Твои волосы. Пёстро-русые, неукротимо вьющиеся. Они прекрасны, даже когда в них песок и хвоя. Они чудесны, даже когда пахнут застарелым табачным дымом и брызнувшим на них дешёвым шампанским. В них наверняка так же красиво и уместно смотрелась бы твоя кровь. Иногда я представляю, как она выплёскивается из твоего раскроенного черепа, и ты падаешь к моим ногам — единственным ответом на невысказанный вопрос.
Твои губы. Воистину, блаженно всё, что касается твоих губ. Эти твои удушливо воняющие сигариллы. Эта твоя ядовито-лиловая помада. Эта твоя сорокоградусная отрава, которую ты вливаешь в себя, когда тебе особенно мерзко — после какого-то глотка тебя передёргивает, и на лицо выползает оскал. Блаженный оскал. Знаешь, сколького стоит этот изгиб твоих губ?
Ты, ухмыляясь, лениво и непреклонно произносишь: «Давай, Гэла». Выпускаешь струйку дыма, резко, ставя точку. На секунду я желаю однажды пожалеть о том, что сейчас сделаю.
А потом послушно поджигаю фитиль.
И когда мы дружным стадом драпаем по пустырю — громче меня хохочешь только ты. И когда нас догоняет ударная волна — только мы вдвоём остаёмся на ногах. И когда накатывает пыль взрыва с мелкими осколками — из всех них я одна не закашливаюсь, а ты даже не морщишься. Я не с ними. Я — с тобой. Ты впиваешься торжествующим взглядом в картину наших разрушений, в твоих глазах загорается бесовской огонь.
Они называют меня «бешеной Гэл». Они правда не понимают, что я — только марионетка на ниточках твоего безумия?


Твой голос. Глубокий, вязкий, чуть хрипловатый, вибрирующий где-то в твоей гортани, проходящийся наждаком по моим нервам. Он прекрасен, даже когда расцвечивает эмоциями многоэтажку ругательств, от которых покраснел бы портовый грузчик. Он чудесен, даже напоённый хищной яростью или безжалостным безразличием. Он наверняка достиг бы апогея своей божественности, выдавая предельную муку в термоядерной смеси с предельным наслаждением. Иногда я представляю, как ты немыслимо изгибаешься в моих руках, и твой голос срывается в судорогах предсмертного оргазма.
Твои пальцы. Тонкие, цепкие, с белыми-белыми, алмазно-твёрдыми ногтями, так похожими на когти. Воистину блаженно всё, чего касаются твои пальцы. Блаженна та отрава, которую ты так любишь глотать, вдыхать и пускать по вене; только из твоих рук я могу её принять. И твой любимый нож, которым ты так любишь ставить последний росчерк в своих играх, хозяйскую роспись на чужой жизни. И я — я чувствую себя причащённой к некоему блаженному таинству, когда твои пальцы медленно, едва касаясь, очерчивают контуры моего лица; когда я чувствую их прохладу, и твои тёплые выдохи контрастом ложатся мне на кожу, и твой цепкий взгляд ловит малейшее движение в моём, отслеживает мимические метаморфозы...и в твоём тягучем голосе звучит обещание, которого ты никогда не исполнишь:
—Ты сделаешь это для меня, Гэла? Давай повеселимся.
Дразнишь...провоцируешь. Я сделаю. Да, Кира, я сделаю. Я расчищу плацдарм и выстрою подмостки для твоего нового, что ни день — нового триумфа над трусливой сбалансированной серостью нашего бытия. Я сделаю всю грязную работу, я буду измываться над моралью и законом, так же, как ты после станешь измываться над очередной жертвой, и ничто тебе не помешает, Кира. И ничто не осквернит ту финальную ноту, какую ты сочтёшь нужной, точка не расплывётся в кляксу, потому что если полиция снова покажет нос — я возьму всё на себя и почти не совру. Я несовершеннолетняя, мне не страшно, меня не упекут за решётку. Мать опять выплатит штраф, отмажет меня, будет долго орать и запрёт меня в комнате, и уйдёт жаловаться подруге или любовнику, какой дрянью выросла дочь, а я под покровом ночи вскрою все двери — первую невидимкой, вторую тщательно спрятанным запасным ключом, и снова исчезну из дома на неделю. И, мчась к тебе под холодное колючее крыло, я не буду, не буду вспоминать, как тот же голос, что пару часов назад обрушил на меня ушат брани, когда-то давно рассказывал мне проникновенно старые, такие правильные сказки о добре и любви. Я заглушу память твоим голосом, Кира, у меня так много его, самая полная коллекция, у меня есть твои любительские записи в плеере, всех песен до единой, у меня есть твои коронные фразы, памятные всем и каждому, у меня есть твои монологи, доверенные только мне и забытые тобой. Я твой дневник, твоя летопись, Кира, и я спешу за ещё одной главой, и когда я появляюсь на пороге, ты удостаиваешь меня редкой чести — приглашающе сдвигаешься чуть в сторону на каменном бортике, и я сажусь рядом. Ты почти приникаешь к моему уху, и таким низким голосом, что жарко и жутко, каким серьёзным тоном, что почти насмешка — произносишь:
—Спасибо. Никто из них не сделает этого для меня.
И твой взгляд расстреливает всех вокруг, это театр одного зрителя, и я соглашаюсь, что награда благородной героине может быть и такой, и я молчу о том, что для любого из них ты заменима, ты просто один из вариантов убить время да приглушить разум, а для меня ты что-то вроде дьявольской путеводной звезды, той, что всегда должна сиять ядовито в жерлах этих трущоб, той, что ни в коем случае не может пропасть в клетке. Ты моя синяя птица, Кира, и ты синеешь с каждым новым глотком, сегодня ты делишь со мной свою бутылку алкоголя, и мне плевать, что за пойло плещется в холодном стекле, важно лишь, что горлышка касаются попеременно то твои, то мои губы, то мои, то твои — я наслаждаюсь опосредованным поцелуем, мне горячо и горько от него. А ты снова рассказываешь, хмелея — после определённой дозы у тебя опускаются руки и развязывается язык — новую страшную сказку о мире и людях, проворачивая реальность больной фантасмагорической гранью. Ты ставила во главу угла секс и страхи, инстинкты и одиночество, инопланетян и фатум, силы природы и старых чёрных богов из легенд, пропуская всё зримое и незримое сквозь призму ещё одного лейтмотива, раз от раза приводя человечество к неизбежной гибели в своих рассуждениях. Завтра или послезавтра — как вздумается — ты изобретёшь ещё одну версию. Они неиссякаемы, как твои собственные великолепные пороки.


Я так легко размениваю свою жизнь на память тебя, Кира. Так легко — потому что тебе всё равно. Тебе настолько плевать, что я черпаю твоё равнодушие горстями, заимствую без отдачи и швыряю в лицо неправильному миру, где ты не моя. Пускаю миру пыль в глаза, и он уже не видит, не помнит ту меня, что была когда-то, всех тех меня, что не могут тобой обладать. Я хотела бы знать тебя, Кира. Я не представляю тебя невинным ребёнком, но хотела бы знать тебя в твоём загадочном ирреальном детстве, врасти в тебя накрепко с тех самых пор, когда ты умела верить хоть во что-нибудь. Ты не читаешь в моём лице — ничего, кроме того, что провоцируешь сама и намеренно. А я читаю каждый оттенок глубинных штормов и штилей, каждый оттиск чужого слова и случайного события.
Сегодня твоё лицо застыло предскорбной маской, твои губы готовы изогнуться в горькой ухмылке устало сдавшегося, твой взгляд готов опуститься и отпустить дорогу на все четыре стороны — мимо. Ты позвала меня сама, и я знаю, что услышу. Тебя так ломают только твои сны — о том мире, который мог бы стать тебе родиной, где мечется в непрестанном хаотичном движении мёртвый песок, перетирая в пыль рукописи людей, которых никогда не было и восстающие из праха руины дворцов, хранящие бесконечную память о веках иллюзии жизни. Ты говоришь: «Ничего не получается, Гэла. Всё бессмысленно. Я не могу быть здесь. Никак не могу. Меня душит. Мне не хватит сил выжить тут, создать что-то прекрасное и вечное из этой людской дряни.»
Всех других твой голос пригибает к земле, придавливает насмерть обречённостью. Выскальзывает «отлить» Гогр, глушивший пиво на раздолбанной софе. Тихой тенью смывается от греха подальше Джей, точивший в углу свой драгоценный меч, выкраденный по анархии из дома какого-то скопытившегося коллекционера антиквариата. Уходит следом, сделав большие глаза и цокая каблучками, безымянная малолетняя шалавка, перебравшая половину кобелей, вьющихся вокруг тебя. Всё по сценарию, всё предсказуемо. Мы наедине. Я молча делаю шаг в твою сторону и сердце, сволочь, стремится взломать к чертям грудную клетку. Ты зажмуриваешься и морщишься, мотаешь головой, отходишь к окну, встаёшь спиной ко мне. Тебе всегда трудно начать. Ты подбираешь слова, ценность которых стремительно выскальзывает из пальцев, расшатывая всё больше твоё столь хрупкое ныне душевное равновесие. Я глубоко вдыхаю и бесшумно направляюсь в угол. Я слушаю. Ты говоришь об осколках настоящего мира, которые ты находишь с таким трудом и которые всё никак не хотят срастаться. Ты говоришь, что все твои действия, прикасаясь к реальности, становятся совсем не тем, чем нужно, чем должны были стать. Я ласкаю пальцами оставленный Джеем клинок, любуюсь тобой и улыбаюсь внутри — Кира, моя Кира, тебе кажется, что всё безнадёжно? Ты ошибаешься. Ты говоришь, что не хочешь больше, не хочешь всю жизнь вот так, бесплодно стремиться, теряя себя по капле, что тебя отторгает всё здесь. Ты ещё не знаешь — так больше не будет, Кира. Я подхожу, нежно и крепко обнимая тебя со спины — ты умолкаешь и вздрагиваешь, тебе непривычно, я раньше никогда не посягала на своевольные прикосновения — замахиваюсь и вгоняю меч тебе в грудь, и всё получается: как раз там, где сердце. Ты издаёшь невнятные звуки, булькающий хрип мешается со знакомым голосом, очищенным от мусора слов, мою руку, обнимающую тебя, омывает твоя кровь, поглощает — я знала, знала, она такая тёплая, твоя кровь, она честна со мной...твои беспорядочные телодвижения, утратившие силу и целеустремлённость, так божественно искренни... Ещё немного, Кира, я уведу тебя туда, где нет границ и рамок, нет лишнего, где я стану всемогущей, возьму твои сны, в которые доселе не могла проникнуть, и сплету из них прекрасный мир для тебя, я напою его своей жизнью, если понадобится, я буду вечно с тобой, моя Кира...я неумелый проводник, я увожу первый и последний раз, но ты же простишь этот миг моей неловкости? Мне не хватает силы пронзить глубже, и я упираю рукоять в стену, и с усилием шагаю навстречу, толкая тебя вдоль лезвия, и в мою грудь впивается боль, я наполняюсь чем-то высшим, чем лёд и пламень — мы будем, мы будем вместе, Кира...