Давным-давно, так давно, что уже никто и не помнит точно, при каком царе это было и что творилось на Земле тогда, в одном княжестве не стало весны. Вот как есть: была — и вдруг не стало. Еще в прошлом году в эти дни распускались цветы и пели птицы, а сейчас кругом снег по колено, да морозы, один сильнее другого, губят деревья, собравшиеся цвести, гонят в логова зверей, вышедших было на лесные тропы, не дают людям поле вспахать и хлеб посеять. Где весна, в каких краях ее искать — никто не знал.
Рассердился князь, собрал всех гадателей и предсказателей, велел им вызнать, где прячется весна:
— Сможете вернуть весну в мою вотчину — озолочу, не сможете — всех прикажу без жалости казнить.
День и ночь трудились колдуны — и по небу гадали, и по шкурам звериным, и по камням, и духов вызывали, но ни один не смог возвратить тепло; только тучи собрались, забурлили, словно рассерженная толпа, и грянули небывалым снегопадом. Тогда князь в гневе посадил кудесников в темницу, чтобы наутро всех их казнить. Правду говорят, что иные люди ради того, чтобы свою жизнь спасти, и отца родного не пожалеют: решили пленники, чтобы отсрочить казнь, солгать князю.
— Скажем ему, что было нам явлено знамение, — сказал старейшина предсказателей, — будто весну украл дракон, что лежит в пещере за морями, за долами, за лесами и стремнинами, и будто возвратить ее может только невинная девушка, что косы не плела, а простоволосой не была, что не бывала весела и слез не лила, и чтоб слушался ее любой зверь. Не бывает таких девушек на свете! А если и найдет такую князь, то пусть она отправляется за тридевять земель, пока не сгинет по пути: не отыскать ей дракона, что украл весну, потому что нет его и не было никогда... Тогда не мы будем повинны, что весну не возвратили, а князь, что не смог повеление неба исполнить.
Наутро пришел в темницу князь и спросил:
— Ну, кудесники вещие, не пришло ли вам на ум, как прогнать зиму из моих краев?
Тут они ему и рассказали все, что придумали за ночь. Нахмурился князь:
— Нелегко будет такую девицу отыскать, но все же есть надежда.
— Ты нам награду обещал, княже, — напомнил старейшина, но ему в ответ:
— Награжу вас, как вернется весна, а пока сидите тут.
Так колдуны и не вышли из темницы, но хоть тому рады были, что головы покуда на плечах остались. А князь велел по всей стране разослать глашатаев, чтобы в каждом городе и каждой деревне объявляли: «Есть ли здесь девушка непорочная, что косы не плела, а простоволосой не была, что не бывала весела и слез не лила, и которую слушается зверь любой? Будет той от князя щедрая награда, а от всего честного народа — поклон!»
И вот, когда назначен был сбор девушек на княжеском дворе, пришло туда столько женщин, что было их как песку на берегу. Одни совсем еще девочки, только из колыбели, другие — старухи, что едва на ногах держались; одни — боярские дочери в парче и бархате, другие — нищенки в заношенных платьях с чужого плеча. Привели их охочие до золота родичи. Но ни одной из них не принял князь:
— Какая ж ты невинная девушка? — указал он на одну из пришедших. — За тобою шестеро детей мал-мала-меньше стоят, а все туда же! А ты, что косу под платком прячешь, кого провести хочешь? Постыдилась бы... а ты что хихикаешь над ней? Сказано было: та, кому суждено у дракона весну отнять, не смеется и не плачет! На награду позарились, обмануть меня захотели? Вон отсюда, покуда я вас не повесил!
И бросились обманщики со двора, только пятки засверкали. Опечалился князь, что во всей стране не сыскалось подходящей девицы, и не знал уже, что делать, как вдруг примчался последний глашатай, что из самой глухой деревни возвращался, соскочил с коня и пал князю в ноги:
— Не вели казнить, княже, что запоздал: не хотела она садиться со мной на одного коня, как ни уговаривал! Так и шла пешком из самой деревни...
Взглянул князь — а поодаль стоит девушка красоты чистой, как родник, и строгой, как сосна; глаза ясные, зеленые, что трава по весне, но ни радости в них, ни стеснения, одна только светлая печаль. Платье на ней обтерханное, из самой грубой мешковины, платок поношенный, ноги босые в кровь стоптаны.
— Где же ты ее отыскал?
— В глуши. Искал, где коня напоить, постучался в один дом, так меня даже на двор не пускали, пока не сказал, кто я и зачем приехал. Тут, конечно, сразу начали расспрашивать, что да почему, и отправили со мной свою дочь. Мол, лишний рот в семье; вернется с наградой — хорошо, а сгинет — того лучше, и без нее в доме есть нечего...
Подозвал князь девицу, подошла она, поклонилась ему и молчит. Ни слова о награде, о красоте своей, о непорочности.
— Как звать тебя, девица, и из каких ты краев? — спросил ее князь.
— Деревня наша, Большие Валуны, далеко на севере, в горах, — отвечала девушка, не поднимая взгляда. — В ней три двора: дяди моего с маленьким сыном, брата с женой и батюшки с матушкой. А звать меня Первоцвет.
— Отчего же ты на коня с гонцом не села? Али не понимала, что и его, и меня задерживала?
— Второго коня у нас не было, украли его год назад, а гонец мне не брат и не жених, чтобы с ним рядом в седле сидеть. По горам мне ходить не впервой — все хозяйство на мне. А гонца спросите: надолго ли я его задержала?
Потупился гонец:
— Моя вина, княже; я девицу не поджидал, а сам за ней едва поспевал. Уже я от усталости из седла валился, а она идет себе и идет. С утра мне бы вздремнуть, а она поднимается ни свет ни заря. Опоздал же оттого, что остановился в харчевне отдохнуть — да там и остался на ночь, и на весь следующий день тоже...
Расхохотался князь, а за ним и все его бояре: попробуй не засмеяться, когда правителю весело, сразу заподозрят, что таишь думы мрачные, крамольные. А девица молчит, опустив взгляд, и хоть бы улыбнулась разок. Призадумался князь: может, это и вправду та, о ком прорицатели говорили? Позвал он скоморохов и плясунов, и начали они играть, петь, шутки шутить, но девушка словно их не слышит, стоит себе.
— Отчего не смеешься, не веселишься? — спросил князь.
— Не весело мне, княже, — отвечала Первоцвет. — Смеются эти скоморохи над простыми людьми, будто сами не из народа вышли. Всякая шутка у них с издевкой, всякая прибаутка — со срамом. Нет в них ни добра, ни чистоты, балагурство одно.
Нахмурились бояре, заворчали плясуны, ими подобранные, но ничего не сказал им князь. Тогда вышел придворный музыкант и затянул старую песню — пронзительную, печальную, такую жалостливую, что все прослезились, кроме девушки.
— Али не грустно тебе, девица? — спросил князь.
— Не грустно, княже. Хорошо поет добрый человек, только там беду видит, где ее нет. Тоскует он о том, что возлюбленная его теперь на том свете, с родителями и прародителями своими, а о том, что обманом увел ее из родных мест, брата ее убил, против совести пошел — не тоскует. Он о себе ведь пел, княже, и о своей возлюбленной эти строчки сложил.
Поник головой певец, призадумался князь, а бояре заворчали пуще прежнего: не привыкли они, чтобы кто-то читал в их сердцах.
— Сговорились они, ясно дело!
— Неспроста эту девку привели!
— Это ей-то доверить весну спасать? Это ей-то, отродью деревенскому, обязанной быть?..
— Про зверя-то не забыл, княже? — спросил один из них. — Говорят, что ту, кому суждено весну вернуть, любая тварь земная слушается.
— Делать нечего, — ответил князь, — придется ехать в лес.
И приказал подать коней. А случилось так, что среди приближенных князя были те, что злоумышляли против него и только искали случая его погубить. И один из них велел конюху дать коню князя, по кличке Буян, который сам был норову крутого и которого князь по молодости не сразу объездил, понюхать травы особой, от которой конь дуреет и никого к себе не подпускает: мол, и князь убьется, и девица с конем не совладает, сразу все поймут, что не о ней пророчество было. Подвел конюший Буяна к князю, а конь копытом бьет, удила грызет, глаза кровью налились. Твердым шагом подошел князь к коню; тот захрапел, рванулся да как взовьется на дыбы, того и гляди, ударит хозяину в лоб копытом. Ахнули все и замерли — страшно бросаться наперерез взбесившемуся коню.
Только — словно яблоневый цвет ветром смахнуло — кинулась к Буяну юная Первоцвет, перехватила поводья, зашептала что-то — никто так и не узнал, что, — и присмирел конь, словно развеялся тот дурман, что дал ему конюх, словно не по праву носил он свою кличку. Только слетел платок с головы Первоцвет, и увидел князь, что волосы у нее острижены, словно у юноши, торчат в разные стороны непослушными вихрами.
— Благодарю тебя, — произнес князь, — что, девушка, смелее всех этих мужей оружных оказалась. А ведь и правда — косу не плела, простоволосой не была... кто остриг кудри твои, Первоцвет?
— Когда у нас дом горел, я кинулась брата из огня вытаскивать, тут волосы и опалило. Так с тех пор и не растут, — тряхнула кудрями девушка.
— Если не ее, то кого же отправлять за весной? — громко произнес князь. — Косу не плела с тех пор, как родных из огня спасала; не смеялась над срамными шутками и не рыдала над тоской напоказ, потому что в сердцах читает, как в открытой книге; вы коня дурманом опоили, ждали, что он меня убьет, а она его одним словом успокоила. Зовите главного прорицателя, пусть скажет, куда Первоцвет путь держать!
Досада взяла колдуна, что отыскал князь нужную девушку, но делать было нечего — пришлось ему придумывать дорогу. И было в той дороге немало тысяч верст, и лежала она через самые глухие леса, самые глубокие реки, самые высокие горы, и были на пути земли, где хозяйничали разбойники, и были безлюдные места, где только дикие звери и обитали. И условие поставил колдун: чтобы девушка пустилась в путь без оружия. Раз, мол, ей звери подвластны, то дракона она и голыми руками победит. Дали девушке одежду, съестных припасов и коня, и пришлось Первоцвет отправиться в дорогу по заснеженным тропам, по покрытым льдом горам, в мороз и мглу.
Долго, долго ехала девушка, переправлялась по льду замерзших рек, трещавшему под копытами коня, пробиралась непролазными лесами, где из темноты зловеще мерцали волчьи глаза, преодолевала равнины, где снег доставал до стремени. Вскоре от холода и усталости пал ее конь: опустился на снег, посмотрел на хозяйку грустно-грустно — мол, служил я тебе верой и правдой сколько мог, но не в силах больше, — и не встал уже. Вздохнула Первоцвет, взяла дорожный мешок, платок поправила и продолжила путь пешком. Сбивала ее с ног метель, томили голод и мороз, но прав оказался кудесник: не тронули девушку ни дикие звери, ни лихие люди. И вот наконец, когда она уже и счет дням потеряла, застала ее метель в горах, и пришлось ей остановиться на ночлег в пещере. Жуткое то было место для иного человека: в двух шагах от выхода — обрыв, под ним озеро замерзшее сверкает, словно камень в царской короне, а вокруг, куда ни брось взгляд, одни только горные вершины, затянутые облаками. Но Первоцвет не испугалась — устроилась в пещере, развела костер из хвороста, собранного еще у подножия гор, и пододвинулась поближе к огню, грея иззябшие руки и любуясь пляской теней на сводах.
Вдруг послышался ей в глубине пещеры будто вздох — тихий, грустный. Обернулась — никого нет, только темнота колышется, будто завеса. Повернулась Первоцвет опять к огню — и снова услышала, как кто-то тяжело вздыхает.
— Выйди, покажись! — попросила Первоцвет. — Али помешала я тебе чем, али разбудила?
— Не разбудить меня никому, — донесся глухой голос из глубины пещеры. — Уже год, как ушел я от людей, и объял меня здесь сон, похожий на смерть.
— А отчего же ты ушел от людей?
— Оттого, что стал им не нужен, — был ответ. — Много лет я берег границы их княжества, даровал им урожай, отгонял нечисть и хвори. Я был одинок, как последняя звезда на рассвете, но пытался найти утешение в помощи другим. Я приходил к людям весенним благодатным дождем, теплым летним солнцем, пряным осенним ветром, мягким снегом зимой, но людям не нужен был мир и плодородие, они искали вражды и находили ее. Я давал им вволю растений и зверей для пропитания, но они захватывали все новые земли и истребляли все больше живых существ — не от голода, а от жадности. Я пытался образумить их, но в конце концов они возненавидели меня самого и стали называть кровожадным злодеем, врагом всего живого. И тогда я ушел от них.
— Кто ты? — спросила Первоцвет. И темнота из глубины пещеры ответила ей, и эхо прокатилось под сводами:
— Я — Дракон.
— Дракон, который украл весну?
— Я и есть весна, я — начало нового. Но люди не хотят признавать над собой ничьей власти, в особенности — власти времени.
— Но не достаточно ли уже люди за свою глупость пострадали? — спросила Первоцвет, поднимаясь во весь рост, и озарило ее взметнувшееся от порыва ледяного ветра пламя костра. — От мороза деревья трескаются, реки до дна промерзли, земля как каменная стала. Если весна не придет, все же от голода умрут!
— И что тебе с того? — помолчав, спросил Дракон. — Когда ты от них хоть немного добра видела? Кто из них к тебе по-человечески относился — родители, может, что с детства тобой помыкали, что на погибель тебя отправили, или князь, что выдумкам гадателей поверил? Они ведь выдумали меня — считали, что выдумали, считали, что никто меня никогда не найдет, и не догадались, что эту мысль я сам им в головы вложил. Никто из них о людях не думал, никто о народе не беспокоился, все только за собственную шкуру боялись. Может, и пусть они вымерзнут, чтобы пришли другие, поумнее да поблагороднее?
Закусила губу Первоцвет: Дракон словно читал в ее сердце. Тихо-тихо стало в пещере, только потрескивал хворост в костре да завывал зимний ветер. Наконец девушка ответила:
— Может, мне они ничего хорошего и не сделали, только не по-человечески это — всех мерить только по отношению к себе. Я и сама не без греха, и не могу быть мерилом чистоты и праведности. Но если я, человек, могу людей простить, то ты, существо могущественное, тем более можешь! Так что, будь я тобой, Дракон, не пряталась бы в пещере, а вернула бы людям весну. Глупые они и самонадеянные, знаю, и жалость давно забыли, но негоже тебе им уподобляться.
— Подойди, — сказал Дракон, помолчав. Шагнула Первоцвет вперед, и словно бы тьма стала расступаться; и в глубине пещеры увидела она Дракона — чешуя, что вороненая сталь, глаза, что трава, озаренная солнцем, когти птичьи, стать змеиная, а взгляд манящий, завораживающий, словно кошачий. — Протяни ладонь, девица.
Протянула Первоцвет руку, и легла на нее тяжелая когтистая длань; только ладонь у Дракона почему-то была мягкая, вовсе без чешуи показалась, и коснулся змей — словно погладил.
— Переубедила ты меня, девица, чего никому никогда не удавалось; давно мне не встречалось такой разумной и чистосердечной женщины. Верну я людям весну, но, — сощурился Дракон, — заберу у них тебя.
Стиснул он когти, и как только смешалась его кровь с кровью Первоцвет, стал змей уменьшаться и меняться на глазах: исчезла чешуя и хвост, втянулись когти стальные, и оборотился он прекрасной девушкой, словно был до этого дня заколдован, а теперь пало заклятие. И, будто по мановению руки, стих ледяной ветер, разошлись тучи, и в пещеру заглянула луна, озаряя своды бледным светом, переплетающимся с отсветами костра.
Дракон обняла Первоцвет и спросила тихо-тихо, будто и не было в ее голосе еще недавно властности:
— Останешься со мной?
И Первоцвет ответила так же негромко и строго:
— Останусь.
...А в княжестве таяли глубочайшие снега, и спешили пробиться на проталинах подснежники, и пригревало ласковое солнце, и колыхалась высокая трава, и зрели хлеба, и шумел листопад, осыпая города шутовским золотом, и снова наступала зима, серебря крыши и дороги, год сменял год, князь сменял князя. Но никто больше не встречал там Первоцвет. Разве что дети порой рассказывали про двух величественных девушек, что появлялись, когда грозила княжеству какая напасть, и заграждали эти края от беды.
Только кто же им поверит, детям-то?