В колчане золотые стрелы
Ждут, кому б продырявить сердце
И под крышей слепые совы
Ждут, когда все начнётся снова
(Джу Лис)

Снилось лето, как будто мы опять на какой-то базе экстремального отдыха. Высотный верёвочный город, 7 метров над землёй, я падаю. Проснулась от ощущения удара, как о воду в детстве, когда я впервые прыгнула с вышки в бассейн. От соприкосновения с поверхностью вышибло весь воздух из лёгких, а потом я ушла под воду в тот самый момент, когда мне больше всего хотелось вдохнуть. Просыпаюсь и сразу же проваливаюсь обратно, чтобы увидеть чужие лица, непонятно как пробравшиеся в мой сон.
Ты вдруг оказалась рядом и я просила тебя не дотрагиваться, потому что всё же в крови и ты не дотрагивалась, хотя мне отчаянно требовалось обратное. Я хотела услышать от тебя: никогда и никуда ты больше не полезешь! но не услышала, мне невозможно мешал Макс, который куда-то меня унёс. Он был в белой майке, превратившейся в салфетку из-под вишнёвого пирога с жидким-жидким джемом. Из меня вытекало что-то тёмно-вишнёвое, кровь не должна быть такой, думала я. А ты стояла вдалеке, тоже в белой майке, в ослепительно-белой, без вишнёвых ягод.
Я проснулась от удушливого бессилия.
Когда уже, наконец, ты перестанешь мне сниться в кошмарах?
Хотя я не совсем проснулась, наверное, потому что слова через одно подчёркнуты красным, немыслимое количество опечаток, но если я всё не запишу, то утром мне останутся лишь блёклые пятна сюжета, а болезненное ощущение реальности произошедшего исчезнет, поэтому фиксирую, пока чувствую.
- Видимо, пора вновь переходить на травяной чай для психов.
- Уйди.
Он пожал плечами и ушел, а я задвинула мерцающую голубым светом клавиатуру и забралась обратно под темно-синее одеяло с желто-оранжевыми звёздами.

***

Он влез в кухонное окно и теперь сидел на подоконнике, а я была уверена, что он мне приснился.
- Нет-нет, я не сон.
- Тогда окажи любезность и объясни мне, кто ты есть.
- Поскольку моё лицо тебе знакомо, иначе бы ты не разбирала меня на запчасти взглядом, то будем считать, что я некий собирательный образ из близко знакомых тебе мужчин.
- Я знаю только одного человека, который разговаривает такими чудовищными конструкциями, но я его не помню.
Нож сорвался и аккуратно распорол большой палец на левой руке.
- У нас будут бутерброды с кровью, - сказала я, слизывая ржавый металл с ладони. Глаза мои налились тёмно-синим цветом боли, а его - серой сталью волнения. Я видела своё отражение в ночном стекле.
- Тебе не нравятся тёмные окна? – он слез с подоконника и задёрнул шторы.
- Я буду звать тебя Со, раз уж ты не против.
- Я совершенно не против, но почему Со?
- Потому что Собирательный Образ, мог бы и сам догадаться.
В руках он держал два ярких шарика лимона к чаю.
Ярко-алый и ярко-жёлтый? Нет, ярко-алый в прозрачной воде.

***

За окном завывает собака или волк, а может статься даже оборотень, слишком уж много человеческого в этом надрывном стоне.
Марс сидит на шкафу и рыжая шерсть его стоит дыбом, периодически он совершенно не по-кошачьи шипит, когда вой за окном становится особенно тоскливым.
Со, в буквальном смысле слова, сваливается с потолка, точнее по капле просачивается через него. Сначала тощие ноги в тёртых джинсах, потом спина с извечно торчащей из штанов майкой, а потом весь целиком. Он поправляет очки и тянется к Марсу.
- Не советую его трогать, боюсь, в нём проснулся древний дух гепарда, а у меня нет ни бинта, ни пластыря.
- Гепард душит свою жертву, а не разрывает на части, так что бинты и пластыри не понадобятся. Как твой палец? - не моргнув глазом, говорит Со.
- На мне всё заживает, как на кошке, - я протягиваю ему левую ладонь, на большом пальце аккуратная бордовая линия свежего шрама.
Со прячет руки за спину, я криво усмехаюсь.
-Чего ты боишься, Со?
Он, по обыкновению, не отвечает, а у ног его лежит пачка чёрного крупнолистового чая.

***

- В смерти нет ничего бесчеловечного, Со, она не добрая и не злая, это итог.
- Это Зузак* заставил тебя с ней примириться? – он опять вошел в закрытое окно, на сей раз комнатное, а не кухонное.
- У Зузака это он, будь точен до конца.
- "А Смерть, между прочим, неплохой парень, да-да, это он. Он видит мир красками, исключительно. И говорит невероятным языком тех же красок. Он греет души и ненавидит войну, а некоторые "наступают ему на сердце" и истории этих некоторых он носит в карманах своих одеяний", - процитировал Со.
- Табуретки не хватает.
- Думаешь, твою историю он тоже будет носить за пазухой?
- Если только Смерть передвигается теперь с ноутбуком, моя история это набор единиц и нулей. Лизель писала на бумаге, а я уже разучилась.
- Я могу записать её.
- Ты её не знаешь, я и сама её не знаю.
Со подёргал мышку и компьютер послушно ожил, нужный сайт стоял домашней страницей, а логин и пароль хранил в себе умный красный браузер.
- Знаешь, но не хочешь помнить. Читай.
- Нет! – и я залезла в свою темно-синюю с оранжево-желтыми звёздами постель.
Три баночки варёной сгущёнки Со оставил на системнике.

***

Размышления на тему смерти не проходят бесследно, вестимо потому, что слишком запретна и табуирована, но, в то же время, сильно привлекательна она.
Кто придумал, что Смерть это костлявая старуха в бесформенном плаще с огромным капюшоном, да ещё и с косой? С косами ходят Жнецы, а Смерти эта безделушка не нужна, ей и так хорошо, без всяких внешних атрибутов.
Смерть приходит в образе приятной женщины "чуть за тридцать", которая выглядит на "чуть меньше, чем на тридцать".
Высокая, стройная, по-деловому элегантная, никакого плаща и в помине нет естественно. Она красива, но черты её лица постоянно теряют чёткость в моей памяти, стоит только их там закрепить, отдельные фрагменты никак не складываются в целое.
Она сидит вполоборота на высоком стуле, которого в моём доме никогда не было, закинув нога на ногу, и скептически смотрит на меня, а я смотрю на её тонкий силуэт, на безупречные кисти рук с длинными пальцами.
Да я готова вечность провести рядом с этой женщиной!
- Ну вечность я тебе не обещаю, но побегать за мной тебе придётся, - она улыбается, улыбается так, что от адреналинового бунта надпочечников я просыпаюсь.
Сердце берёт штурмом грудную клетку и того гляди вырвется на свободу.
- Со! По-моему это был приговор к жизни, - я сбивчиво дышу. – Где ты, черт возьми, когда ты так нужен?!
Я дергаю мышь, чтобы свет от монитора рассеял непроглядную черноту комнаты.
"Я не приду, пока ты не начнёшь вспоминать", готическим шрифтом выведено на весь экран.
Боги, Со, раньше я не замечала за тобой такой страсти к театральным эффектам.

***

Вспоминать говоришь? Вспоминаю.
У неё на шее, слева, есть необычное родимое пятнышко, видеть которое я совершенно не могу. Сколько раз моя рука замирала в сантиметре от него? Не сосчитать. Мои мысли сбиваются и уносятся прочь, туда, где нет яркого света и людей.
Я чуть не захлебываюсь от волны восторга и нежности, накрывающей меня с головой в самом неподходящем для этого месте. Она подходит к барной стойке жутко нелюбимого мной заведения, чтобы взять бокал красного вина. Волосы, забранные в хвост, открытая шея с тем самым пятнышком, спина и руки, обтянутые черной водолазкой.
И как удар поддых, сердце в горле и единственное чего я хочу, чтобы Катя и все окружающие нас люди провалились сквозь землю, ну или хотя бы просто исчезли. Этого, естественно, не происходит, поэтому мы продолжаем сидеть втроём за маленьким столиком, я, она и Катя. И в голове Катина фраза, сказанная неожиданно в неподходящем месте: "Перестань её любить". Как, как, ну как я могу перестать её любить?!
- Со, я ненавижу тебя! - громко, насколько позволяют голосовые связки, кричу я сквозь душащие меня слёзы. – Не-на-ви-жу!
И мне даже плевать, что за окном ночь, я знаю, что никого не разбужу, потому что никого просто не существует.
Он возникает сразу, без обычного своего представления и аккуратно, тыльной стороной ладони, дотрагивается до торчащих косточек позвоночника на моей спине, их видно даже через майку. У него в руках мартини и коробка вишнёвого сока, я зажмуриваюсь и отворачиваюсь. Мы с ней всегда пили мартини с вишнёвым соком, после того, как я отравилась Beaujolais nouveau.

***

Я проваливаюсь в картины Сальвадора Дали, разом в Осенний каннибализм и Вечернего паука*, они объёмны и чем-то напоминают анатомический театр. Эта реальность тошнотворна и жива, а я внутри. Лабиринт, непроходимый, огромно-бескрайний, с тысячами поворотов, за которыми всё новые и новые, а вокруг мерзкое, мягкое, склизкое, холодное. Тошнит, не от того, что окружает, а от подкрадывающегося страха.
Я хожу тут не один час, среди ритмично сокращающихся стенок и сосудов, гонящих внутри себя маслянисто-тёмное нечто. Ледяной ужас поднимается из моего желудка к горлу, заставляет хватать ртом воздух и бежать, бежать что есть сил, босиком по склизкому и холодному. Я спотыкаюсь за какие-то липкие прожилки, они оплетают мои ноги и я падаю, падаю и смотрю на содранные ладони, в правой руке моей маленький брелок в виде ракушки с ребристым краешком и синей морской звёздочкой. Аня привезла его мне позапрошлым летом из Крыма. Откуда он здесь?
- Это сон, - я сжимаю ракушку. - Ракушки тут быть не должно, ракушка из обычной жизни, а это, всё это Дали, сумасшедший Дали!
Окружающее живое исчезает кусочками, как будто ткань его пожирают лангольеры Стивена Кинга. Я открываю глаза, майка моя мокрая и трясёт меня так, что не дотянуться до мышки, что бы стало светлее, а ещё я сжимаю в правой руке брелок-ракушку, доказательство того, что я здесь.

***

Она трогательным калачиком лежит под нашим общим одеялом, а я сжимаю её руку и провожу губами по костяшкам пальцев. Не заставляй меня одну принимать решение. Она разворачивается на спину и смотрит тёмными-тёмными глазами. Ночь любые глаза делает тёмными, даже если они цвета предгрозового неба. В её глазах согласие, а я, как тот умирающий в пустыне, которого наконец-то привели к источнику воды.
Я верчу в руках ракушку, воспоминания упругими пузырьками поднимаются на поверхность из мутных глубин.
- Забвение, это защитный механизм души*, я не помню откуда это, но это чертовски точно.

Не хочешь или не знаешь?
Не можешь иль просто боль?
Ты чувствуешь или играешь?
На раны ли сыплешь соль?

Ты помнишь, как это было?
Ты хочешь, чтоб было вновь?
Ты смотришь, я не забыла...
И к сердцу хлынула кровь.

- Ты знаешь чьи это стихи, Со? Когда-то Кошка-Яшка присылала мне их пачками, а я замирала над каждой строчкой, пытаясь увидеть очередного темнокожего мальчика, для которого были они написаны.
- Кошка-Яшка писала стихи?
- Писала, ты угадал время, там она их уже больше не пишет, там нет бури, там нет эмоций, там не от чего умирать, там стерильная доброжелательность, европейская пустота.
- Просто там нет нашего зверинца, - Со криво улыбается, ухмыляется даже.
- Это она написала для Макса, а потом принесла мне и сказала, что нам с Аней тоже очень подходит.

***

Когда африканцы в количестве семи штук уселись вокруг нас и дружно начали пить пиво, всё заведение смотрело исключительно в нашу сторону. Ну да, зрелище то ещё! Нереально бледная, с синевой даже, я, почти такая же Кошка-Яшка и абсолютно чёрные африканцы вокруг и разговоры на неразбираемой помеси английско-французского с русским.
А мы с Кошкой-Яшкой пускаемся во все тяжкие, а почему бы и нет? Это веселье от безысходности, это веселье, когда в горле слёзы. Она кормит меня картошкой фри, мы пьём глинтвейн, у меня слезятся глаза от жуткой концентрации сигаретного дыма. У неё холодные руки, у меня, впрочем, тоже, ей жарко, мне тоже. Африканцы нас обсуждают, нам плевать. Официантка Агнетта, каждый раз, проходя мимо нас, выворачивает шею до предела, я начинаю опасаться, что она не впишется в проход между залами. Ну а потом, хотя то, что было потом, никого не касается.
- Почему ты пошла туда? Ты же этого терпеть не можешь, - Со отобрал у меня нож и сам делает салат, иначе у нас будет ужин с кровью, я никак не могу унять дрожь в руках.
- Потому, что она сказала мне "зря я это всё затеяла", а Кошке-Яшке что-то похожее сказал Макс, вот мы и не дали друг другу сползти в вонючую яму безысходности.

***

- Жираф, ты помнишь красный пафосный Ёж? Боги, как же противен ты мне был в тот момент!
У меня слишком живое воображение, а картинка, нарисованная под влиянием твоих слов, вызывала лишь ирреальное отвращение. Естественно я вцепилась в Бутерброда, как в спасательный круг, откуда же я знала, что у него тогда окончательно сорвёт все предохранители?
- Да, и он начнёт пускать слюни на вас с Аней, как полоумный бульдог. Почему Бутерброд кстати?
- Потому что Бургер - это бутерброд!
- Я не хочу об этом говорить, мне слишком противно.
- Да мне, в общем-то, тоже.
- Кстати, я снова Жираф?
- Я давно тебя вспомнила, а ещё мне надоело называть тебя не твоим именем.

***

- "Ну а что ты хочешь, это мужчина", сказала она мне с интонацией, несущей подтекст того, что она-то знает каково это с ними, а я-то нет. И вот тут, я почувствовала такое отвращение к этой ситуации, что даже перестала шнуровать кроссовок, как у Фёдора Михайловича, помнишь? Зачем она ткнула меня носом в эту грязь? Ты скажешь, что она сама не поняла смысла и последствий, так ведь? Какого чёрта тогда я понимаю все эти тысячи смыслов и подтекстов?!
- Потому, что ты особенная, - он даже не улыбнулся.
- Меня сейчас стошнит от твоей серьёзности.
- Да просто ты видишь имена людей цветными, а эмоции ощущаешь на вкус, потому атмосфера в комнате для тебя может быть переперченной или пресной, а она, вероятно, может что-то другое, но не это. Может быть вы видите разные подтексты?
- Тогда он был один и сделано это было намеренно.
- Какого цвета моё имя?
- Какое из?
- Настоящее.
- Пепельно-серое.
- Почему?
Я пожимаю плечами.
- Просто так вижу, этого не объяснить.
- А её имя? Какого цвета Аня?
- Ярко-алая, конечно же, что за дурацкий вопрос ты задаёшь?
Он недоумённо вскидывает брови.
- Цвет любви, Жираф, это цвет любви.
- И крови, - добавляет он.

***

Ты прости, не смогла, не сумела
Просто взять и тебя забыть.
Я хотела, честно хотела,
Не страдать, не хотеть, не любить.

- Опять Кошка-Яшка? – Жираф в кои-то веки заходит через дверь, пусть и закрытую, с пиццей в руках.
- Она. Где ты взял горячую пиццу посреди ночи?
- Теперь всегда ночь.
- Меня это вполне устраивает, день совсем не моё время.
Мы едим пиццу, сидя на полу в центре комнаты.
- Иногда мне кажется, что она писала специально про нас с Аней.

Тишина, и лишь сердце бьётся.
Это просто тревожный стук.
Я боюсь, что оно разобьётся.
Разобьётся о слово "друг".

- А это для кого?
- А это, дорогой мой Жираф, для нас обоих.

***

Ильинка, одна из старейших улиц Города, упирается в набережную Федоровского. Я, обдуваемая всеми ветрами с Волги, стою и смотрю вниз, на реку, стрелку и Старый Город. На карточке моей камеры несколько сот фотографий Города, меня греет солнце и текущий момент кажется мне почти идеальным. Теплые её пальцы заправляют растрепавшиеся от ветра волосы мне за ухо. Я аккуратно убираю её руку, очень уж знакомое ощущение её пальцев в моих волосах, ни к чему сейчас это воспоминание. Оно слишком яркое, оно слишком живое, оно слишком многое с собой принесёт, даже имя моё, сорвавшееся с её губ тогда, оно с собой принесёт. Я зажмуриваюсь и для убедительности мотаю головой, прогоняя его. Не сейчас я буду вспоминать ту ночь, не сейчас.
- Что ты тут делаешь? – она встаёт рядом, плечом к плечу, и я даже чувствую её тепло сквозь свою тонкую куртку.
Я киваю на камеру.
- Понятно.
Так всегда, я слишком многое хочу сказать ей, поэтому слова невообразимо путаются и толпятся на кончике языка, а связных фраз не получается. Боги, они такие лишние для неё и меня! Какая-то ненужная прослойка, которая невообразимо мешает. Если бы мы могли читать друг в друге по глазам. Я даже улыбаюсь от этой мысли.
Я чувствую как её пальцы переплетаются с моими, от этого ощущения я всегда абсолютно счастлива, пусть на несколько мгновений, но счастлива.
Ещё один пузырик воспоминания прорывается на поверхность, как на работе она ведёт по коридору взбешенную меня, что-то говорит и вот так же сплетает свои пальцы с моими, и это действует на меня как ушат ледяной воды, всё мгновенно становится неважным, кроме сцепленных наших рук, всё неважно.
- Тебя ведь тут нет? – спрашиваю я, заранее зная ответ.
Она кивает в знак подтверждения и незаметно исчезает, ладонь моя ещё некоторое время хранит тепло её руки, а потом его уносит ветер.
С днём рождения меня.

Лучами немого взгляда
Наполнишь мою печаль.
Как будто частичка ада,
Как будто сгораю. Жаль...

Жираф протягивает мне кубик Рубика.
- Я надеюсь, он будет щёлкать так же, как в детстве.
- Проверяй.
Я уклоняюсь от его руки, которой он собирался стереть влажную дорожку с моей щеки.

***

- А что тебе подарила она? – вкрадчиво спрашивает Жираф.
- Ничего, - и я виновато улыбнулась. – Ну, то есть то, что подарили все вы, вместе.
- Давай оставим это за скобками, - помолчав, ответил он.
Мы сидим на окне, свесив ноги на улицу, и поедаем миндальное печенье, а ветер дует нам в лицо, меня наконец-то перестали пугать тёмные стеклянные провалы.
- Я просто не думала, что такое вообще возможно. Наверное, я слишком большое значение придаю словам, от прошлого года у меня осталось её "люблю тебя" на плотном кусочке картона, а от этого ничего.
Хотя знаешь, она сказала мне не так давно, а ты думаешь, что по лицам у нас не видно? И вот я думаю, а не слишком ли многого я хочу от человека, который вообще не позволяет себе выставлять свои чувства напоказ, не пускает никого в свою жизнь, но, тем не менее, позволяет окружающим видеть крупицу своих эмоций по отношению ко мне? Понимаешь, для меня ведь это пустяк, если я её люблю, то это очевидно всем, пусть я и молчу об этом, это просто видно. Для неё же это совсем, совсем не пустяк, а я, получается, не ценю?
А что слова? Слова всего лишь символы, они ничто, они мертвы, ведь и слова "я тебя люблю" могут быть пусты, нет, пусть лучше я прочитаю это в её глазах.

***

- Жизнь скрывается покровами сна, так думали многие философы, а ведь из этого следует, что смерть тоже скрыта во сне. Получается, после смерти осознанная жизнь продолжится в так называемом "снящемся теле". Только вот после смерти невозможно проснуться, невозможно вернуться в свое физическое тело, - я вопросительно смотрю на Жирафа.
- Waking Life*?
- Да, я всё вспомнила.
- И, по-моему, всё поняла.
- Скажи мне, почему ты? - последний вопрос, который я успеваю ему задать, прежде чем соскользнуть в сон.
- Может быть потому, что ты нужна мне больше, чем всем остальным?
Я закрываю глаза, мне снится лето, как будто мы опять на какой-то базе экстремального отдыха. Высотный верёвочный город, 7 метров над землёй, инструктор крепит на мне ремни, хорошо знакомое снаряжение, в похожем я летала с крыш и труб. Ощущение удара, как о воду в детстве, когда я впервые прыгнула с вышки в бассейн. От соприкосновения с землёй вышибает весь воздух из лёгких и тело моё не сразу вспоминает, как это - дышать.
Ты рядом и я прошу тебя не дотрагиваться, потому что всё же в крови.
- Никогда и никуда ты больше не полезешь! - ты сжимаешь мою ладонь в своих. А глаза твои, цвета предгрозового неба, сочатся испугом.
Твоя ослепительно-белая майка превращается в салфетку из-под вишнёвого пирога с жидким-жидким джемом. Из меня вытекает что-то тёмно-вишнёвое, кровь не должна быть такой, думаю я.
- Хорошо, что мы застрахованы, - пытаюсь шутить, слизывая ржавый металл с губ.
- Не закрывай глаза, только не закрывай глаза…

***

Так тревожно и всё же тепло
Ощущать твой таинственный взгляд.
Это было очень давно,
Где-то тысячу лет назад.

----
* Маркус Зузак "Книжный вор"
* Осенний каннибализм и Вечерний паук
* Лена Элтанг "Каменные клёны"
* Waking Life, анимационный фильм Ричарда Линклейтера 2001 года целиком и полностью посвящённый теме сновидений.