а потом сразу языком, до мягкой груди с уже напряженными сосками, на которые сами собой легли ладони, до рассыпавшихся из-под стянутой резинки волос, в которые потом зарылись, собирая в горсть, пальцы, до влажных губ, которые она обвела языком – и до уверенных, знакомых, без которых уже просто невозможно рук, знающих ее всю – какой она была тогда, какой стала теперь, чего она хочет и что ей нужно.
Первый оргазм скрутил Эллисон там же, у стены коридора, с едва расстегнутой блузкой и отодвинутым, даже не снятым бельем, для этого хватило нескольких движений холодных пальцев Эрики у нее внутри и ее зубов – человеческих, острых, но совершенно человеческих – на плече; однако он только раздразнил, сорвав все тормоза и убив способность думать окончательно, оставив только желание и жадность.
Когда, много позже, к Эллисон вернулась способность осознавать себя, они обе нагие лежали на кровати, и она чувствовала, как все еще тянет внутри последними спазмами и ими же легко ласкает ее пальцы, так и оставленные внутри Эрики. Если бы та позволила, Эллисон и заснула бы так же, ощущая, что их тела все еще смыкаются, что они вместе до неразличения, и «все твое – мое», и между ними действительно нет границ. Раньше Эрика тоже любила так, хоть и смеялась, обзывая ее фетишисткой, теперь же это табу – Эллисон хорошо запомнила, как Эрика сказала «Попробуешь так еще раз – и больше не придешь. Я не шучу», и она действительно не шутила. Поэтому медленно, ловя последние крупицы доступного ей наслаждения, Эллисон высвободила руку и, проведя по бедру Эрики мокрую дорожку, расслабилась, уронив ладонь на скомканную влажную простынь.
А потом, растекшись бесхребетной, безскелетной и безмысленной лужей на Эрике, уткнувшись ей в солнечное сплетение и ощущая лишь то, что внутри себя, и запах ее кожи, Эллисон почувствовала, как по щекам и носу на губы течет что-то мокрое и соленое, только после и только поэтому сообразив, что это слезы – и так же удивленно ощутила какой-то спазм в горле, всхлипнула и, буквально ослепнув от того, как все мысли, чувства и воспоминания внезапно и разом, словно яркий свет в темной комнате, включились, накрыв болью, виной и тоской, разревелась.
Эрика не мешала. Все то время, что Эллисон рыдала, пытаясь избавиться от отчаяния и прошедшего дня, она лежала на спине, одну руку положив под голову, а другой размеренно поглаживала Эллисон по спине. И только когда та успокоилась, перестав всхлипывать и задышав ровно, Эрика каким-то странным, напряженным и нечитаемым из-за слишком многого в нем спрессованного голосом произнесла:
- После совокупления всякое животное печально.
И если бы она вместо этого ударила Эллисон в живот, та, пожалуй, почувствовала бы меньше ошеломленной боли. Наверное, поэтому у нее почти мольбой вырвалось это:
- Скажи, ты простишь меня хоть когда-нибудь?!
Она спросила об этом в первый раз – в самый первый с того момента, как они столкнулись у торгового центра после возвращения Эрики. Этот вопрос жег ей грудь, язык, губы еще раньше и дольше, еще со слов Дерека «Эрика все-таки приедет», но каким бы невыносимым ни был его жар, Эллисон молчала, ловя слова и задавливая их снова внутрь, вглубь, давясь, но глотая, потому что знала – не имеет права. Нельзя спрашивать о том, что должна знать и понимать сама, за такое не прощают, и если она этого не понимает, все становится еще более непростительным. И потому что боялась. Потом что в молчании, пока не произнесен ответ, остается надежда, пусть фальшивая, пусть придуманная, но позволяющая дышать и жить. А что она будет делать, если этой надежды не останется?
И вот сейчас она сорвалась. А сил, чтобы просить прощения, умолять забыть о сказанном, упрашивать не отвечать, не осталось.
- За что, любимая? – ровно, не пытаясь отстраниться, даже не двинувшись, так и разрешая ей прятаться на своей груди, уточнила Эрика, и Эллисон почувствовала, как по коже и глубже расползается холод от тех мест, где их тела соприкасались. Эрика всегда была шумной. Яркой, заметной, сперва эпатажем, потом естественно, привыкнув, научившись находить в этом не только компенсацию, но и ровное удовольствие. Она кричала, если ей что-то нравилось или не нравилось, вспыхивала, раздражаясь, объясняла, если обижалась – и тем страшнее прозвучал этот тихий спокойный вопрос со старым, таким мучительным сейчас «любимая». – За что тебя простить?
Горло Эллисон сдавило спазмом, однако тишина душила, вымораживая, превращая ошибку в окончательную необратимость, и она прохрипела, так и не набрав сил отстраниться, даже чувствуя, как от воображаемого холода ее начинает трясти:
- За то… что не поняла тебя тогда. Что предала.
Живот Эрики дернулся, и Эллисон поняла, что она усмехнулась.
- Предала… Ну, да… Знаешь, я ведь ни на что не рассчитывала тогда. Ни секунды. Родить чужого ребенка с тобой, папина любимая дочурка, золотая девочка-охотница, уверенно идущая по жизни? Даже не смешно. Я же еще в лесу, когда пришла в себя, поняла, что все, конец. Я просто… Просто хотела по-другому. Выиграть себе хоть немножко времени, чтобы собраться, успокоиться, попрощаться. Я не ждала, что ты сможешь – но я ждала, что ты хотя бы попытаешься. Что хотя бы месяц ты будешь пробовать, давая мне шанс пережить и попрощаться, а не рвать. Что не ты выгонишь – что я сама уйду.
Эллисон было хорошо слышно, что Эрика говорит правду и впервые за все время с возвращения говорит ее всю, действительно желая только сказать, а не сделать больнее. Раньше Эллисон иногда мечтала, что они наконец-то поговорят искренне, не играя, открываясь, вместе, а не друг против друга, и думала, как счастлива будет, если Эрика захочет говорить так – но теперь понимала, сколько правды в предостережении от желаний, могущих исполниться: каждое слово этой искренней и не скрывающейся за злостью Эрики как будто вырывало какой-то кусок из ее тела, и с каждым предложением эти куски становились все нежнее. Раньше была такая пытка – когда руки отрубали по суставам, начиная с пальцев. Мука, боль – но самое изысканное не это, а то, что жертва знала, что будет дальше, с каждым увечьем предвосхищая, предчувствуя и удваивая, утраивая, удесятеряя переживанием следующее. Как сейчас она: каждое слово становилось для Эллисон только знаком того, что следующее окажется еще больнее, еще невыносимее.
- Ты не стала. Все время с того утра ты говорила только о мести: где их искать и как уничтожить. Говорила так, как будто они меня убили и меня больше нет. А тебе ничего не осталось, кроме вендетты. За это простить?
Эллисон молчала, потому что вряд ли смогла бы сказать хоть что-то – ее всю свело спазмом боли, как бывает при сильном падении или любой серьезной травме, когда первую секунду ничего не чувствуешь, а потом боль накатывает валом, выключая все: внешний мир, мысли, мышцы, заставляя застыть, ослепленной и не способной даже кричать. Но Эрике не был нужен ответ.
- А может быть, еще за то, что ты делаешь с моим сыном, простить? Его же тянет к тебе. Он ребенок и не понимает, но я-то вижу. И я знаю, откуда эта тяга. Ты не думала об этом? Нет? Конечно, нет. Если что-то в твою пользу, зачем об этом думать? А я думала. Это не его тяга, любимая, это моя тяга. Рожденные оборотни развиваются немного иначе, и одно из различий – они больше и острее помнят то, что было с ними до рождения. Не понимают, но помнят. На людей это тоже влияет, но на оборотней сильнее. И Дики помнит, как меня тянуло к тебе, пока я носила его. Я подумала о тебе первой, как только сошел дурман трав, и когда поняла, что беременна, и когда уезжала из города в никуда, потому что ты не позволила мне остаться и даже толком собраться, и когда рожала его. Ненавидела тебя – но все равно больше всего хотела, чтобы ты была рядом. Знаешь, сколько раз я просыпалась с ощущением, что ты приехала просить прощения и звать обратно? А он ничего не понимает и только хочет быть с тобой. А ты и рада, да, любимая? Так удобно: он тянется к тебе, а куда от него я? За это простить – за то, что ненавижу тебя, а привязана?! Милая тетя Эллисон! Добрая фея-крестная с подарками, утешениями и развлечениями!
Нервы у Эрики наконец сдали, и Эллисон едва не полетела на пол от силы, с которой та оттолкнула ее от себя, вскочив с кровати, однако сама подняться не смогла, даже физически, снова свернувшись эмбрионом. Но Эрику это не смутило: начав говорить, остановиться она уже не была в состоянии.
- Милый он, правда? Очаровательный добрый ребенок, ласковый и послушный, готовый бегать за тобой, как щенок, и руки лизать. Готовый наизнанку вывернуться, чтобы ты его похвалила. Чудо-дитя. Вот только он оборотень, любимая! Волк! Будущий зверь!
- Ты же сегодня убивала! От тебя же кровью и смертью несет! Ты таких, как он, убивала! А потом пришла к нему с подарком, чтобы купить возможность трахнуть его мать!
- Диких, - едва разомкнув зубы, прошептала Эллисон. Каждое слово Эрики словно выдирало из нее внутренности, разъедая ненавистью, и то, что было раньше, она заслужила, да она сама готова была помочь Эрике в этой пытке – но не про Дики. Она любила ее ребенка – вопреки всему, да не помня уже ни о чем, что требовало бы этого вопреки. Она никогда не видела в нем оборотня из тех, что убивала! И она не убивала оборотней, только зверей, бешеных, опасных!
Но Эрика хорошо слышала:
- А мы ручные?! - зарычала она, теряя последние остатки самоконтроля. Живая, искренняя, наконец-то открытая – и ненавидящая так, что Эллисон буквально ощущала, как горит кожа от ее ненависти, а внутри все вымораживает ею же.
- Ты же видишь его только пай-мальчиком. А знаешь, как он рычит, когда мы ссоримся?! Как скалится? Это нормально, любимая – для оборотня, но что будешь делать ты, если увидишь? Ты все хотела знать, откуда у меня шрамы на руке – а я тебе расскажу. Это Дики, когда у него был грипп и жар до бреда, исполосовал меня когтями, пока я пыталась дать ему лекарство. Что сделала бы ты, славная охотница, если бы меня не было в этот момент рядом? Схватилась бы за арбалет?!
- Что тебе вообще от меня еще надо?! Что?! Сколько еще ты будешь вытягивать из меня жилы?! Ты хотела, чтобы я вернулась – я здесь. Ты хотела секса – мы регулярно трахаемся! Так и тогда, когда удобно и хочется тебе – ты хотя бы видишь это? Тебе нужно вытирать сопли, когда нападает совесть? Вспомни, куда ты идешь и кто открывает тебе дверь! Ты, твою мать, хотела, чтобы тебя любил мой сын – получите, распишитесь, даже это – и я ничего не могу сделать! Ничего – живу, даю, вытираю, молчу, потому что у меня нет выбора! Что еще тебе надо?! Сколько еще ты у меня заберешь?! Теперь тебе захотелось прощения? Прямо здесь и прямо сейчас? Ну, тогда извини: прямо сейчас не получится, лицо распухло и маска не налезет, да и, чтобы хорошо играть, мне нужно потренироваться! Придется потерпеть. Или и за это ты меня накажешь? Снова вынудишь уехать? Представишь злобным мстительным монстром перед всеми и собственным сыном? Придумаешь что-то совсем новенькое?
Выдохшись, Эрика замолчала, хрипло дыша, стараясь взять себя в руки, а Эллисон все еще не могла пошевелиться, ее как будто парализовало.
- А знаешь, что самое поганое, любимая? – спросила наконец Эрика тихо и почти спокойно. – Что все жалеют тебя, даже ты сама.
Позади Эллисон зашуршала одежда.
- Надеюсь, ты услышала ответ на свой вопрос. Больше я разговаривать об этом не хочу и не буду. Я ухожу, мне нужно воздуха, задыхаюсь здесь. Ключ отдай Нелли или оставь в почтовом ящике.
Еще несколько мгновений в квартире слышался шум, а потом за Эрикой захлопнулась дверь, и Эллисон поняла, что осталась одна.

конец