Меня всегда интересовали работники морга. Совершенно особенные люди, я думаю.
Морг был напротив, когда я училась. В окно мужского туалета можно было увидеть подъезжающие к нему машины. За одну сигарету это иногда случалось дважды. Со второго этажа ничего было не рассмотреть. К тому же чаще всего мы с подругой курили, запершись в одной из кабинок и по-идиотски хихикая.
В школе милиции не было ничего интересного за исключением всеобщего мнения, что если девушка там учится, то легко даёт. Мои сокурсницы это правило, впрочем, подтверждали. На меня вряд ли бы кто польстился на половозрелую, а уж тогда… Есть ли что-нибудь более асексуальное, чем угрюмый долговязый подросток, порядком забитый к тому же. Зато курить можно было с полным правом. В курилке за учебным корпусом.
А в окно кабинета, где я провожу большую часть своего бодрствования, видно желтоватую ободранную стену текстильного цеха, дальше – только крыши и советский ещё фасад кинотеатра «Россия». Слышала, где-то неподалёку есть крематорий, и бывает, что весь выхлоп ветром относит к верхним этажам нашего здания.

Так уж вышло, что матери у меня не было. Вернее она устраивала свою жизнь отдельно от нас с отцом. А он по мере сил устраивал свою. Чёрт знает с какой уже попытки. Чёрт знает с которой уже по счёту. В соседней с моей комнате. Со словами: «Ты же взрослая, ты понимаешь». И я разрывалась между желанием орать: «Не понимаю! Мне всего одиннадцать! я не взрослая, не взрослая!» – и ныть: «Зачем? Я же всё делаю, ну зачем?».
Но я была взрослой в одиннадцать, в двенадцать и так далее. Даже когда в общаге соседки по комнате оттачивали знание Камасутры на соседних с моей кроватях. Поэтому никаких выплесков.
Я и сейчас такая же взрослая.
Сейчас, когда я прихожу домой, меня хватает только на то, чтобы рухнуть на постель. Иногда я механически жую что-нибудь. Иногда моюсь. Да, я живу как скотина, в курсе. У меня впереди ещё лет пять подобного существования. И я должна работать, чтобы через эти пять лет у меня была хорошая зарплата, график с девяти до пяти, и в перспективе нормальная пенсия.
Зима кажется мне бесконечной. Осень я уже не помню, весна и лето, да будут ли они? Я постоянно, не переставая, мёрзну. Что бы на себя ни надела, сколько бы кипятка ни выпила.
Каждое утро и каждый вечер я обхожу овальную чашу стадиона, днём смотрю на неё из окна.
Прошлой зимой я пролежала пару недель в психушке – нервный срыв. Хотя Кеша говорит, что недоёб. Кеша – наш судмедэксперт. Ну помните, меня всегда интересовали работники морга. Несмотря на своё имя, Кеша скорее похож на кота, который метит по квартире углы и нуждается в немедленной кастрации. И он всё сводит к сексу, да.
Иногда мы пьём чай, или коньяк, или спирт за неимением альтернативы в комнате, смежной с препараторской. Иногда от безделья в какие-нибудь особенно спокойные дежурства Кеша по нескольку раз ходит дрочить в соседнее помещение. Иногда мне думается, что наличие нескольких трупов разной степени разделанности только добавляет процессу остроты. Если бы я приняла всерьёз хоть одно из его приглашений к сексу, я уверена, действо проходило бы в том же антураже. Только вот меня трупы не заводят: запах уж слишком мерзкий. Ну… разве что абстрактно.

Его зовут Павел Петрович. Он ревматолог, и ему хорошенько за сорок. Я за ним почти замужем.
Я его встретила, внезапно, во время обыска – соседей зовут в понятые. Он пришёл, интеллигентный, приглушённо говорящий, даже будто отглаженный. Сложно было представить, что он только от телевизора встал. Даже тапочки у него были не тапочки, а какие-то теннисные туфли. Я старалась не таращится. Выходило плохо – я таких мужчин никогда раньше не видела. Потом он спросил, как меня зовут. Потом предложил выпить кофе. И я пошла к нему, пока ребята заканчивали. В его квартире были почти стерильность и сплошь белый цвет. Он придвинул ко мне вазу с конфетами и долго рассказывал про свою семью: про родителей, про родителей родителей, про сестру, – большая часть этих людей была уже мертва, что меня успокаивало, – про своё детство, про работу. В финале, когда знакомые голоса заорали с лестничной площадки: «Орлова!» – у меня был полный рот конфет, а у него – мой номер телефона.
Мы ходим к его друзьям. И в театр. И на выставки. И просто гулять. Нечасто, потому что у обоих дежурства. Он дарит мне книги, которые я честно пытаюсь читать, цветы и яблоки – у меня низкий гемоглобин. Прощаясь, он целует мне руки. Мне. Мои, вечно красноватые, с кое-как обрезанными ногтями, рабочие руки.
С ним спокойно, а он вроде как хочет меня спасти. От блядства и алкоголизма. Наверное. Наверное, так выглядит со стороны моя жизнь. Не уверена, мы не говорили об этом.
Я бы могла, конечно, начать размазывать сопли, что долго ждала и хранила себя для одного-единственного. На деле же было, пожалуй, просто не с кем. Легко быть целомудренной, при отсутствии желающих это целомудрие нарушить. Где уж там кичиться нравственной чистотой, разве что это – единственное, чем я могу гордиться.
Пожалуй, стоит начать историю с конца, как в каком-нибудь модном американском фильме. Из тех, где обязательно белые печатные буквы на тёмном фоне подчёркивают особенно глубокую мысль автора. Или просто обозначают название штата. Всё равно.
Моя любовь была ущербным, исковерканным страхом эрзацем.
Но секс всё равно был отличным. Не то чтобы мне было с чем сравнивать. Не то чтобы это был действительно секс. Не то чтобы я когда-либо считала себя в полной мере женщиной – я до сих пор испуганная девочка, накрывающаяся одеялом с головой, потому что за стеной кто-то шумно трахается. Просто женское тело, более близкое, понятное, к которому знаешь как прикасаться. Просто Ольга мне нравилась.

Криво накрашенная дура в шмотках с рынка. Позже я узнаю, что так она говорит о нас, простых смертных.
А я была именно криво накрашена, потому что Ирка, которая пыталась меня облагородить, была слишком пьяной для ювелирной работы. А откуда была тряпка, на размер меньше меня, гордо именуемая платьем, я не спрашивала.
Сейчас я буду жутко романтичной. Впервые я увидела Ольгу в сортире. Вернее возле зеркал и раковин. Я курила. Она что-то там поправляла в своём безукоризненном, на мой взгляд, макияже. Не та у нас страна, чтоб нюхать кокс с края раковины, хотя в кабинках наверняка кололись. Какая-то киса, неясно зачем зашедшая, то ли впрямь по необходимости, то ли глотать колёса, то ли лизать марки, сообщила в пространство про стрелку на колготках. Я решила – конечно на моих, носить капронки я никогда не умела. Благо, в сумке есть запасные. Выяснилось – на её. И, глядя Ольге в декольте через зеркало, я подумала, чего б не побыть благородной? Криво накрашенная дура в шмотках с рынка, ага, я такая.
Она не боялась водить случайных людей к себе. Просто потому что консьерж без неё никого бы не впустил. Да и переехать в случае надобности не было проблемой. Ольга любила комфорт, даже если это означало её территорию.
В тот первый раз я не позволила к себе даже прикоснуться. Получив в распоряжение доступное женское тело, я торопилась попробовать и успеть даже то, о чём имела лишь смутное представление. Имеется в виду практически всё, всерьёз я никогда не думала, что могу заинтересовать кого-то вроде.
Другой вопрос мужчины. Тут я Кеше сформулировала на второй неделе знакомства. «Это не в тебя будут тыкать всякими посторонними предметами», – сказала я. А он сказал, что неплохо бы, и мечтательно улыбнулся. Одухотворённо даже.
Это был случайный секс. Это осталось случайным сексом даже спустя два месяца. Её духи были слишком дорогие, даже просто запах. Её бюстгальтер стоил больше, чем я зарабатываю за месяц. Она одевалась так, как я никогда не могла бы себе ни позволить, ни разрешить. Даже просто представить не могла бы.
Для неё всё было как-то незамысловато и просто. Ей хотелось – она делала. Без пошлых размышлений и рефлексий. Думаю, я была очередной блажью. Ну стрельнуло ей.
Ей нравились постарше. Через пару встреч я выяснила, насколько она промахнулась с моим возрастом. Работа меня не красит. Павел Петрович поначалу так же ошибся.
Впервые увидев меня голой при свете, я и лицо имею в виду, Ольга сказала что-то про чистый лист. Я ответила, если только туалетной бумаги.

Отказаться от встреч с ней – всё равно, что пытаться бросить курить или мастурбировать. Каждый раз обещаешь, что вот этот – последний. У меня не слишком сильная воля. Каждый раз, когда она звонит, прежде чем взять трубку, я обещаю себе, что скажу «нет». И всякий раз придумываю себе оправдание, чтобы согласиться. На меня никто прежде не смотрел так, как Ольга, будто я нечто необыкновенное и чудесное, а что она подняла взгляд от моей промежности в тот момент, упоминания не стоит, конечно. Мне нравится иногда обманываться.
Когда Ольга предложила провести целый день вместе, я согласилась, не раздумывая. Павел Петрович уехал в командировку на месяц, освободив мои вечера. Хотя он и раньше никак не ограничивал мою предполагаемую половую жизнь. Когда выяснилось, что «день вместе» для неё означает разговоры и совместную прогулку, я чуть не упала с кровати, на которой и планировала этот день провести.

Она звала его «Пэ Пэ». Ну вроде «пойди постригись», «пистолет-пулемёт», «полная противоположность» или «пешеходный переход». И ещё много словесного мусора, который можно подогнать под эту аббревиатуру. Звала, иронично растягивая гласные. Я принимала эту неприязнь и игнорировала. Мне было просто без разницы, хотя иногда я развлекалась, придумывая варианты расшифровки этого «ПП».

Ей нравилось целоваться долго и нежно обниматься после. Она категорически предпочитала классику, а мне хотелось попробовать кое-какие девайсы. Кто знает, сколько подобной дряни у меня в голове, я ещё молчу про фантазию с резиновой палкой. Думаю, на самом деле мне хотелось, чтобы меня обнимали и чтобы было к кому прижаться в иные моменты.
Я, пожалуй, любила цвет её сосков, духи, причёску: жёсткие волосы лезли в рот, когда мы целовались; любила выпуклую бледную родинку на её шее сзади, но и только.
Что такое любовь? Ответ на этот вопрос мог бы стать отличной социальной рекламой. «Вставать на цыпочки, чтобы поцеловать ЕГО»; «Держать его за руку», «Знать, что тебя поддержат и защитят», «Любовь – это уверенность»… Взрослый и разумный человек знает, что любовь – лёгкий подсластитель к ярму обязательств и плата за социальные гарантии. Я взрослая, помните?
Но когда Ольга спросила: «Я для тебя особенная?» Я, не колеблясь, ответила «да» просто потому, что это многое объясняло.

- Никогда не думал, что скажу это девушке, но у тебя помада на воротнике, Орлова.
Никогда ещё Кешин высоковатый для мужчины голос не казался мне таким противным. Сначала я даже не понимаю о чём речь, голос кажется противным на уровне инстинкта, наверное. Медленно поднимаю глаза, уже понимая, где у меня помада и чья, если, конечно, какая-то овца не ляпнула мне отпечаток в автобусе. Огрызаюсь автоматически:
- А мужикам, значит, говорить приходилось?
И снова Кеша улавливает именно то, что я желала вложить в эту фразу, длинно выдыхает и с расстановкой говорит:
- Приходилось…
- Мне тоже устроишь сцену ревности? – всё-таки уточняю я.
- Поленюсь, думаю.
И мы некоторое время сидим в кабинете, словно бы объединённые одной тайной. Всё чушь, на самом деле, и моя излишняя мнительность. Это настолько… по-женски, противно даже. Но у меня в последнее время многое очень по-женски.
- Гуляешь от своего папика налево? Скорая ты.
Я только жму плечами. Наши с Кешей разговоры про секс неизменно заканчиваются фразами типа: «Да ебитесь вы как хотите», поэтому можно, пожалуй, не скромничать, однако… Секса в моей жизни не было большую её часть, и мне сложно говорить о нём. И не то чтобы он у меня и сейчас был.
- Я не считаю это изменой, - я нервно дёргаю плечом в пародии на небрежное пожатие. И предупреждая шквал пошлоты, которую он наверняка готовится извергнуть в ответ на столь дурацкое заявление, добавляю. – Это же даже не секс на самом деле.
И мне уже плевать, что он мог и не догадываться о правде, что сейчас я окончательно себя сдала, я понимаю, что на самом деле мне давно хотелось поговорить об этом хоть с кем-то, и что Кеша, который трупы видит чаще, чем живых людей, самый подходящий собеседник.
- То есть никто из вас не кончил? – интересуется он, - потому что иначе, извини, это секс.
И это звучит так логично, что…
Всё равно секс был отличным. Не то чтобы мне было с чем сравнивать.

Мы лежим на постели. Я звёздочкой, она – частично поверх меня, небольшая твёрдая грудь упирается мне в рёбра. Я, если честно, ненавижу говорить или обниматься в такие моменты, единственное, чего мне хочется, – это скукожиться гусеничкой под одеялом и уснуть под отзвуки оргазма. Даже курить не хочу. Кончить и закурить… Кто вообще придумал этот бред?
Но почему-то Ольгу, да многих женщин, о которых я слышала от парней, тянет на разговоры. И вы представить себе не можете, насколько это временами бесит.
Некоторое время я лениво размышляю: не встать и не уйти ли домой, или в душ, или притвориться, что уснула. Но любое действие потребует энергии, которой нет, поэтому я просто продолжаю лежать.
- А ПП знает? – говорит она тем временем.
И я знаю, что должна ответить, иначе она будет повторять и повторять свой вопрос, почему-то ей кажется, что если человек не отвечает, значит он не расслышал, а вовсе не не хочет отвечать. Я мычу:
- О чём?
- О нас.
- О… нас?.. – я снова некоторое время прикидываю, стоит ли сообщать, что «нас» нет, или предлагать прямо сейчас позвонить «Пэ Пэ» и раскрыть ему глаза. Я выбираю более нейтральный вариант ответа. – Не думаю, что стоит его волновать.
В следующие полчаса я думаю о том, стоит ли регулярный оргазм того, чтобы терпеть истерики и выебоны зажравшейся богатой сучки. То, что я не воспринимаю «нас» всерьёз, конечно, жутко, но неудивительно, учитывая, что я о существовании «нас» узнала пару минут назад. Это изначально было сексом. Просто сексом без обязательств, откуда претензии? Так я думаю, и мне хочется послать всё нахер. Только одеться, выйти на улицу и скурить полпачки за один раз в каком-нибудь переходе или подъезде и послать всё.
Это была наша первая ссора (так странно думать о чём-то: «моё первое»). От никотина у меня пожелтели зубы, пальцы и, кажется, даже белки глаз. Я потеряла пять килограммов веса. Я огрызалась и шипела с поводом и без на любого, оказавшегося в пределах досягаемости. Я прожила неделю в кабинете на диване, потому что мне не хотелось возвращаться домой. Павел Петрович впрочем отнёсся с пониманием и дал мне время побыть одной. И это одна из черт, за которые я люблю его.
Через две недели мы с Кешей с упоением проорались друг на друга, помирились, напились, и мне позвонила Ольга.

В тот эпохальный «день вместе» мы ходили в зоопарк. Видимо Ольга, щадя мой несчастный мозг, намеренно выбрала что-то проще театра или выставки. Правда и с зоопарком она тоже просчиталась. Не люблю вонь и решётки: в моей повседневности их достаточно.
Мы бродили в сквере по соседству, сидели на скамейке на солнце, она увлечённо говорила малопонятную мне, а потому малоинтересную белиберду. Что-то про фестивальное кино, режиссёров с дурацкими фамилиями, актёров, чьи имена я впервые слышала. Подозреваю, Ольге это действительно нравилось и ей не приходило в голову, что кого-то может от подобного клонить в сон. Она ела мороженое, странно так ела – ни разу не видела, чтобы от рожка откусывали и жевали потом. И когда у одного из вольеров я объясняла ей, что «обезьянник» – не только клетка с обезьянами, она смеялась так, будто и впрямь не знала этого раньше. Её длинная полупрозрачная юбка хлестала меня по ногам на ветру, волосы развевались, Ольга пахла духами и была такой яркой на фоне асфальта и булыжника, что на какое-то мгновение дыхание исчезло, в груди сдавило, а после стало противно. От себя, от неё, от всей той херни, которой мы занимались. Нездоровой, бессмысленной и бесперспективной по сути, херни. Я зачем-то представила её с младенцем, и она была как Мадонна.
Меня затошнило. И я пошла за сигаретами.

- Машенька…
Это девочка с бантиками и в сандаликах, когда мама ей довольна, это название мелка от тараканов, это книжка у Павла Петровича на полке, а ещё это моё имя.
Мы сидим на террасе в кафе с видом на набережную, пальцы Павла Петровича деликатно чуть касаются моих стиснутых ладоней. В его присутствии я почему-то всегда сжимаю кулаки и колени.
Я не голодна и вяло ковыряю нечто мясное, у Павла Петровича – только кофе. На самом деле я ещё недавно от Ольги, она накормила меня непонятной ерундой с заковыристым названием, я даже не поняла из чего, но было вкусно, и я не хочу есть. Я и сидеть тут, на этом жестком стуле, не хочу: тело наполнено отголосками удовольствия и приятной лёгкостью, засосы саднят, кажется, будто я вся набухла, как почка весной на ветке, и что-то вот-вот должно случиться. Что-то приятное или не очень, по сути разницы нет никакой, произошедшее всегда лучше терзающего неизвестностью ожидания.
- Машенька, – он отводит капюшон моей спортивной майки, и по-врачебному прохладные пальцы прикасаются к коже чуть ниже ключицы. Кажется, я прямо сейчас упаду в обморок. Потому что. Там. Засос.
- Павел Петрович, я…
- Не надо. Всё в порядке, меня это не касается. Пока, – значительно добавляет он и размеренно перечисляет, чем «ссадину» можно обработать, чтоб не беспокоила и быстро прошла.
Он говорит нечто, что я пропускаю мимо ушей, рассматривая его тщательно выбритое моложавое лицо и тонкую золотую оправу очков. Он всё то, о чём я, нет, не мечтала, но что всегда считала наиболее предпочтительным и желаемым сценарием для себя. Он – правильный. Вежливый и надёжный, понимающий и деликатный. И ему есть до меня дело.
Он мне нравится и… интересен, наверное, во многих отношениях. Я, пожалуй, даже люблю его. И это хорошо.
Одно «но», Ольга всё осложняет, и я испытываю непреходящий дискомфорт от одного факта её наличия. Однако я слишком втянулась и не хочу ничего менять. Этот дискомфорт необходим мне, привычен, как утренняя сигарета, как тяга закурить, всякий раз, когда пьёшь кофе.
Думаю, я никогда уже не брошу курить, что же до Ольги…
Когда-нибудь, довольно скоро, я сменю телефон, работу и фамилию. Жене Павла Петровича не придётся тяжело работать. Я перееду, стану жить так, как и должна жить женщина, стану женщиной, куда без этого. Я и думать забуду о всяком и выброшу из головы ненужные мысли.
И это прекратится. Должно прекратиться хоть как-то, раз я сама не могу. Иначе я боюсь, что сделаю нечто ужасное. Глупое, бессмысленное, бесперспективное и в корне неверное. Разрушу всё, и он разочаруется во мне.
Он снова касается моей руки, на этот раз как-то иначе.
- Машенька…
Это девочка из дурацкой сказки про то, что не нужно брать чужое, это название мелка от тараканов, это книжка некоего В. Набокова, а ещё это моё имя.
- Машенька, а переезжайте ко мне?
Он всё-таки меня хочет. Прекрасно.