– Представляешь, наша замарашка хочет поехать на бал.



Ты потягиваешься и возвращаешь на место плечико ночной сорочки.



– Куда?



Я сажусь и поправляю подушку под спиной. Потрескивает свеча, ветка дерева стучит в ставню. Нужно выпороть садовника.



– Да, представь себе. Пришла ко мне сегодня и говорит: «Дорогая крестная, я так хочу поехать на бал»… И плачет воооот такими слезами.



Фыркаю. Могу представить эту картину.



– И что же ты ей сказала, дорогая сестричка?



– Обещала что-то придумать. Я же добрая крестная.



– О да, зато я – злая мачеха. Даже чтобы просто выйти за ворота, ей придется ой как постараться.



Слышно, как всадник спешивается около парадного входа. Чертыхаюсь сквозь зубы. Приехал, драгоценный мой. Целую тебя в щеку, ты перехватываешь за шею и целуешь крепко, уже в губы. Немедленно хочется остаться тут и продолжить. Еще разок. Кончить самой и заставить кончить тебя. Под руками или… жмурюсь сладко… под губами. Отрываюсь с сожалением и отстраняю тебя почти насильно. Ты пахнешь мной. Черт. Чертов супруг. Отравить его, что ли?



– Позже. Я приду к тебе позже.



***



– Какая-то банда обосновалась недалеко от западных границ имения.



Ты, милый, устало трешь лицо, пока я изображаю присутствие на семейном ужине. Свечи отбрасывают блики на начищенное столовое серебро, в камине гудит пламя.



– Что-то серьезное, дорогой?



Еще бы, серьезное, я-то знаю своего кузена.



– Не переживай, золотко. Я разберусь.



Улыбаюсь. Торжества в этой улыбке ты разглядеть не в состоянии. Кажется, травить тебя не придется.



– Как скажешь, милый.



– Как тут девочки?



Гребаная жизнь. Знаю я, о ком спрашиваешь. Не о моих, нет, о своем выплодке.



– Девочки все в подготовке к балу. Думаю, завтра приглашу портниху из столицы. Пора шить платья.



Киваешь и откладываешь салфетку.



– Это хорошо, что все хорошо.



Бокал вина залпом. Это радует. Значит, устал. Притязаний на супружеский долг не последует.



– Конечно, милый. Я забочусь о наших малютках.



Опять кивок.



– Что бы я без тебя делал?



Полагаю, тратил свои денежки на шлюх. Я их пристрою с большей пользой. Да и обслужу тебя по высшему разряду. Просто так, для самоуважения.



– Ты устал, дорогой? Камин наверху уже протопили, постель нагрели.



– Да, пожалуй, дорогая. Спокойной ночи.



Одна из привилегий моего статуса – раздельные спальни. Причем, в свою я давно захожу только переодеться.



***



– Ты хочешь поехать на бал?



Разыграть перед этой лохушкой недоумение и удивление ничего не стоит. Она принимает все за чистую монету и смотрит на мир широко раскрытыми, наивными, как у племенной телушки, глазами.



– Если можно, матушка.



Какая я тебе к черту матушка?



Усмехаюсь и прикидываю, с чего начать.



– Ты сделала всю работу по дому?



Я существенно экономлю на горничных благодаря этой идиотке. Она учится быстро, этого у нее не отнять. Когда два месяца назад, после смерти папаши (спасибо кузену) все парадные платья исчезли из ее гардероба таинственным образом, а она быстренько переселилась в каморку при кухне – адаптировалась быстро на удивление. Сейчас натирает пол и чистит туфельки не хуже, а то и лучше девок из ближайшего селения. А платить ей не нужно вовсе.



– Да, матушка.



Морщусь чуть заметно. Шлепаю по щеке. И еще раз. Отмечаю с радостью, как закипают слезы в глазах. Слезки, о, как я это люблю. Улыбаюсь, опять, чуть заметно. Ты уже не задаешь вопроса «За что?». И это прелестно, можно наказывать за одно и то же много, много раз.



А наказывать я люблю, и, пожалуй, теперь смогу пойти дальше, чем обычно.



***



Случай представился почти через неделю – ты как будто почувствовала мое нетерпение, или же опять фея-крестная нашептала на ушко, дескать, не зли, будь тише воды и ниже… Но я дождалась, как бы сложно это не было. Хотелось встать посреди ночи, выпутаться из цепких рук и тяжелых одеял и спуститься вниз. А там выволочь тебя сонную за волосы на двор, на снег, и… наслаждаться среди прочего писком «За что, матушка?». Жмурюсь довольно. Хорошо, что дождалась. Это куда слаще.



Чернь уже собралась, дочурки тоже вышли, кутаясь в шубки и пряча руки в пушистых муфточках. Обожаемая тобой крестная с утра сказала, что ей не комильфо наблюдать молча… сорвет образ. Посему, ее во дворе не будет. Из окна понаблюдает. Жаль. Такое зрелище – имеет смысл присутствовать лично.



Выдыхаю и выхожу. Ты уже переминаешься на снегу в центре круга, босиком естественно, как я и говорила. И тебя даже никто не держит. Стоишь сама. Смотрю в глаза, не отрываясь. Я хочу впитать без остатка это ощущение – ожидания боли, непонимания, надежды и тихого отчаяния. Я почти чувствую это на языке – горько-шоколадный страх, соленые закипающие слезы, кисловато-терпкий, как терн, привкус надежды. И я не улыбаюсь. Это было бы слишком просто – показать тебе свое торжество.



Ты кутаешься в свое потрепанное платьице, и это смотрится невозможно трогательно. Только оно совершенно лишнее. О чем я тебе и сообщу, чуть позже.



Неповиновение, дерзость, ослушание и, наконец, кража. Те безделушки, что якобы пропали у старшей дочери, спрятаны в моей шкатулке. Выражение твоих глаз, когда ты это слышишь – они бесценны. И наказание – двадцать пять ударов – это еще слишком мягко. Но я милостива. Челядь согласно кивает, что им еще остается. А слезы срываются. И я ловлю себя на желании – подойти, слизать и попробовать, такие ли они соленые, как я думаю.



Когда конюх стаскивает с тебя платье, вернее, пытается, ты вцепилась в него так, что костяшки побелели, я сдерживаю торжествующий выдох и смотрю не отрываясь. А когда ветхая ткань трещит по шву, расходится, сначала по подолу, потом на груди, и падает, наконец, разодранная, у ног неопрятной кучкой, ты пытаешься отвести глаза. Нет, девочка моя, смотри, смотри на меня. Впрочем, когда тебя прикручивают к коновязи, я не выдерживаю и подхожу проверить узлы на надежность. Потому что не могу не двигаться. Потому что в животе сладко-терпко скручивается возбуждение. Потому что ты рыдаешь в голос. Ты мне нравишься такой, девочка.



Потрепанные вожжи в руках нашего конюха смотрятся просто детской игрушкой, но когда ты задыхаешься от первого же удара, а на спине вспухает алым и наливается тут же багровым длинный рубец, так уже не кажется. От второго у тебя подкашиваются колени, а какая-то не в меру добросердечная горничная принимается рыдать куда громче, чем ты. Оно и ясно, у тебя просто не остается дыхания, а у него начинает подрагивать рука. Подмечаю отстраненно и прикрикиваю. Не жалеть.



Старшая, ожидаемо, не отводит глаз. Моя дочь знает толк в развлечениях. Младшая пока боится продемонстрировать интерес открыто, поглядывает искоса и жмурится, когда очередной удар рассекает кожу и выступают капельки. Ярко-алые. Вырастет девочка и все поймет. А я помогу овладеть навыками.



Ты тем временем отключаешься на девятнадцатом, просто оседаешь на снег и повисаешь на руках. Конюх опускает руку и мотает головой. Он больше не может? Он встанет рядом. А ты получишь не шесть оставшихся, а вдовое больше. Или втрое.



Ведро воды быстро приводит тебя в чувство, только вот подниматься ты отказываешься. Просто сидишь и хнычешь. Негромко, однообразно. Всхлип – судорожный выдох – вздох взахлеб – всхлип – выдох – вздох… Внутри все скручивает, и на каждом шагу чувствуется, как бедра скользят друг о друга, когда подхожу и выдираю вожжи у конюшего. Ты не понимаешь, а то ли не хочешь понимать, а мне, собственно, уже плевать. Размахиваюсь от плеча, так, что свистит около уха, и ты сжимаешься, когда слышишь этот свист. Только уже поздно. Удар отдается вверх по руке до плеча дрожью. И твоим вскриком. Еще один, наотмашь. И еще, не контролируя себя, в глазах от возбуждения темнеет, а горничная, которая, не утерпев, бросается под руку, когда ты отключаешься в очередной раз, получает по щеке тот удар, что предназначался твоей спине.



Выдыхаю. И опускаю руку. Она уволена. А тебя отвязать, но в дом не заносить. Сама дойдешь.



Пинаю твои лохмотья носком туфельки. Сжечь. Сейчас. А то, что это твое единственное платье, меня волнует бесконечно мало.



***



Дорогая сестренка, тебе же понравилось представление? Куда там ярмарочным жонглерам, правда?



Ты стонешь, когда я опускаю руку и цепляюсь пальцами за белокурые локоны. А когда прижимаю твое лицо плотнее, стонешь уже внутрь меня… и от этой едва уловимой вибрации я срываюсь. Сознание отключается, пока тело скручивает и выгибает тебе навстречу. А потом в руках остаются несколько твоих волосков. Я тебя…





За портьерой пыльно, дышать совершенно нечем, а сдержаться и не чихнуть практически нереально. Но я сдерживаюсь. Оно того стоит – услышать как ты, моя драгоценная сестренка, утешаешь свою бестолковую крестницу:



– Нет, милая, я не могу отдать тебе одежду. Я не знаю, где она ее прячет.



Все ты знаешь дорогая. А твоему изощренному умению причинить боль я могу только завидовать.



– За что она так со мной?



Истеричные всхлипы не только не стихают, но, напротив, становятся все ярче, так, что хочется выйти из этого закоулка и увести наверх… тебя, сестренка. А перед тем поцеловать крепко, больно дрожащие и соленые губы… твои, замарашка. Может быть, именно поэтому я остаюсь на месте. Потому, что желания утратили обычную линейность.



– Она желает тебе добра. Но иногда теряет контроль. Я не оправдываю ее, не думай. – Сдавленный писк. В щелочку между дверью и косяком видно, как ты гладишь ее по спине, прямо по ссадинам и рубцам. Ты можешь убрать их без малейшего дискомфорта. Но ты умеешь делать больно. – Просто… это как зима, которая приходит после осени. Нужно перетерпеть. Ты у меня умница, ты сможешь. А я попробую сделать так, чтобы ты попала на бал.



Нежный поцелуй в лоб завершающим штрихом к этой картине. И губы, задержавшиеся чуть дольше, чем нужно, скользнувшие к виску ласкающим жестом. Ты умеешь сделать больно…



***



Случая не предоставляется, но ждать я уже не могу. Это ожидание выкручивает, выворачивает наизнанку. И не идет из мыслей тот жест, слишком неродственный, слишком близкий, слишком личный. Что тут творится, под моим носом и без моего ведома? Челюсти сжимаются так, что, кажется, зубы сейчас рассыплются в крошку. И я ищу тебя, замарашка, по замку, сначала шагом, потом бегом. Прислуга вжимается в стены, пытается слиться с окружающей обстановкой. Я знаю, я сейчас слишком открыта, даже самые тупые из них видят то, что внутри. И холодеют от ужаса. Это не приятно, не лестно, никак. Это констатация факта.



Ты на кухне, примостилась на какой-то рогожке и греешь щуплый бок около печки. Я хватаю тебя за плечо, почти не сбавляя шага, и волоку за собой. А ты молчишь. И я ненавижу тебя за это. До той степени, что на очередном повороте отпускаю плечо и перехватываю за волосы. Дергаю резко. Но ты все равно молчишь. Ты закричишь, моя милая. А твое молчание – оно успокаивает от бешеной ярости до холодной ненависти, как водой окатывает.



Мне в наследство от супруга достались, среди прочего, роскошные подземелья – с крысами, капающей водой, кандалами, вмурованными в стену, с гнилой соломой в камерах, с одиноким стражником на посту, с пятеркой грязных завшивевших разбойников, сидящих тут уже почти год. Неужели, милый кузен, ты думал, что я оставлю тебя на свободе? Живого и не в меру болтливого под мухой свидетеля?



Стражник копается с ключами и сочувственно косится на тебя, замарашка, а ты гордо молчишь… не понимаешь еще просто-напросто. Она больше не прикоснется к тебе. Она моя. И ты тоже моя. Пусть и совершенно в другом смысле.



Дверь открывается с мерзким скрипом, и я вталкиваю тебя внутрь. Так, что ты валишься ровно посреди камеры.



– Развлекайтесь, ребята, – сообщаю щурящимся на свет факела заключенным. – И учтите, она у вас одна, нужно делиться с ближним и постараться не угробить слишком быстро.



***



Стражник ушел, факел погашен, моего дыхания не слышно. И даже вонь, несущаяся через смотровое окошко не заставит отстраниться даже на секунду. Потому что ты пищишь, а рогожка, в которую завернулась, летит в сторону. И не надо прикрываться так отчаянно, девочка. Нет более жалкого зрелища, чем женщина, пытающаяся прикрыться руками. Тебя загоняют в угол, а ты смотришь дикими глазами на дверь… и вдруг зовешь меня. В кои-то веки, твое вечное «матушка» не раздражает, а возбуждает еще больше. Выскальзываешь под руками, между сопящими мужскими тушами, бросаешься, кажется, что ко мне, а на самом деле, просто к двери. Ты думаешь, если колотить так отчаянно или визжать на все подземелье, кто-то тебе поможет? Нет, моя сладкая. Усвой накрепко, есть мое, и тянуть к нему свои чумазые ручонки не стоит.



Кормят ребят тут через два дня на третий, потому приближаются они вразвалочку. Никаких прыжков, никаких резких движений. Только ускользнуть в этот раз получается в самый последний момент. Посветить белой задницей и скрыться в противоположном углу.



Что ты говоришь, девочка? Не надо? За ржанием кузена мое хихиканье практически невозможно различить. А какой жалобный голосок... и слезки? Опять?



Вздрагиваю всем телом и уже потом чувствую, как пальцы выкручивают сосок прямо сквозь ткань платья, теребят, сжимают. Это и впрямь чертовски возбуждающее зрелище. То, как ты опять пытаешься проскочить под руками, когда кузен хватает тебя за волосы и подтаскивает к себе. Как остальные придерживают, кто за руки, кто за бедра. Как смотрится твоя грудь, если свести локти за спиной. Как ты скулишь, когда ее – грудь – ощупывают, грубо, бесстыдно, жадно. Интересно, кто окажется первым? Пальцы дергают шнуровку, благо, это не парадный корсет, который без горничной не снимешь. Пальцы ныряют под ткань платья, чтобы погладить вставший сосок уже напрямую… Прикусываю губу и придерживаюсь второй рукой за косяк, стоять тяжело, но зрелище – оно того стоит.



А голова кружится все сильнее, и каждое прикосновение отдается там, внизу. Каждое прикосновение к тебе, когда от подсечки ты валишься на грязную кипу соломы. Когда двое прижимают за руки, еще двое – за ноги. Когда выворачиваешься, извиваешься всем телом. Когда затихаешь и скулишь жалобно, а руки скользят, елозят, щиплют, треплют. Их слишком много, этих рук. А когда кузен закрывает своей спиной вид на твои разведенные бедра, ты орешь так пронзительно, что, будь тут стекла, вылетели бы все до единого. Я же задираю юбки и запускаю ладонь между бедер. Мне много не понадобится.



Только прежде, чем, собственно, он успевает тебе хотя бы вставить, в углу разливается золотистый свет, сначала слабенький, потом нестерпимо яркий. Сестричка, надо же, решила показаться во всей красе? Шиплю раздраженно, роняю юбки и приникаю к окошку. Не смей…



***



– Отпустили. Быстро. В мышей превращу! – орешь ты первым делом и упираешься рукой перед собой. Психическая атака, я видела, как ты колдуешь, ничего, милая моя, не сделаешь, на пятерых силенок не хватит. Только вот кузен с командой об этом не знают. И рассыпаются по углам. – Совсем тронулась сестрица, – бормочешь себе под нос, поднимая замарашку с пола. – Ты цела?



Какая трогательная забота. Морщусь и бью кулаком о косяк. А внутри злоба, закипевшая было, остывает до температуры льда и покрывается изморозью. Ныряю в ближайшую нишу, оттуда слушаю, как падает засов, как ты выдыхаешь, закрыв его снаружи, и платье шуршит, когда оседаешь. Выдохлась, сестренка, выложила все до капли. Что ж, дорогая, по крайней мере, это было эффектно.



Замарашка что-то лепечет, поднимая тебя на ноги, шаги удаляются в абсолютной темноте – шлепанье босых ног по камню и шарканье подошв твоих туфелек. Выдыхаю. Я вас убью. Если это то, что я думаю, я вас убью.



***



Я уже упоминала, что давным-давно захожу в свою комнату только для того чтобы переодеться? Конечно, и не раз. Я поистине горжусь этим фактом. Только сегодня отлаженная система дала сбой. Поздняя ночь, луна успела не только встать и потаращиться в окно, но и радостно закатиться, а шальные петухи уже начали выводить свои рулады. Я сегодня ночую у себя. А вы… вы развлекаетесь, да, девочки? Поразвлекайтесь вволю. Напоследок. Утром я натяну на кол обеих. Друг напротив друга, чтобы, подыхая, любовались на драгоценные лица, смотрели, как бежит кровь, как корчится, как изгибается, как пытается умереть другая, чтобы хоть как-то облегчить эту боль, и наблюдали, как в зеркале, за собой, а еще тебя, сестричка, наконец-таки поимеют так, как я не умею. Пусть и деревяшкой. Раз уж тебе недостаточно.



Одинокая свеча около зеркала залила воском дубовую столешницу. Горничная боится заходить, чтобы убраться, после того, как второй свечой я ткнула в нее. Не гася. Платье не загорелось, увы. Другая горничная сейчас стонет под тобой. Чертова замарашка.



Как же я тебя ненавижу, паршивка. Ты отравляла мне жизнь с того самого момента, как я тут появилась. Как бельмо на глазу, болталась в зоне видимости и строила из себя невесть что. Я сразу тебя раскусила. Ты опасна. Ты угроза. Ты чертова змея, которая пролазит в постель, и жалит, когда не ждешь. И куда не ждешь.



А какого, собственно, черта?



Ровно две секунды уходят на то, чтобы отодрать огарок от стола и распахнуть потайную дверцу. Милые мои, я к вам, с визитом. Не ждали?



Увы, эффектного появления с разоблачением не получается. Сестренка у окна со свечой и очередной книгой. Судя по объемам, совсем не любовный роман, а очередные магические штуки, к которым у меня, увы, способностей никаких. Замарашка сопит в твоей кровати. Нашей кровати. В глазах от ярости темнеет. Ты даже вскрикнуть не успеваешь, когда я подлетаю к драгоценной крестнице и вытряхиваю из-под пухового одеяла за волосы.



– Моя.



Как я умудряюсь шипеть в слове без единого шипящего звука – это я потом подумаю. И как получается, что силы удерживать тушку на весу мне хватает, причем я даже тяжести не чувствую. И почти не слышу, как она корчится и вопит хрипло со сна. Практически без усилий стряхиваю тебя, когда повисаешь на другом плече. Пытаешься остановить? Зря, моя милая. Сейчас ты меня не остановишь.



– Она моя, а ты, паскуда, влезла, куда не звали, – замарашке в лицо, не отрывая глаз.



Мелкая гадина даже обвисает в руке от неожиданности. Лицедейских способностей за ней замечено не было… неужто я еще чего-то не понимаю?



– Матушка. – Сиплый писк, почти задохнувшийся. Жмурюсь. Сладко. Да. Да, черт побери. – Я ничего не делала.



– Она тут не при чем. Отпусти немедленно.



Вот теперь и твой голос пробился, сестренка.



Ничего, говорите? Сейчас посмотрим.



Замарашка летит обратно. Все равно, эта постель сегодня сгорит. Мне претит тут спать, если она касалась нашего – наших простыней, нашей подушки, валялась на нашей перине.



Твоя сорочка сползает с ее щуплого плечика, обнажая торчащую ключицу и самый верх мелкой, острой, еще не оформившейся в полной мере груди. И не надо ничего никуда натягивать. Мне нравится то, что я вижу.



От рывка ткань расползается по подолу, соскальзывает еще ниже, в вырезе мелькает розовый сосок, а ты, сестренка, неожиданно проявляешь недюжинную ловкость, пытаясь проскочить под рукой и выдернуть чертову замарашку из моих рук. Ну уж нет. Зря ты пренебрегала обществом кузена в детском возрасте. Мне случилось поучаствовать в нескольких потасовках. Я до сих пор помню, что от удара ногой в живот человек складывается пополам. Со времен детства ничего не изменилось. Пока ты всхлипываешь в углу, пытаясь вдохнуть, сорочка расходится окончательно. Какая же ты щуплая, замарашка. Это самое правильное слово для тебя, знаешь?



– Милая девочка, пора тебе стать взрослой и узнать, наконец, о некоторых важных для взрослых вещах.



Что ты так притихла, сестренка? О, имитируешь потерю сознания? Браво, мастерски. Только меня ты не проведешь. Значит, спектакль для нашей маленькой гостьи?



– Каких же, матушка?



Ты пытаешься прикрываться, скрещиваешь бедра. Зря, милая. Не поможет.



– Ты знаешь, что происходит в первую брачную ночь между мужчиной и женщиной, малышка? – От чего тебя сейчас передернуло, моя дорогая? От стыда, от воспоминаний о подвале или от моего тона? – Иногда мужчина для этого не нужен. А иногда он даже мешает… двум женщинам наслаждаться друг другом.



Твой папочка мне мешал. Он умер. Знаешь, что я поспособствовала? Посмотри в глаза. Увидь это. Я хочу, чтобы ты знала.



– Так или иначе, бесследно это не проходит. Вот следы мы сейчас и поищем. Нужно убедиться, что с тобой все… в порядке.



Бездна непонимания в глазах.



– Ка… какие следы, матушка?



– Обыкновенные, милая. Как у всех. – Выдох. Пауза. Цезура. – Раздвинь ноги. Широко. – Не представляла, в самом сладком сне не видела, чтобы так краснели. – Я только проверю, и все.



Я могла бы сейчас тебя заставить, развести судорожно сжатые колени своими руками. Это было бы сладко. Заставить сделать самой – еще слаще.



У тебя дрожат губы и опять слезы на глазах, а лицо полыхает. В углу сбивается ритм сестренкиного дыхания. Это страх, ревность или возбуждение?



– Сначала сгибай колени. Вот так.



Я спокойна. Я совершенно спокойна. То, что секунды назад было яростью, улеглось совершенно. Просто осознание: если сейчас я пойму, что вы трахались всю ночь, а если это так – я пойму, я увижу, – вы умрете. Обе. Медленно и мучительно. Если же нет… сосредотачиваюсь на замарашке и ее дрожащих губах. Думать о вариантах буду потом. Сейчас не хочется упустить ни секунды из этого восхитительного действа – крепко зажмуренных глаз, двух слезинок, покатившихся к вискам, сжатых на простыне кулачков.



– Я жду.



Ты дергаешься, как от окрика, хоть я и перешла на шепот. Любой громкий звук кажется сейчас неуместным, он будет мешать слушать сбивающееся дыхание и тихие всхлипы. Слушать твое «не надо, пожалуйста, матушка».



Острые коленки поднимаются, медленно, подрагивают чуть, когда пятки отрываются от постели, подтягиваются, наконец, почти до груди, обхватываются зачем-то руками. Это только иллюзия защищенности, девочка, я уже тебя вижу.



– Разводи, – беззвучно, одними губами.



Колебания и нерешительность. Ты знаешь, если ослушаешься, будет больно. Это я уже в тебя вколотила. Но тебе стыдно, как же тебе стыдно.



– Немедленно, – опять шепот-шипение.



Коленки наконец-то расходятся. Медленно, едва-едва, по сантиметру. Ярко-алый цвет сползает со щек, они теперь землисто-бледные, зато почему-то краснеет кожа на груди. Тебе это не идет, тебе и твоим острым розовым соскам. Не нужно.



Бедра раскрываются, как створки дверей, коленки дрожат сильнее, когда расходятся, замирают, по моему кивку продолжают движение, замирают опять… Начинает ныть под ложечкой, сладко-сладко, не смотря ни на что, у тебя ведь тоже, сестренка?



Застывают, наконец, широко разведенными, ноги, ты пялишься совершенно бессмысленно куда-то в пространство над моим плечом, когда я склоняюсь над тобой. Боишься? Страшно, замарашка?



Нежная-нежная, мягкая, даже на вид, светло-розовая и совершенно… вскрик и судорожно сжатые колени… совершенно сухая.



Выпрямляюсь и перевожу дыхание. Когда сдержала – сама не заметила.



Спешу поздравить, умрешь ты не сегодня.



– Пошла вон.



Тебя сдувает, как ветром, только дверь хлопает за спиной, да обрывки сорочки задевают подол моей юбки.



Беги, девочка. Далеко убежишь?



Сестренка шевелится и поднимает голову. Смотрит совершенно осмысленно.



– Ну что? – Губы кривятся уже почти что против воли, а напряжение выливается в какое-то истеричное веселье. – Как тебе зрелище? Куда там ярмарочным жонглерам…



***



– С чего ты вообще решила, что у нас с ней что-то есть?



Мы разговариваем, мы пытаемся разговаривать. Дурацкое занятие, глупое, никчемное и ненужное.



– Хочешь сказать, у меня не было повода?



Температура опять повышается. Она так скачет уже с добрый час – с тех самых пор, как прозвучала фраза о том, что нам нужно поговорить.



– Конечно же, нет. Она – моя крестница, она – девственница, она не в моем вкусе.



– Да ну.



Если ты скажешь мне, что не хочешь этого – заплаканных глаз, обкусанных губ, щуплого тельца и острых грудок с розовыми сосками, я не сдержусь. Потому что знаю – хочешь. Потому что не можешь не хотеть, ведь я хочу этого, а наши желания совпадают. Они всегда совпадают.



– Да.



Ты смотришь на меня как на диковинного зверька в клетке, просто сидишь и наблюдаешь, как я мечусь из угла в угол и сдерживаюсь, чтобы ничего не расколотить: зеркало, окно или твою голову.



– Я ее ненавижу.



– Я знаю. – Твоему ледяному спокойствию можно только позавидовать. – Но то, что сделала ты… это уже слишком.



Разворот получается резче предыдущего, задетая рукавом пудреница с туалетного столика раскалывается на две половинки, сверкающие острыми, как бритва, краями.



– Какого черта ты, спрашивается, это сказала сейчас? – Я знаю, что ты знаешь, что это не так. У меня проснулась паранойя. Я знаю, что ты знаешь, что я это тоже знаю. – Какого! – Ручное зеркальце летит под ноги. – Гребаного! – Инкрустированная расческа отскакивает от стены и закатывается в темный угол. – Черта! – Коробочки, баночки, флакончики, угольки и прочая дребедень валятся со столика на пол и весело раскатываются, рассыпаются, разбрызгиваются. В комнате повисает удушливый запах духов. Ненавижу жасмин. Ненавижу твои духи. Я тебя не отпущу.



Столик тоже переворачивается, почти без усилия, просто отлетает в сторону, как кегля. Шкатулка с драгоценностями падает и распахивает передо мной свое сверкающее нутро. Это намек. Откровение. Я тебя поимею или убью. Молча к двери, чтобы набросить щеколду, в звенящей тишине – засов. А теперь повернуться.



Тебя передернуло, моя дорогая? Я сейчас не кажусь тебе обычно-привлекательной? Могу себе представить, что ты видишь – меловая маска и глаза как два колодца, да, дорогая? Любуйся. Это сделала ты. Ведь умеешь делать больно.



– Подойди. Ко мне. – Тихо, чужим голосом. Ты не можешь знать, что я сейчас тебя не убью, просто не придушу, я сама этого не знаю. Ты пятишься. – Куда же ты, милая? Подойди.



Масла в голосе хватит на десятерых.



Твое неуловимо быстрое движение к потайной дверце. Не успеешь, нет, не успеешь, не посмеешь успеть… Не успела.



От удара спиной о стену вышибает дух, от моего укуса вырывается болезненный вскрик. Я не вижу, куда кусаю, я разжимаю зубы только когда чувствую вкус твоей крови. От боли слезы на глазах. А еще внутри все закручивается в комок, я знаю, я чувствую. Страх? Ужас? Паника?



От пощечины бьешься затылком о выступающие камни и оседаешь слегка. Не смей терять сознание. Не вздумай. Не отпущу.



От пинка летишь в сторону кровати, падаешь неудачно, совсем рядом с ней. Тихо стонешь.



В два шага – рядом с тобой, замах, удар, туфелька слишком мягкая и стопу прошивает болью. Твердо. Пол под коленями. Твое платье разлетается – под пальцами. На твоей коже синяки – под пальцами. Ты влажная и горячая – под пальцами. Твоя кровь на языке. Ее запах в воздухе. Она застилает глаза. Она шумит в ушах. Твоя кровь в моих жилах. Твой вой чувствуется кожей. Твой хрип перехватывает дыхание. Сердце сжимает, как в тисках. Ты сжимаешь пальцы, как в тисках. Темно.



***



– Какая же дура. – Судорожный вдох, шуршание и резкий запах. Отойди, оставь. Там хорошо, темно, совсем не больно. Тут слишком светло и ярко, отблеск пламени свечи бьет по глазам, а в сердце засела тупая иголка. И оно проворачивается на ней, медленно, как мясо на вертеле. Как кусок сырого мяса, с которого капает в огонь розовый сок. – Пей. – Из чашки разит травами, желудок отчаянно пытается вернуть твое варево обратно. Мягкое прикосновение к губам – салфетка. Поднимаю глаза – на тебя ни царапинки. Ты как алмаз, режешь все, к чему прикасаешься, оставаясь при этом… довольной? От варева ли, а может, от возмущения, иголка отходит чуть назад, затаивается, как охотник в засаде, чтобы выпрыгнуть в нужный момент. И находятся силы приподняться, сесть, посмотреть. В моей комнате, оказывается, почти темно. Твое платье, то, что от него осталось, лежит горкой в углу. А ты лежишь рядом, на моей кровати, горячая и действительно довольная. Смотришь на меня выразительно и откладываешь салфетку:



– Ну и чего ты добилась, расскажи.



Первый порыв – тихие отголоски той ярости, что чуть не убила. Судя по всему, чуть не убила меня. Ты не дожидаешься ответа и прижимаешься губами к боку. Нежно, ласково, так, что всколыхнувшееся затихает, успокаивается само собой.



– Я не… – Только спокойно. Хватит уже на сегодня эксцессов. – Я ничего не добивалась. Я защищала свое.



– Я и так твоя. – Спокойно и как нечто само собой разумеющееся. Только дыхание от этих слов выбивает – не так часто я их слышу. Второй раз всего лишь. Запускаю пальцы в волосы, дергаю посильнее и жмурюсь от боли. Тебя нужно было почти убить, или самой практически сдохнуть, чтобы услышать? – Ну, не злись, все уже закончилось, все выяснили.



Ты привлекаешь к себе, мягко, спокойно, так, что остается одно желание – согласиться, прижаться, обнять в ответ. Уткнуться носом в макушку.



Твои губы на ключицах – нежные и мягкие, почти невесомые. Твои пальцы, что спускают сорочку с плеч. Тепло, которое истомой разливается по телу от прикосновений. Слишком знакомые руки, тело реагирует раньше, чем разум доосмысливает. Закрытые глаза, срывающееся дыхание и тихий стон. Твой и мой. Твои прикосновения, снаружи и внутри. Такие правильные, такие… родные. Первый вскрик. Мой. Кажется. И темнота, в которую проваливаешься потом, уже после всего – теплая, мягкая и бархатная. И твой поцелуй, который оказывается последним, что ловит ускользающее сознание.



***



– Крестная, милая.



Она целует твои руки, а мне всего лишь смешно. Прошли почти два месяца, я оправилась, понаблюдала за вами, уверилась. У меня было время разобраться. Я хочу тебя, замарашка. Я хочу и тебя, сестричка. Я люблю тебя – по-своему, своей любовью. Кажется, я в состоянии с этим ужиться.



– Да, моя хорошая, ты поедешь на бал.



Опять сдавленный писк восторга и огромные, распахнутые, неверящие глаза.



– Но… мне нечего надеть.



Радость стекает на пол переливающейся лужицей. Я это вижу. Наверное, дело в том, что я почти умерла. Или в том, что мы с тобой, сестренка, все же, родственники.



– Думаю, эту проблему мы как-то решим. А еще тебе понадобится транспорт. Вот этим и займемся. В первую очередь.



Опять восторженный писк. Замарашка вылетает из комнаты пулей, а ты, сестренка, подмигиваешь в сторону той портьеры, за которой я стою.



Наконец-то можно выдохнуть. Тут опять пыльно. Чихая, пытаюсь определиться, чем же выпороть горничную. Может быть, розги?



***



– Опять трансформация материи? С ума сошла. – Ты бледная, такая, что почти теряешься на фоне простыни. – Не могла увести лошадей из конюшни? Ладно, в первый раз нужно было повыделываться, а сейчас-то?



Копаюсь в твоих склянках. Я помню: от истощения – маленький флакон, темно-синее стекло, белая пробка. Пять капель.



– Не могла. – Ты переводишь дыхание после своего адского снадобья, и голос сразу крепнет. – Не тот вид. Совершенно.



– Чем тебе, любопытно, мои лошади не угодили?



Улыбаешься хитро и сдергиваешь ткань со своего зеркала.



– Садись, – хлопаешь по подушкам и сдвигаешься чуть в сторону. – Сейчас сама все увидишь.



Произносишь формулу, наше отражение рябит, исчезает, появляется картинка – карета, что несется через лес.



– А девочка сегодня задержалась.



Карета как раз тормозит, прямо посреди дороги. Замарашка выглядывает в окошко. Еще явно не полночь, но стоит поторопиться. А кучер слезает с козлов… и распахивает дверцу. Ты хихикаешь. Я моргаю и пытаюсь понять.



– Кто?



– Не догадалась?



Ну да, тебе весело. Потешаться над сестрой.



– Говори уж.



С запяток слезает лакей. Ты взволнованно-предвкушающе ерзаешь.



– Это моя маленькая сладкая тайна. Которая совсем скоро раскроется.



– Звук, звук! Это надо слышать!



Пока ты бормочешь формулы, наблюдаю, как замарашку выволакивают из кареты в придорожную грязь. Сопротивляется она, конечно, отчаянно. Куда отчаяннее даже, чем тогда, в подвале.



– Пожалуйста, – откидываешься ты назад.



Отчаянные крики замарашки наполняют комнату и гулко отражаются от каменных стен.



Я улыбаюсь и обнимаю тебя за плечи. История повторяется. В этот раз ты уже не спешишь ей на помощь?



– Ты когда-то расскажешь, зачем? Любопытно, признаться.



– Когда-нибудь – определенно.



Бьет полночь, в зеркале кучер превращается в моего дражайшего кузена, а вот лакей почему-то остается собой – дюжим и высоким, на голову выше кузена, парнем. Да и лошади оказываются шестеркой таких себе не очень добрых молодцев.



– Милая, ты меня превзошла, признаю.



– Смотри.



Твои губы кривит улыбка, еще одна формула, и замарашка вдруг летит в землю носом от чьего-то меткого тычка. А ребятки окружают… кузена. Нам отсюда видно не слишком хорошо, угол не тот, но, когда они, наконец, расступаются, на дороге остаются только окровавленные ошметки. Мне его не жаль. Тебе, сестренка – тем более.



Замарашка, очевидно, уже пришедшая в себя к тому моменту, дает стрекача по дороге, почему-то в сторону противоположную замку. Убегает, впрочем, недалеко – из-за поворота навстречу вылетает вороной жеребец.



– Все и интереснее и интереснее, – бормочу под нос. – А принц-то что тут забыл?



Судя по твоей, сестренка, улыбке… все именно так, как нужно. И эта трогательная сцена воссоединения-спасения в том числе. Очень удачно, что платье волшебным образом забыло превратиться обратно. Когда они уже почти около замка, мы, наконец, закрываем зеркало и спускаемся вниз… взволнованные родственницы.



Принц сдает замарашку с рук на руки, растрепанную, грязную, перепуганную и смотрит на нее такими глазами, что ясно, он наш.



А ты, сестренка, не удивляешься. Ни когда на следующий день появляются сваты, ни когда через месяц замарашка съезжает к законному супругу. Ни даже через два, когда появляется опять. Ты молча собираешь вещи. Сначала свои, потом мои.



А когда, на вторую ночь после переезда, Золушка появляется в нашей новой спальне, не удивляюсь уже я.