Времена меняются, и интерьеры меняются вместе с ними: империя все дальше уходит от завитков неорококо, от подражаний Буше, от кринолинов и дорогих тканей - к скупым благородным линиям, к строгим фасонам и абстрактным цветным пятнам на белых стенах. Стреловидные здания устремляются ввысь, к покоренному небу, сбрасывают лепные украшения и аллегорические статуи: долой помпезную тяжесть, да здравствует легкий свет. Оперная роскошь не по карману огромному государству, приходится экономить и изыскивать иную красоту. Сама императрица задает тон, провозглашая новою модой - прекрасную ясность: ее темные платья сшиты со вкусом и без излишеств, а бриллианты и жемчуга ничего не прибавят к ее твердой юношеской прелести. Как до замужества, она тратит личные средства на книги, а не на драгоценности. Жаль, слишком мало у нее времени на чтение - день расписан по минутам, а она строга к себе и не позволяет поблажек. Вместо жесткого корсета она затянута в жесткий режим: он утончает талию и поддерживает осанку не хуже китового уса. И никакого вреда не наносит молодому организму, а что может быть сейчас важнее ее здоровья? Император уже пожертвовал собою ради нового порядка, все рухнет, если императрица последует его примеру.
Поздним вечером, за час до отхода ко сну она читает, лежа в ванне, и больше всего боится нечаянно уронить книгу в воду, а не утонуть. Усталость берет свое, у императрицы Хильды тяжелеют веки, ее размаривает в тепле. Обычно она ложится в полночь, встает в семь, будто школьница, а одевается и причесывается в десять минут, как солдат, и до завтрака совершает верховую прогулку - в любую погоду. Ей нужно движение, ей нужен свежий воздух, иначе она поблекнет и увянет. Легкое тщеславие присуще Хильде: так внимательно она рассматривает по утрам в зеркальце свое свежее лицо, отыскивая крохотные морщинки. Но поиски пока напрасны, в двадцать пять она хороша, как в семнадцать, и тени под ее глазами пикантны и нежны. Болезни к ней не пристают, осенние простуды обходят стороной: она не мерзнет и не горячится, не теряет самообладания, никогда не повышает голоса и не бьет посуды. Никто не завидует ее власти - чересчур большая ответственность для одного человека; но как не позавидовать ее крепким нервам? Это редкий дар.
Дверь отворяется, слабенько скрипнув: если смазать петли, наступит тишина, но Хильде нравятся тончайшие звуки, исчезающие звуки из несовершенного прошлого - тиканье часов, скрип паркета, шорохи, вздохи, мелодии, пробивающиеся сквозь стены. Безмолвие тревожит сильнее шума, в безмолвии легче вообразить опасность и схватиться за сердце от страха. А шаги и стуки успокаивают лучше медитаций и трав. Хильда улыбается, не поднимая глаз от страницы: ресницы трепещут, зубы взблескивают меж губ, обращая улыбку - в хищный и очаровательный оскал. Никого не запугать этой гримаской, о ней знают только домашние, а служанки не входят к императрице, когда она принимает ванну. Много достоинств у Хильды, и любят ее еще и за то, что не надо помогать ей одеваться и раздеваться, не надо тереть ей спину и вскакивать среди ночи оттого, что ей не спится. Служанки тоже ценят покой: как приятно служить при дворе и проводить вечера свободно, отдыхая по собственному вкусу. Обязанности их необременительны, и ни одна девочка, даже самая юная и восторженная, не согласится поменяться местами с Хильдой: кто же добровольно пойдет на каторгу? Каждому свое. Но Хильда не ропщет на судьбу, Хильда слушает, как шелестит ткань, как дверь скрипит снова, мелодично и нежно. Уединение нарушено; холодок вливается в теплую комнату с зеркалами и блестящими стенами, ветер незаметно колышет нагретые полотенца. Тоненькая женщина в голубом халате входит тихо, снимает мягкие домашние туфельки и босиком ступает на коврик - сиделка, тень, Шарлотта без чепчика. Электрический свет пронизывает ее волосы, и они вспыхивают, как на солнце: яркие лампы меркнут перед этим сиянием. Но ослепительный обман длится всего секунду: она не лучезарна, она просто очень красива. И у нее мягкий, чуть-чуть насмешливый голос, и медленный выговор, точно она не сразу подбирает слова, спрашивая ласково:
- Хильда, вы не спите? Знаете, я так боюсь, что вы когда-нибудь задремлете здесь и захлебнетесь. Вы очень неосторожны.
- Не волнуйтесь, Аннероза, я все равно не смогу уснуть в такой жесткой ванне, - отвечает ей Хильда. - Если я и засну, то проснусь вся в синяках, не успев наглотаться воды. Это не ванна, а орудие пытки.
- А вы не преувеличиваете? Неужели там в самом деле так жестко?
- Ну, идите сюда и попробуйте сами.
- И все-таки лучше бы вы принимали душ.
- Только с вами, - нагло говорит Хильда.
Аннероза снимает халат и вешает на крючок: под голубым шелком - ни рубашки, ни ночного платья, она нагая, и нет изъянов в ее наготе. Приподняв гибкие руки, она закалывает волосы на затылке, подмышками золотится нежный пушок. Хильда откладывает книгу и смотрит пристально, невольно сравнивая Аннерозу с собою: и можно ли уйти от этих сравнений, когда две женщины раздеваются и остаются наедине? Это не зависть, а восхищение: как мир велик, как многообразны и переменчивы лики красоты. Кожа Аннерозы тоньше и белее, выпуклые вены ярче голубеют, и маленькая грудь по-девичьи высока. А у худенькой Хильды соски темнее и крупнее, и бедра чуть шире, и распущенные волосы намокли в воде. Она не кормила сына, не было молока - к нему, как в романах, взяли кормилицу, а потом окружили его полком нянек. Хильда видит его сорок минут в день и не минутой дольше, расписание непреложно. Аннероза некрепко скована обязанностями перед империей и навещает племянника чаще - не оттого ли, что он так похож на ее покойного брата? Только Аннероза в обмолвках, в случайных полуфразах намекает, что брат был прелестнее и тише в детстве - ах, ведь она еще помнит его маленьким. Не изменяет ли ей память, не погружается ли она в спасительный обман, в мечты о тех далеких годах, когда все, кого она любила, были живы и счастливы? Хильда снисходительна к этим уколам, Хильда не больна материнством и не считает своего сына самым лучшим и самым красивым ребенком на свете. Был бы умен и понятлив - может быть, когда он подрастет, она обратит на него больше внимания. Но сейчас ей немного не до него, и вольно недоброжелателям и моралистам называть ее дурною матерью. Она бы огорчилась скорее, назови ее кто-нибудь дурною императрицей - но нет повода, она затмевает - как властитель, не как военачальник - умершего императора. "И что вам за дело, - могла бы ответить она, если б кто-то проведал о ее дружбе с Аннерозой, - что вам за дело, с кем я сплю, если каждый день я встаю рано и работаю до позднего вечера? Как я провожу свои ночи - не ваша забота".
Власть укрепляет ее душу; и это поразительно - ведь обычно власть развращает, сгрызает исподволь, словно сладкая гниль. Но с Хильдой такой номер не пройдет: у нее крепкий разум и отличный иммунитет, ее не взять ни мужскими, ни женскими соблазнами. Когда она еще служила секретарем его величества и носила брюки и сюртуки, о ней поговаривали, что она не женщина, а гермафродит. Известие о беременности и помолвке заткнуло чересчур ехидные рты, она с блеском исполнила роль идеальной супруги. А к безукоризненным вдовьим одеждам и вовсе грязь не липнет, никто не посмеет задрать императрицын подол. Хильда собирает в голые ладони пену и сжимает кулаки, вдыхает лавандовый запах: лаванда успокаивает и умягчает, ее постельное белье в шкафах переложено маленькими шелковыми мешочками, набитыми сухими цветами и листьями. Обручальное кольцо хранится в шкатулке: она носила его в медовый месяц и возненавидела на всю жизнь. Золото раздражает кожу, наверно, у Хильды аллергия на дорогие металлы. Если б не приличия, она подарила бы его кому-нибудь или пустила в переплавку. Но Аннероза привязана к этим мелочам, Аннероза носит на цепочке не громоздкий медальон, а такое же кольцо - обручальное кольцо брата-императора. И если она узнает, что Хильда избавилась от своего кольца, то будет грустить. А Хильда не хочет умножать ее горести.
Аннероза переступает через бортик и опускается в горячую воду. Ее лицо неподвижно и спокойно, она приучена владеть собою, и эту привычку не изжить - но губы ее вздрагивают, и Хильда знает, что это выражение блаженства. Волосы сколоты небрежно, и прозрачная тонкая прядь, как солнечный луч, дрожит от движения, вьется в распаренном жарком воздухе. Аннероза поджимает ноги, круглые колени выступают из воды, и Хильда, перегнувшись вперед, мажет их остатками пены. Белые хлопья тают и стекают вниз. Не в первый раз они купаются вместе: ванна довольно широка для двоих - и все-таки мала, они не могут избежать случайных прикосновений, они сидят на скользком белом дне и притрагиваются друг к другу, меняя положение, передавая из рук в руки то губку, то флакон шампуня. Тело Аннерозы постепенно розовеет, щеки разрумяниваются, к губам приливает кровь. Она молодеет, окунувшись в воду, и дорогие притирания, масла и гели уже не прибавят ей красоты. И Хильда любуется бескорыстно и провожает взглядом маленькую капельку, скользящую по нежному плечу. Как жаль, что Аннероза не обнажает на людях ни плечи, ни руки, как жаль, что она отговаривается возрастом и трауром, отказываясь носить открытые платья. Хильда дурнушка рядом с нею, дурнушка и мальчишка, а Аннероза и в тридцать лет божественно хороша. Одинаковое горе сближает их и скрадывает разницу в возрасте: они будут стариться вместе, если не случится последнего несчастья, если болезнь не вернется и не уведет Аннерозу с собой. Под этой угрозой, как под маятником, живет Хильда, беспокоясь более об Аннерозе, чем о сыне: чутье подсказывает ей, что недуг пожрет себя сам, как древняя чума, не тронет невинного младенца. Но взамен - последней жертвой - он может выбрать женщину, некогда носившую проклятую фамилию Мюзель; и Хильда день за днем с тревогою всматривается в бледное лицо Аннерозы, ищет признаки слабости, приметы малокровия, горячки, смертельного жара. Она беседует с доверенным врачом, и тот клянется, что Аннероза совершенно здорова, изумительно здорова: редкая крепость организма при видимой хрупкости. Но срок годности этих клятв невелик, проходит год, и нужно их обновлять. Пока у Хильды есть еще несколько месяцев покоя.
- Вы выглядите утомленной, Хильда, - замечает Аннероза, начиная разговор. Она старше, и заботливость ей к лицу. - Может быть, вы отдохнете хотя бы один день? Разве за день может произойти что-нибудь непоправимое?
- Вы привыкли к старому правлению, Аннероза, - отвечает Хильда и улыбается, вытягивая ногу, ступню прижимает к ее бедру, ласкою скрадывая неласковый ответ, - теперь все не так. У императора не может быть отпуска, иначе он уже не император. По крайней мере, пока все обязанности лежат на нем, он должен работать, а если ему не хочется - что ж, значит, время ему уйти. Мне уходить некуда, я буду работать.
- Вы будете работать, пока не упадете?
- Пока не упаду.
Аннероза печально качает головой: ах, будто Хильда не знает, как опасна работа до упаду. Наступает износ, струна лопается, и здоровая молодая женщина, не измерившая своих сил, превращается в старуху. Страшный жребий выпадет Хильде, если она не остережется: переутомление сократит ее век. Но куда ей деваться? Император завещал ей империю, отвыкшую от мира, и Хильде едва-едва хватит восемнадцати лет - до совершеннолетия наследника, до законной передачи власти, - чтоб навести порядок на окраинах и в центре. И один день отдыха - непозволительная роскошь. Ее не переубедить, и Аннероза не заводит бесплодный спор, нет, но опускает руку и гладит под водой горячую пятку, маленькую и чуть-чуть загрубевшую, будто Хильда ходила босиком.
- Не хмурьтесь, - говорит Хильда и разводит ноги шире, как лезвия ножниц, и с двух сторон уже сжимает бедра Аннерозы, берет ее в перевернутые объятия. - Не хмурьтесь, или я не выпущу вас, пока вы не улыбнетесь. И я не шучу.
Стыдно ли ей за то, что она легче переносит горе, скорее забывает об утрате? Даже если она не любила императора так, как жене должно любить мужа, она все-таки плакала, когда он умер: жалость и страх перед близкою смертью смешивались в этом плаче. Но она утешилась непозволительно быстро: месяца не прошло, а она, в глубоком трауре, улыбалась, пока ее видели лишь те, кто не мог раззвонить на весь мир об улыбках юной вдовы. В черных платьях Хильда была красивее, чем в розовых, голубых и зеленых, в платьях-знаках свежего замужества. Теперь она носит темные, мужские тона, чуть ниже колена опускает край юбки: ей нечего стесняться, она не императрица фривольного века, а деловая дама. Ее излечило не новое увлечение - нет, только работа. Аннероза прощает ей исцеление, прощает забвение; Аннероза, как никто другой, знает, что Хильда никогда не изменит памяти покойника, ни любовника не возьмет, ни мужа. И все-таки не таит ли она в душе разочарование и тупую боль, не обижена ли она на Хильду за то, что попусту расточала обаяние, укрепляя призрачный супружеский союз? Как уверяла она Хильду в том, что император принадлежит отныне жене, а не сестре, как краснела и кивала Хильда в ответ, соглашаясь с ее доводами, - и как разлетелось все в пыль еще при жизни бедного великого императора, едва Хильда избавилась от бремени и подарила наследника всей империи, в миллионы протянутых рук положила вожделенного младенца. О да, Аннерозу нельзя обмануть, она чутка к чужим чувствам, она их читает, как книгу: Хильда ждала возвращения императора, а не возлюбленного, Хильда хоронила императора, начальника, почти товарища - но не возлюбленного. Пусть ей зачтется честная нелюбовь.
Аннероза улыбается и в ладони берет маленькие ступни, щекочет Хильду, шантажом требуя свободы. Теперь им не скрыть друг от друга смешные и грустные страхи: Хильда боится щекотки, змей и паралича; Аннероза боится грома, тараканов и слепоты. И это мелочи, трогательные частные черточки, их мог бы выдумать любой талантливый царедворец: Хильда не извивается и не смеется, когда ее щекочут, Аннероза не бьется в истерике, заслышав приближающуюся грозу. На благословенной феззанской земле нет ни змей, ни тараканов, на благословенной феззанской земле работают отличные окулисты: если синие глаза Аннерозы закроются навеки, их вырежут и заменят электронными того же цвета. Очень просто, отработанная операция, не о чем волноваться. А Хильду от беспомощности и паралича спасет законопроект об эвтаназии: теперь она еще выше ценит смерть с достоинством, смерть без мучений, легкую и сладостную смерть. Лучше подумать заранее о завершении жизни, чтоб не пришлось умирать медленно и торжественно, в соответствии с этикетом, у всех на виду.
- Ну, а что вы читали? - спрашивает Аннероза и гладит ее щиколотки, словно массажистка, разминает мягко. - Стихи?
- Стихи надо читать на свежую голову. Нет, я теперь читаю Плутарха, он меня успокаивает.
- Вот как? О чем же он пишет?
- Не о любви, - улыбается Хильда. - О политике и войне. А если о любви, то тоже - на войне.
- Правда? Как же это?
- Ну, например, в главе о Помпее он рассказывает про царя Митридата. Этот царь воевал с Помпеем довольно долго, страниц десять, и все неудачно; однажды он попал в римское окружение и еле-еле вырвался. Поначалу у него был отряд в восемьсот всадников, но в конце концов с ним осталось только трое, все остальные разбежались. Одним из его спутников была наложница Гипсикратия, Митридат звал ее Гипсикратом за смелость и мужество. Она сопровождала Митридата на пути в крепость Синору и утешала его, и ухаживала за ним и его конем. Сама она тоже ехала верхом, одетая в мужскую персидскую одежду. Пожалуй, у нее и волосы были обрезаны, но Плутарх об этом не пишет.
- Что с ней случилось потом? Они с Митридатом добрались до крепости?
- Да. Там Митридат раздал своим друзьям драгоценные одежды и смертоносный яд, "чтобы никто против своей воли не попался в руки врагов". Наверно, и Гипсикратию он наградил так же, ведь она была теперь не просто его наложницей, а еще и другом. Потом Митридат бежал через Колхиду, странствовал, сражался, и покончил с собой, оттого что сын поднял против него восстание. Но о судьбе Гипсикратии больше нет ни слова. Кто знает, - и Хильда выскальзывает из рук Аннерозы, подтягивает колени к груди, - кто знает, будь она действительно Гипсикратием, Плутарх мог бы рассказать о ней поподробнее, даже выдумать что угодно, довести ее жизнь до конца. Но она была всего лишь женщиной.
- Как вы? - говорит Аннероза.
- Да, как я.
Хильде повезло: о ее жизни не забудут так скоро, как о жизни Гипсикратии, опишут всю биографию от рождения до могилы, а не один героический эпизод. Будут там и смелость, и верховая езда, и мужская одежда, и утешение бедного императора, и четыре добродетели: умеренность, мужество, мудрость и справедливость; но все же образ верной наложницы поначалу затмит образ верной соратницы, по крайней мере, лет на сто, пока не явится историк, презирающий приличия и репутацию царствующего дома, и не докажет, что и императрица Хильда была существом из плоти и крови, а не безутешной схимницей-вдовой. Конечно, она очень осторожна, конечно, она не оставит ни откровенных дневников, ни безумных записок; но не стоит недооценивать окружающих: когда-нибудь смышленые придворные или глазастые служанки произведут в уме простые вычисления, разберутся, что к чему, и сочинят мемуары не для печати, намекнув изящно на очень близкие отношения между ее величеством Хильдой и ее высочеством Аннерозой. Их связь не пройдет бесследно, о нет, когда-нибудь о ней все узнают; и светлый лик Хильды подправят и счистят позолоту - с учетом вскрывшихся фактов.
Но тем лучше, думает Хильда, так будет честнее. Когда нужно, она умеет юлить, обманывать и изворачиваться, она гибка и скользка, как рыба, в ее положении иначе нельзя - утонешь. И все же детская откровенность не покидает ее, хранится в душе, как последнее оружие, как Митридатов яд - на крайний случай, если захочется прибегнуть к вызывающей прямоте. В страшном сне не приснится такое: императрица Хильда, в мундире и белом плаще, протягивает руку и вровень с собою ставит Аннерозу - а все вокруг кричат "ура", как кричали и ей, когда она мелкими шажками всходила на возвышение, улыбаясь, будто во хмелю. Какие еще доказательства привести, чтоб все поняли: они спят вместе? Разве что подушку подложить и наврать, что женщина может и от женщины забеременеть: новая империя горазда на всякие чудеса. А сексом там по старинке занимаются для размножения, а не для наслаждения, и все совокупления, не приводящие к зачатию, именуют распутством.
Поколения должны смениться и задышать вольным воздухом: свободе не научишь за несколько лет. От навязанной "естественности" отвыкают долго, с удивлением и страхом узнавая, что извращенность таится не в том, чем две женщины (или двое мужчин) занимаются под одеялом; о нет, но в строгих предписаниях - как и с кем следует ложиться, и как надо наказывать того, кто нарушил этот закон. Чем объяснить любовь не ради детей, а ради удовольствия: упадком, разложением, пресыщенностью, благоуханием цветов зла? Легче всего отделить чистых от нечистых и объявить грехом и развратом все отступления от канона. Тогда с ядовитым поветрием будет покончено, в новой империи выстроят здоровое общество - из крепких стандартных семей, как из сот, как из кирпичиков. Нравится вам, господа моралисты? - с внезапным ожесточением думает Хильда. Нравится? Не наелись еще при Голденбаумах? И еще она думает: а какая гниль скрыта в ней самой, если она предпочла сексу с мужчиной - секс с женщиной? Разве стыд, боль, отвращение могут служить достаточным оправданием? Разве смеет она - пусть не вслух, пусть тихонько, - но утверждать, что ласки Аннерозы приятнее ласк императора? Да она, пожалуй, прогнила насквозь.
- Что случилось, Хильда? Почему вы так хмуритесь?
- Ничего особенного. Я задумалась о нравственности и морали.
- О... вот как.
- Да. Как вы думаете, Аннероза, стоит ли рассуждать об этом или лучше просто не вмешиваться? Слишком долго в империи существовала двойная мораль... и вам о ней известно, как никому, - ровно говорит Хильда. Она больше не стесняется напоминать Аннерозе о прошлом: нет ничего хуже фальшивой деликатности, замалчивания былого насилия. Все следует проговаривать до конца. - Надо учить правилам поведения или лучше просто оставить всех в покое, пусть делают, что хотят, лишь бы обе стороны были согласны?
- Вы и сами знаете ответ.
- А как же нравственность? Как быть с естественностью и неестественностью, с чистотой, со свободой?
- Вы сами знаете ответ, Хильда, - повторяет Аннероза.
Хильда знает ответ: безнравственно насилие, а не наслаждение; безнравственно принуждение, а не любовь. С прописных истин смахнули пыль, они снова поразительно свежи и новы. При старой династии о них крепко позабыли; и сама Хильда притрагивается к ним неуверенно и все ждет подвоха. Но пока связь с Аннерозой оберегает ее от лицемерия и от душевного одряхления; ее дело - заниматься законами и правами, а не преподавать подданным нормы любви. А они уж как-нибудь без указки разберутся, с кем спать и сколько детей заводить. Государству давно пора устраниться из чужой интимной жизни: нынче у государства ("L'état, c'est moi!" - воскликнула бы Хильда на мертвом языке) полно задач поважнее. И незачем взваливать на плечи ненужную ношу.
А вода потихоньку остывает, и часики тикают неумолимо, приближая конец часа и конец дня. В стену они вделаны и закрыты стеклом, чтоб случайные капельки воды не повредили механизм; о да, они дороги, эти феззанские часики в старинном стиле, со стрелками и римскими цифрами. Двадцать минут есть у Хильды до отхода ко сну, целых двадцать минут; и она хочет потратить их с толком. Для серьезных бесед и проектов существует утро, нет смысла изводить себя по вечерам, размышляя о благонравии. Аннероза протягивает по бортику ванны тонкую руку, и Хильда наклоняется и слизывает воду с ее ладони. Утешительный запах лаванды растворяется во влажном пару.
- Хотите, я помогу вам вымыть голову?
- Конечно же, хочу.
Хильда встает на колени, повернувшись спиной, открывается доверчиво, будто ей и вправду нечего опасаться. В старое время удар наносили исподтишка, и родственники, и возлюбленные подстерегали зазевавшегося властителя и сбрасывали его со сцены. Кто угодно мог сплести заговор и организовать покушение, маленький дворцовый переворот. Если с Хильдой что-нибудь случится - всем ясно, кто станет регентом при малолетнем наследнике: ближе родственников у него нет. У Аннерозы царственная внешность, корона ей к лицу. Но если уж избавляться от Хильды - то аккуратно и расчетливо, не топить ее в ванне, а убийц подослать, или медленно отравить, или свести с ума. Хильда усмехается беззвучно, складывая в голове план убийства самой себя, забавляется мысленными провокациями. Грязные игры устарели, туда им и дорога, все равно через полвека-век они снова войдут в моду. Но Хильда этого не увидит, и не очень-то и хотелось. Голый свет, холодный лайм-лайт, струится сверху, усиливая сходство с театром: один акт заканчивается, и начинается следующий в тех же декорациях. Отросшие волосы слиплись, как змейки, голова мокрой Медузы воздета на тонкие плечи. Позвонки проступают жалобно; у Хильды худенькая юношеская спина, а бедра - шире, чем у мальчика, и ягодицы прелестны, как у статуэтки - Каллипигой бы назвал ее какой-нибудь хранитель древностей. Аннероза прижимается к ней на одну секунду, повинуется скрытому порыву, нездоровым желаниям, и стискивает в объятии так сильно, что Хильда охает от боли. Кольцо на цепочке врезается в кожу и оставляет одинаковый отпечаток - между лопаток Хильды и на груди Аннерозы, как будто они помечены одним и тем же клеймом.
- Я рада, что вы остались со мной, - негромко произносит Хильда. - Это очень эгоистично, не правда ли? Но без вас я была бы совсем одна, а одной так трудно.
Аннероза отстраняется и молча втирает шампунь ей в волосы, массирует кончиками пальцев - и эти прикосновения интимны, как поцелуи, прохладны, покойны. От них веет заботой; а Хильда отвыкла от чужого внимания, Хильда слишком долго делилась теплом и ничего не просила взамен. В коротком супружестве она подставляла плечо, а император опирался на нее и принимал помощь. Теперь Хильда не зря вспоминает об одиночестве: впервые за много лет она может рассчитывать не только на себя. Надо еще привыкнуть к этому ощущению.
- Одной нетрудно, - возражает Аннероза, - и вы бы привыкли, Хильда.
- Значит, вы хотели покинуть меня?
- Да. Мне казалось, я должна вернуться на Один, к своему прошлому. И к своей тихой жизни, - безжалостно добавляет она. - Я полагала, что не могу вам больше ничем помочь.
- Когда же вы передумали?
- Когда вы сняли траур.
Хильда закрывает глаза. Упрек ли это - ведь она и вправду непозволительно скоро сняла траур, едва минуло полгода со смерти императора. Любая другая на ее месте, наверно, выдержала бы год, а то и два: подданные должны видеть, как скорбит императрица, подданные должны верить, что она рада похоронить себя заживо, и лишь долг удерживает ее на земле. Но Аннерозе не заморочить голову прекрасными сказками, она трезва и прозорлива; в отказе от траура она видит не браваду, а что-то другое - может быть, слабость? Теперь бесполезно расспрашивать, дело прошлое, не все ли равно, отчего Аннероза переменила свое решение. Привязанность не к Хильде, а к свежей могиле - чем не аргумент в этом безмолвном споре? Шампунь пахнет травами, скошенным лугом, срезанными одуванчиками, шампунь весной пахнет, заглушая искусственную и сухую лаванду. И Хильда вздыхает от удовольствия, сдаваясь искусным и чутким рукам, отрекается на минуту от трона. Благословенно безвластие, блаженна детская свобода, прекрасны мечты о летних морских купаниях. А ей не вырваться из столицы ни этой осенью, ни следующей, ни невесть сколько еще душных лет; и Аннероза, милая соузница, добровольно разделяет с ней заключение в империи, как в крепости, облегчает ее участь.
- Вы остались со мной оттого, что вы мой друг, Аннероза, не правда ли? - говорит Хильда. - Или вы пожалели меня?
- Разве нельзя жалеть и быть друзьями? - мягко отвечает Аннероза и гладит Хильду по щеке.
- Я не знаю. До вас у меня не было настоящих друзей. Сама не понимаю, как так получилось, школьных подруг я не считаю, я после выпуска не встречалась с ними. А потом...
- Потом?
- Потом мне казалось, что мне не нужны друзья. Когда я встретила императора и стала работать с ним, мне никто не был нужен. Я была счастлива.
- Но Райнхард не был вашим другом, - замечает Аннероза, - хоть я и хотела, чтоб это случилось. Я думала, вы сумеете заменить ему...
- Я не сумела, - перебивает Хильда прежде, чем прозвучит имя: незачем тревожить умершего лишний раз, он заслужил покой. - Нет, нет, Аннероза, я была ему хорошим секретарем, хорошим слугой, и не больше. Я не смогла стать для него вторым другом, и вы это знали, и я это знала. А он... мне кажется, и не думал, что можно найти замену, он бы, наверно, решил, что это предательство. И может быть, он был прав.
- Если б я умерла, вы бы нашли себе другого друга?
- Нет. Поэтому не умирайте, пожалуйста.
- Договорились, я не умру. Не открывайте глаза, я смою пену.
Горячие струи бьют по плечам, и тело, уже привыкшее к остывшей воде, дрожит от разницы температур. Аннероза промывает волосы Хильды дочиста, до скрипа, на руку наматывает, как веревку, отжимает привычно и быстро. И смутная, сладкая угроза проскальзывает в этом парикмахерском жесте: как знать, что за фантазии терзают Аннерозу, как знать, что скрыто за ее вечною невозмутимостью? Сейчас она запрокинет голову Хильде, так что боль пронзит шею и в изумление приведет, а потом улыбнется ласково, глядя сверху вниз в ее перевернутое лицо. Душевой шланг падает на дно и сворачивается там змеей; Аннероза вытаскивает пробку, и вода выливается из ванны, как в алгебраической задаче про две трубы: одна наполняет бассейн, другая осушает.
- Как жаль, надо вылезать. Все-таки не хотите принять со мной душ напоследок?
- Нет, Хильда, в следующий раз.
- Вы правы, мне уже пора спать. Знаете, Аннероза, я вам завидую, вы можете ложиться, когда захотите. А я, как маленькая, не смею засиживаться дольше положенного срока.
- Кто же вас гонит? - спрашивает Аннероза, вытираясь, пока Хильда заматывает голову полотенцем. - Вы могли бы сегодня лечь на час позже.
- Нельзя, нельзя. Тогда я встану тоже на час позже и пропущу прогулку, от духоты у меня начнется мигрень, я не сделаю и половины намеченного, рассержусь попусту и испорчу свою репутацию. Видите, какие чудовищные последствия имеет одна-единственная маленькая поблажка.
- Вы думаете, Хильда, вас разлюбят, если вы будете невеселы?
- Не знаю, - отвечает Хильда, - надеюсь, что нет. Но пока еще я не могу рисковать. Надо, чтоб прошло лет пять, не меньше.
Приходится тонко рассчитывать каждое движение: она права - ее не полюбят только за то, что она была женою великого императора. Пока она не может позволить себе быть невнимательной, раздражительной и нелюбезной; о нет, пока она не имеет права поддаваться минутным настроениям, усталости и гневу. Ведь в том и несчастье - и Хильда прекрасно это знает, - что она все может сделать, она выше закона. И только любовь ей неподвластна: да и не надо бы любви, она охотно предпочла бы, чтоб подчинялись не ее воле, а законам. Но законов еще нет, законы едва разработаны, и Хильда сама прочитывает проекты, разбирает пристрастно и на полях оставляет пометки - авторучкой, а не опереточным гусиным пером. Труд этот неблагодарен и долог, в один год его не окончить. А Хильде нужен покой и порядок, Хильде нужно равновесие, иначе она не сумеет исполнить все задуманное. Ради великих планов стоит пожертвовать и сном, и самою свободой. И Аннероза лучше всех понимает, что ею движет, и невсерьез, из минутной жалости, предлагает хоть разок позабыть обо всем. Да если б Хильда сейчас ответила иначе - кто знает, не разочаровалась бы Аннероза в ней? Они обе склонны судить строго, они обе много спрашивают с тех, кого любят. Часики отсчитывают еще три минуты.
Хильда расправляет полотенца и развешивает аккуратно: с детства ее приучили быть самостоятельной и не утруждать слуг лишнею работой. На такую малость не жаль потратить минутку. Дальше остается лишь накинуть халат и отправиться в спальню, но она медлит - и Аннероза медлит тоже, не спешит одеться. В ванной тепло, их, распаренных, не продует, не прохватит простуда. Они встают перед запотевшим зеркалом: Аннероза впереди, а Хильда сзади; и отражения смотрят на них сквозь туман. Можно провести ладонью по стеклу и стереть муть, но они и так знают, что красивы, знают, что кожа их розова и чиста, а волосы вьются от влаги. И Хильда обнимает Аннерозу за талию, пальцы сцепляет и берет ее в плен, в скулу целует, потому что не дотянуться теперь до губ. Она чувствует, как мелко сокращаются мышцы, будто Аннероза что-то произносит беззвучно, или улыбается - не разглядеть, и не все ли равно. Она целует снова и просит шепотом:
- Поспите сегодня со мной.
- Хорошо, - соглашается Аннероза и поворачивает голову, подставляя Хильде губы, - если вы так хотите, Хильда, я останусь с вами.
Совпадение случайно, и не слово в слово повторяет Аннероза то, что когда-то ночью сказала Хильда - императору; и не те интонации, и отношения не те, ничего общего - даже речь идет не о сексе, а о целомудренном сне под одним одеялом. Но Хильде неприятен деликатный ответ, пробуждающий гадкие воспоминания - из тех постыдных, что хотелось бы вовсе стереть и отменить. Вину не свалишь на покойного императора - он, бедный, так невинен был, он и не подозревал, что все закончится сексом. А она-то знала и соглашалась, преодолевая стыд, надеясь тайком, что все окажется не так страшно и даже приятно. Сами слова ее выдали - а что она сказала тогда? Ах да, "я сделаю, как вы хотите, ваше величество". Эту фразу не забыть - она преследует Хильду, как заклинание, снова и снова настигает; ее подают Хильде, будто платок, которым удушили младенца. Никуда не деться, надо терпеть. И ужели Аннероза считает, что Хильда принуждает ее, пренебрегает чужими желаниями в угоду своим капризам?
- Вы говорите так, точно я заставляю вас.
- А вы думаете, Хильда, я не хочу остаться с вами?
- Откуда же мне знать? Я боюсь.
- Какая же вы милая. Не бойтесь, пожалуйста, и не думайте, что я ночую с вами из вежливости. Если б я не хотела, даже вы не могли бы принудить меня, Хильда, разве вы сами этого не понимаете?
- Я понимаю, но я все равно боюсь. Наверно, я веду себя глупо.
- Да, очень глупо.
"Милая" - так редко зовет ее Аннероза, избегая устных нежностей, любовного лепета; ее голос может превратить само имя в ласку. Хильда замолкает и укутывает ее в халат, сквозь шелк притрагивается к телу; и Аннероза разрешает эти прикосновения, принимает услугу величественно и снисходительно, будто сама - императрица, и никого выше нее нет на земле. Ей идут бледные цвета, позабытые цвета: гвоздичный, дымный, жонкилевый, перванш, опаловый и палевый, и розовый пепел. За мнимою слабостью, за идеальной женственностью спрятано спокойное достоинство, холодное самообладание. В ней едва ли не больше мужества, чем в Хильде - в Хильде, набрасывающей халат мужского покроя, халат "для молодого человека": густо-зеленый, с широким поясом и квадратными карманами. Новобрачный, нарядившись в такой халат, ведет супругу к расстеленной кровати. А Хильда опускает в карман книгу - до следующего вечера распрощавшись с Плутархом, с Помпеем, с Гипсикратией; и на одну секунду перепрыгивает в собственную юность, прямо разворачивает плечи и вздергивает голову. Жесткая ткань скрадывает округлые линии, подчеркивает худобу; Хильда на грудь перебрасывает скрученные в жгут волосы и спрашивает:
- А если я снова подстригусь, что обо мне подумают, Аннероза?
- Решат, что вы готовитесь к войне. Вы и так хороши, оставьте, как есть. Разве ваши волосы так мешают вам?
- Со стрижкой мне было лучше.
- Тогда подумайте об этом завтра. Идемте, Хильда, вы уже на целую минуту выбились из расписания, вам пора лечь в постель.
Маленький коридорчик соединяет две спальни: его не было в плане императорской резиденции, его пробили позже, по специальному приказу. Никогда нельзя угадать, когда дворцовые перевороты снова войдут в моду, лучше заранее подсуетиться и подготовить путь к отступлению. Императрицу не зря хвалят за благоразумие и дальновидность: она предусмотрительна, она еще девочкой мечтала о секретных ходах и потайных витых лесенках. Дверцы скрыты в стенах, Аннероза без труда может навещать Хильду и возвращаться к себе украдкой на заре. Хильда никогда не наносит ответных визитов: что за скандал разразится, если чересчур усердная служаночка однажды постучит утром в дверь и не услышит ответа, заглянет внутрь - и не найдет императрицу ни в кровати, ни в комнате. За Аннерозой нет докучного присмотра, и распорядок ее дня не так жесток: ей не надо непременно вставать в один и тот же час. Нравы смягчаются, в слабых тисках этикета бьется только Хильда; когда подрастет наследник - и ему придется постонать, прежде чем притупится лезвие приличий. Ничего страшного, строгое воспитание пойдет ему на пользу. Государству не нужен избалованный правитель - да, времена уже не те, и подданные по глоточку пьют свободу, как лекарство, постепенно увеличивая дозу. Через восемнадцать лет они, возможно, перестанут бездумно восторгаться и начнут уважать... и не удивятся, если Хильда, передав власть, все-таки обрежет волосы и сошьет себе полдюжины брючных костюмов. Сюртуки тогда, пожалуй, совсем устареют и осядут в музеях, а галстуки сменят шейные платки. Надо поучиться завязывать галстук, - рассеянно думает Хильда, - наверно, это не очень сложно.
Две женщины готовятся ко сну - вот что сказал бы безымянный третий, увидев их со стороны, случайный третий, не посвященный в тайны титулов и хитрые выверты кровного и бескровного родства. Пожав плечами, он отсек бы эротические мотивы и возвел в абсолют дружбу, страх темноты и отсутствие второй кровати. Карты ему в руки, он не так уж и неправ: сейчас они не похожи на любовников. Аннероза сворачивает покрывало и взбивает подушки, наклонившись, выдергивает маленькое перышко из наволочки. Подушки, как встарь, наполняют пером и пухом - они стоят дороже, но спится на них слаще. Постельное белье пахнет лавандой, тусклые ковры согревают ноги и глушат шаги. Хильда расчесывает волосы, не глядя в зеркало, и сплетает слабую косу; отрешенно и ловко двигаются ее пальцы. Книжка оттягивает карман, полы халата расходятся, обнажая колени, мягко горит настольная лампа под зеленым абажуром. Они проводят тихий вечер, семейный вечер, они не целуются и не нежничают друг с другом: им не надо доказывать ежеминутно, что они связаны любовью или иными узами. Аннероза ложится на спину и согнутым локтем закрывает лицо от света; странен этот неженский жест, но Хильда знает за нею несколько привычек, трещинами покрывающих образ идеальной дамы-в-башне, олицетворение розы. Ее белые руки одинаково владеют иглой и оружием: из старинных пистолетов она стреляет в тире метко и хладнокровно, пробивает мишень за мишенью. Верхом она ездит по-мужски, в штанах и сапогах, и выбирает самых нравных лошадей, к которым и Хильда не смеет подступиться. О да, она с виду хрупка, но и сильна, как смерть, сильна, как брат-император: у них было больше общего, не только золотые волосы и тонкие черты, и длинные пальцы, и оленья грация. И может, Аннероза была сильнее его, но теперь не с кем сравнить, проще смириться и поверить своему чутью. У всех свои причуды, все отвлекаются, как умеют; и даже Аннероза не должна навечно замыкаться в мирке из сухих и вышитых цветов: добровольное изгнание ее завершено, она возвратилась из ссылки. Ее похоронят, когда она умрет, а прежде не надо, а заживо - не надо.
Хильда выключает свет и сбрасывает халат в темноте, эта привычка из ее короткого замужества: раздеваться на ночь не при свете. Но в супружескую постель она никогда не ложилась голой, тогда скромность была излишней. А сейчас она смешна - после ванны вдвоем стоит ли прятать свое тело, стоит ли стесняться Аннерозы, и без того закрывшей глаза? Ей чудится чужой недобрый взгляд, кривая тень на стене, то ли призрак, то ли угрюмая камера, фиксирующая каждое движение. Мигрень, лемур, воплощенная бессонница. Под одеяло Хильда ныряет, как ребенок, с головой, и обнимает Аннерозу, к теплой щеке, к спутанным прядкам, к сонным губам прижимается губами, прощаясь на ночь. Не нужны ответные поцелуи, Аннероза сквозь дремоту принимает Хильду в объятия: так заведено у них, они всегда засыпают, обнявшись. Переплетенные ноги согреваются, выравнивается дыхание; им тепло и покойно вдвоем, они очень устали и крепко уснут. Доброй ночи, милые леди, доброй ночи. О, пусть все так и длится до конца жизни, с маленькими перерывами - чтобы Хильда не разучилась засыпать в одиночестве; о, пусть разлуки будут недолги, ведь дорогие могилы легче навещать вместе. Они сполна хлебнули непоправимых утрат, они, как старухи, хотят постоянства. Свежий ветер задувает в окно, погода меняется вместе с временами, в три часа пройдет быстрый дождь и прибьет к земле листья. Какая холодная осень в этом году, удивительно холодная и ясная. И Хильда слышит, засыпая, как Аннероза шепчет: "Сладких снов, милая Хильда", - и успевает загадать: если сон окажется сладким, они проживут вдвоем еще тридцать лет, ни днем меньше.
Всю ночь ей ничего не снится.