Пролог
Дом кузнеца всегда стоял в отдалении от деревни - на опушке леса или даже чуть глубже, чтобы хоть как-то заглушать грохот тяжёлых ударов и протяжный звон металла. Ещё покойный Верхар, когда строил кузню, прорыл ров до пролегавшего рядом с выбранным местом естественного оврага. Часть воды от реки уходила сюда и приводила в движение большое колесо размером с сам дом, чтобы раздувать меха можно было, не отвлекаясь от дела. Он тогда ещё был молод и холост, но уже готовился свататься к Веноре - ему нравились сильные и крепкие женщины, чтоб ему под стать. А ещё ему очень хотелось, чтобы она скорее родила ему сына.
Розовощёкий крепыш Волод родился через год после свадьбы. Только стал ползать, так мать за ним не успевала доглядеть - стоит отвлечься на минуту, а он уже рядом с отцом! На огонь смотрит, на металл смотрит и от каждого "дзо-он" заливается смехом. Так и рос в кузне! А захочет есть - к мамке ползёт, за подол тянет и орёт, дескать, корми скорее, папаня ждёт!
А чуть подрос ещё, помогать начал. Верхар ему специально маленькие инструменты сделал, чтоб по всем правилам учился. Вот и выучился всем на радость. Мать в нём души не чаяла, даже второго делать отказалась, отшучивалась - вдруг такой славный уже не выйдет! Отец спорить не стал, и искренне был счастлив тем, что имеет.
Одна беда - не женили они его. Пошли в город за рудой, да там и сгинули оба под ножами разбойников - ни родителей, ни руды. Волод горевал, оплакивал, а горе своё выплёскивал среди жара и грохота - переплавлял и переделывал всё, что казалось ему ненужным: посуду почти всю, свои детские инструменты, из украшений только мамины серьги любимые пожалел. Рука не поднялась бросить в печь, так и проплакал над ними весь вечер, а наутро как будто новый человек встал. Будто всю ночь он с родителями разговаривал, простился и отпустил. Поехал в город - продал всё, что у него получилось в тоске, накупил новой руды, а вернувшись в деревню, посватался к первой же попавшейся! Решил, что одному в доме невыносимо, неправильно.
И стала хозяйничать в его доме Нивара - красивая девка, и управлялась ладно, и скот-птицу в порядке держала. Вот только болезная была - первый же раз разродившись, она завяла, зачахла, да и сгинула вскоре. Девочке и года не было! Вот и пришлось поставить кроватку в кузнице - а малышка и рада. Первое время, правда, по мамке плакала, как вспоминала. Волод тогда дело останавливал, брал её на руки и рассказывал какую-нибудь историю о том, как сам маленьким был, а потом добавлял: "Только я теперь и без мамы, и без папы, но мы вдвоём с тобой, справимся, а потому и грустить не о чем!" - и улыбался так светло и добро. Вскоре она плакать перестала, только по вечерам и в обед просила про бабушку с дедушкой рассказать да про папку маленького.
Он её Веррявой назвал, пытался к дому приучить, к хозяйству, а она - ни в какую. Орёт дикой птицей, ногами топочет, кулачки сжимает, покраснеет вся и на отца смотрит, будто он её обижает. Волод тогда махнул на неё рукой, продал всю живность, кроме коровы, да и стал её делу учить.
Веррява росла, крепла, училась быстро, и вещи у неё получались - загляденье! А уж к пятнадцати летам она такие ажурные решётки делала - забор городить, на ставни навесить, дверь украсить - что не стыдно и в большой город везти, богатым людям показывать.
Не возили, не показывали. Верряве скоро решётки лепить надоело, за украшения взялась. То серьги какие сделает, то ожерелье, то браслет - тут и пригодились те детские инструменты, что Волод для неё делал, как Верхар для него в своё время. Бывает, сделает какую-нибудь висюльку и тащит в деревню вечером - очередной подруге дарить. Восторженная такая, окрылённая уйдёт.
Но, чем старше она становилась, тем смурней возвращалась в такие вечера домой. Отец заволновался, пытается расспросить её, а она молчит, только хмурится больше, а по ночам в подушку ревёт. А тому её слёзы как раскалённое олово на сердце - и жалко дочку, и сделать ничего не может. Да ещё в деревне поговаривать стали, что она на парней не смотрит и разговаривать даже с ними не хочет, нос воротит, а от этих толков ещё тяжелее становилось.
Решил Волод, что пора её сватать, пока селяне до чего плохого не додумались. Ходил вокруг да около, но так и не решился с дочкой заговорить о свадьбе.
А она и сама в деревню ходить перестала, слухи утихли, и жизнь вернулась в своё русло. Волод ещё пару раз пытался завести разговор на эту тему, но потом махнул рукой - девка большая, сама решит, как ей жить - и будто камень с плеч сбросил, полегчало так. А дочка, будто почуяла, веселее стала и работала так же увлечённо, как и раньше, шутила с отцом, смеялась.
Вот только серьги больше не делала, да по весне бросала грустные взгляды в сторону деревни.

Годы шли, Верряве к двадцати дело было, а она о замужестве и не думает! Смеётся: "Да на что мне муж в доме? Я и сама всю работу поделаю, а где и отец поможет! Нам бы приготовил кто чего вкусненького..." Все смеялись вместе с ней и, несмотря на эту странность, всё равно с радостью с ней общались, а иной раз и правда приволокут с собой то пирог какой, то яблок печёных. В такие дни Варрява устраивала себе отдых - принимала гостей, как положено, с чаем и беседами, а после того, как все разойдутся, ходила неприкаянная. Могла в лес уйти и всю ночь гулять. Или хворост во дворе жечь.
Волод тогда окончательно понял то, что чувствовал с первого года жизни дочурки - её свадьбы он не увидит, и внуков не увидит. С тех пор всего пять лет прошло, и он умер. Незаметно как-то, как жена ранее - не болел, не хворал, а будто жизнь отвернулась от него, а потом и вовсе ушла.
Говорят, Веррява на похоронах даже не всплакнула, а за спиной шептались: "Это она его в могилу-то... не могла как все... ну хоть бы ради отца нарожала малышей, всё радость!..". Неделю шептались, пока она гостей от своих дверей гоняла криком и взглядом - тяжёлый взгляд был, как тот молот, тёмный, блестящий.
Но стоило ей после прийти, покаяться – все покивали головой, мол, ничего, понимаем, горе, и снова стали к ней ходить, в гости и по делам.

В мужья к девушке больше никто не сватался, а она только краше становилась - рослая, крепкая, как бабушка Венора была, лицо смуглое, глазищи огромные, серые, коса бурая, тугая, до пояса. И даже вечные брюки и рубахи её не портили, а уж фартук кожаный смотрелся, как будто так и рос с рождения. Хотя почти что так оно и было.
***

А однажды случилось вот что. Пришла в селение женщина - странная какая-то, пуганая, ничего рассказать о себе не могла, только о помощи просила. Говорила, что всё делать умеет, не потеснит, лишь бы угол был, укрыться где, жить. Всем селом думали, что делать. С одной стороны, оно и не сложно, не тяжко ещё одного человека прокормить, тем более, если и правда не бездельница. Вот только связываться с ней, не молодая же уже, с чего она ушла-то?.. Так ничего и не решили, стали расходиться, а Веррява, за всё собрание не сказавшая ни слова, подошла тихо к гостье, переговорила с ней с глазу на глаз, а после заявила, пока ещё не все ушли, что жить пришелица будет в её доме. Серьёзно так заявила, чтоб никто спорить не смел. А никто и не спорил, женщины же и вовсе вздохнули с облегчением - для невестки старовата, а мужьям лишний соблазн, вот и лучше будет, если с глаз долой...

Что происходило в доме кузнеца, пока никто не видит, знать посторонним не велено, вот только женщина та - Ронара - вскоре расцвела, освоилась и стала вовсю хозяйничать. А Веррява с тех пор только ещё добродушнее стала.

Часть 1.
Веррява
Сколько себя помню, мы с папкой Володом всегда вдвоём были. Я ни на шаг от него. Да и куда? Да и зачем? Вот она - кузница! И отец рядом, и не ругается, и игрушки мне придумывает! Только сразу объяснил, куда лезть не надо, где горячо, а где и под руку попасться можно. До обеда молотим, а потом - в речку, что колесо крутит! И искупаемся в ней, и воды в избу наносим. Обед сделаем, отдохнём - и дальше, и до заката иной раз! После опять в речку - пот да сажу смыть с себя. А сажа въедливая - пока трём друг другу щеки, да руки речным песком отмываем, раскраснеемся, весёлые! Только тогда и расходимся - папа за ужин берётся, а я, как соображать стала маленько, - корову встречать. Бывало, баба какая-нибудь поможет мне корову довести, и подоить поможет. Протягивает, счастливая, папке крынку, а он принимает, скромно так и тихо: "Да не надо было... Мы тут сами!". И улыбался, будто извинялся.
Я позже только поняла - вправду извинялся. Что не хочет никого в дом брать, что не нужен никто. Ведь и правда - не нужен!
И только сейчас понимаю - дура была! Хоть вторую жену бы он и не взял, так пусть чаще бы с деревенскими общался, а так... Как я в силу мастерскую вошла, так папа в кузне реже появляться стал, всё дома сидел. Говорил, мол, нет мне работы, селянам не много надо, ты справляешься. А вот вещи на продажу в город делать - помогал. Мне тогда казалось, мы как в детстве - вместе, как единое целое, только у меня всё по-взрослому, и вся-то разница! Хорошо было.
А потом папка захворал. Селяне после говорили - мать моя так же незаметно померла. Я только плечами пожимаю, не помню.
Как он умер, я села думать - с чего он так? - и надумала страшное. Это же он из-за меня...
Вот как было. Он же всё чувствовал, родной всё-таки... А как я стала серьги девкам таскать, так и совсем понял. Ну не нравились мне никогда парни. Да и с чего? Чего они умеют такого, чего не умею я? Да ничего, а то и меньше. Только хвастаться и грудь выпячивать. А девушки... Они же тонкие такие, непонятные, плавные и...! И...! Как черёмуха по весне - свежие и глаз радуют. Привлекают, манят, зовут.
Мучилась я. Не показывала, конечно, изо всех сил скрывала. Но папка родной же, видел всё - как я грущу, как тоскую. А как не грустить? Я ей висюльку какую, "красивая", "нежная", улыбаюсь. И самой хорошо только до тех пор, пока в глазах зазнобы не появляется ужас, а то и отвращение. Хорошо мне ума хватило не лезть больше, и так слухи пошли. А папа же не слепой, не глухой.
Понял. И ушёл.
А я до сих пор не знаю, сердиться на себя или благодарить его. Был бы жив, в ноги поклонилась, да обхаживала его в старости и немощи - не прогнал, не выдал, сам вынести не смог, но защитил меня. Я же от чувств этих обезумела - слонялась по двору, людей гоняла, про корову думать забыла. Думала, навсегда теперь так - пока в кузню не зашла. День и ночь перед плавильной печью проплакала, перед отцом извинялась, рассказала ему всё как на духу. А под утро забылась сном и увидела, как папка, счастливый, блаженный, подошёл ко мне, в лоб целует, за руки берёт и говорит: "Ты, главное, себя не забывай, дело наше не забывай! Тебе же жить и жить! А я пригляжу за тобой и за домом. За кузней пригляжу, а ты ученика найди, если всё-таки не...". И замолчал, враз погрустневший. А после улыбнулся, ещё раз в лоб поцеловал и пошёл прочь. Я его уже не видела, но голос донёсся издалека: "И с селянами помирись! Не дело это..."
Проснулась, как умытая. Лицо мятое, а внутри - будто заново родилась. А отцовские наказы на всю жизнь запомнила.

А однажды в деревню женщина пришла, просила крова. Собрали совет, все решают что-то, переговариваются, узнают, думают. А я смотрю на неё и всё.
Я же, когда по молодости за девицами ходила, с первого взгляда научилась узнавать, от какой чего ждать можно. Кто сразу шум поднимет; кто улыбнётся в ответ, а за спиной по подружкам шептаться будет; кто за руку подержать даст, а то и поцеловать, и никому не скажет... Вот только эти, последние, смотрят всегда, как на увечную - с сочувствием, жалостью, добрые такие, что тошно становится. А на эту смотрю - и чувствую, и поверить боюсь - не погонит. Не убежит, вой не поднимет, не испугается, не пожалеет.
Пока смотрела, народ расходиться начал - никто не хотел её принимать, красивая же, а одна, мало ли почему? Я подошла тогда к ней, смотрю в глаза и говорю:
— Со мной жить будешь? Я кузнец здешний. Дом вон, - махнула рукой, - у леса. Мне хозяйка нужна, а то с собственных харчей загнусь скоро.
Она смотрит в ответ, вроде серьёзная, а глазами смеётся.
— Буду хозяйкой, - кивает. Голос звонкий, живой, как речка под стенами кузни. - Ронарой зови!
На том и порешили. Селяне переглянулись и вздохнули свободно. И будто благодарны мне стали - мол, подобрала приблудную, заботу такую на себя взяла. Но приходить с тех пор реже стали - только по делу.

Ронара
Я бежала из города. Я бежала оттуда, где меня не смогли принять. Люди - деревянные! Брёвна! Не согнуть - так сломать!
И я. И меня. Выжили меня только из-за того, что я одна живу да девочек вышивке, вязанию, плетению учу! Кричали - мужа тебе надо, а живёшь одна и чужих мужей к себе заманиваешь! И не объяснишь им, что это невозможно. А мужики между собой меня бесовкой звали. Потому как не пускала их даже на двор. Собака у меня была, Харзой звала, только детей да женщин и терпела, на остальных кидалась так, что привязь чуть не обрывалась. Хорошая собака, любила я её сильно.
Но вражда соседей росла и росла, мой дом стали закидывать камнями, перестали водить учениц, а однажды я проснулась оттого, что Харза скулит и воет. Я выскочила, луна освещает весь двор, никого нет, только подруга моя боевая лежит, голова мокрая, глаза шальные, а рядом камень размером с кувшин. Я перед ней опустилась, голову в руки взяла да на коленки положила. Она смотрит, плачет, и будто прощается - руку мою лизнёт, в ладонь тычется. Ничего я сделать не смогла - минуты не прошло, как кровавая пена ртом пошла. Я в дом метнулась, нож взяла и помогла ей, чтоб не мучилась.
В ту ночь я поняла, что надо уходить. Быстро собрала всё необходимое - спицы да крючки, шерсть да еду, деньги взяла все, что были. Открыла курятник и загоны с овцами, натащила соломы в дом, тело Харзы туда же, да подожгла. Злость моя на людей горела этим домом и всем, что я нажила. Только убедившись, что пламя занялось уверенно, я поспешила прочь - не хватало ещё, чтоб увидел кто! Всё же поймёт, уйти не даст!
Мне повезло - когда соседи проснулись, им уже не до меня было, кинулись огонь тушить да добро своё спасать. Долго меня ещё помнить будут!

И пошла я по деревням. В каждой просила крова, угол какой. Люди думали между собой, давали приют на ночь-другую, да мирно советовали идти дальше.
Когда я дошла до этой деревни, я уже отчаялась - с полдюжины поселений меня выгнали, нигде принять не хотели! Говорили, требовали - почему сбежала? почему одна? почему без мужа и детей? Я отмалчивалась и уходила.
Вот и здесь - встретили, расспрашивать начали. А я, верно, дикой смотрелась, пуганой, всё ждала пока пнут прочь. Собралась вся деревня, шумят, галдят, меня теребят - что такое, почему да как? Потом махнули рукой, мол, завтра решим, время уже позднее, управляться пора. И тут подходит ко мне женщина - широкая, высокая, крепкая. Красивая-а! У меня аж дух перехватило на миг. Сама хмурая, серьёзная, спрашивает:
— Со мной жить будешь? Я кузнец здешний. Дом вон, - махнула рукой, - у леса. Мне хозяйка нужна, а то с собственных харчей загнусь скоро.
Пытаюсь серьёзной быть, кое-как улыбку сдерживаю - сама поверить не могу своему счастью! Хоть в пляс иди да смейся как дурная!
— Хозяйкой буду, - голос ровный, хотя кричать охота: "Конечно! Конечно, буду!" - Ронарой зови!
Она всем объявила, что забирает меня к себе. Как я на ногах устояла - не знаю. Хотелось рухнуть, будто дома оказалась после долгого пути... И, пока я справлялась со своей лёгкостью и летающим где-то умом, она подхватила мою котомку, меня за руку взяла, назвалась Веррявой и повела. Далеко повела, куда-то за деревню, к лесу, к журчащему ручейку и дому с кузницей и колесом на ней. Я вдохнула этой прохлады и в себя пришла. "Вот, - думаю, - закончился путь".
А дом красивый, ладный! Забор - дощечка к дощечке, калитка узорной решёткой украшена, двор большой, чистый. Хожу, млею...
И дальше бы млела, если б в дом не зашла. Не врала мне Веррява - хозяйской руки не хватает. Она меня в комнату провела, аккуратную, но пыльную слегка и холодную, будто нежилую давно.
— Как папка помер, - Веррява потупила взгляд, - я в его комнату перебралась, два лета как. А здесь до того жила.
Я помолчала, а потом говорю тихо:
— Спасибо.
Комнату прибирать она мне помогала. А я думала о том, что уже не хочу уходить...

Часть 2.
Веррява
Мы жили вместе уже два месяца. Быт наладился – любо-дорого посмотреть! Везде чисто и уютно, цыплята большенькие уже по двору ходят, траву, зёрна клюют, собака на привязи – щенок ещё, Ронара её Хаккой назвала.
По обыкновению, я утром колю дрова, а хозяйка моя, пока хлеб ставит, через открытое окно со мной переговаривается. Шутит, улыбается, рассказывает что-то или меня расспрашивает. Закончит с хлебом – собаку спустит, играет с ней – бегают обе, радостные! А я даже сердиться не могу, когда они мимо проносятся, сбивают меня, воду из вёдер расплёскивают. Скажу только:
- Ишь, разыгрались!
Ронара на это улыбнётся, как нашкодивший малыш, и дальше бежать. Что и говорить, с её появлением веселее мне стало, легче.

А как-то засобиралась я в город, на Ярмарку, готовый товар продать, руды закупить, а Ронара накануне стала крутиться вокруг меня неспокойно, будто попросить что хочет, а боится. Мне это надоело, посмотрела я на неё выжидающе, она встала столбом, рот открыла, набрала воздуха и говорит:
- Возьми с собой?
- Да как же? – ахнула я. – А хозяйство, а дом? Как оставим?
- За домом Хакка приглядит, да и хозяйство в целости будет, я ручаюсь. Возьми, а?
Я заругаться хотела, мол, что удумала, раньше сидела, а теперь – возьми… да посмотрела на неё – в глазах грусть, тоска, и только спросила тихо:
- Ты ж бежала?.. Или, думаешь, забыли там тебя?
Ронара вопроса не ожидала, хлопнула глазками, а потом усмехнулась, будто припомнила что весёлое, и говорит:
- Забыли – это вряд ли! Да только я издалека бежала. Не один день пути до того места.
И я сдалась, махнула рукой и разрешила. А она так обрадовалась, что бросилась мне на шею! И я обняла её, и отпускать не хотелось, а она будто расслабилась даже, голову на плечо положила.
Мне вдруг страшно стало, что однажды она уйдёт, отцепилась я с сожалением, встала, мол, собираться ещё надо, и ушла в кузню. Села там у очага, смотрю на угли, с папкой разговариваю. Разговор тот без слов был, да я многое поняла – что прикипела всей душой к этой Ронаре и что не узнает она этого, если сама не спросит, никогда не узнает.

Наутро я сходила в деревню – своей лошади у нас с отцом никогда не было, поэтому мы брали телегу у старика Иввара. За это я его упряжь ладила по мере надобности.
Ронара крутилась веселей обычного – еды в дорогу собирала, корову в поле на длинную верёвку привязывала, кур запирала, собаку с цепи спустила да наказала за домом следить. Та коротко тяфкнула, серьёзная, пробежалась вдоль ограды, через речку, обратно и ещё раз тяфкнула, будто говоря, что всё в порядке. Ронара рассмеялась, потрепала её по холке и села на передок телеги. Я села рядом, и мы поехали.

Уж не знаю, в чём тут дело, но с Ронарой торговля шла бойко. Видимо, её прелесть и другим видна. Да и как пройти мимо этих лучистых глаз и улыбки? Женщина так хорошо справлялась, что мне оставалось только любоваться.
Распродав всё до последней чашки, мы пошли по другим рядам – посмотреть, что другие продают и, может, что домой взять. Дошли до ряда с пухом, шерстью и тканями, Ронару туда как приворожило. Глаза горят и дышит через раз. Долго мне пришлось её окликать, чтобы она хоть что-то мне пояснила. Глянув ещё раз на товар, она отвернулась и стала пробираться в другой ряд, поясняя мне на ходу:
- Я раньше жила рукоделием – вязала, плела, вышивала. И девочек учила из ниток чудо делать, понимаешь? В дороге мне это очень помогало, но хватило моих запасов ненадолго – всё разошлось, что было, до последнего клубка. Для меня это как…
- …как для меня – дела в кузне, да? – закончила я.
- Да, - Ронара наконец выдохнула, но снова насторожилась. – Но ты не подумай, что я у тебя прошу! Я сама…
Я осерчала от таких слов, чуть не прикрикнула на неё, но сдержалась. Взяла её под локоть, остановила и обратно повела. Указала на мотки пряжи:
- Выбирай. Если уж хозяйствуем вместе, то вместе до конца! – я стихла и добавила. – Только немного пока, надо ещё за рудой идти.

Вернулись домой: Ронара счастливая, и мне хорошо, как коту с крынки сметаны! А к вечеру другого дня она мне пояс подарила – плетёный, цветной, у меня такого ещё никогда не было.

Ронара
Началась моя жизнь в доме кузнеца с забот: всё прибрать, хозяйство в порядок привести. Мы купили у селян цыплят, зерна для них, корову. Щенка к себе взяли – я имя дала, а Веррява будку сколотила и цепь с ошейником сделала. Двор ожил, но забота обо всех на меня легла – Веррява только с дровами и водой помогала. Долго к незнакомой работе привыкала, а как справляться начала, так нашла на меня тоска. Особенно перед сном – поедом ела!
Я испугалась сперва – думала, это я по городской жизни тоскую, а от такой мысли только больнее становилось. Рядом с Веррявой мне до того хорошо было, ладно и спокойно, что бросить её было бы тяжело. Её красота, стать и сила пленили меня – смотрю, и сердце обмирает, и так тянет сладко внутри.
Но я быстро поняла, что не в городе дело. Мне в любом месте жизнь – не жизнь, если любимым делом не заниматься. Шутка ли – я уже который месяц даже ниточки в руках не держала! Ни спиц, ни пяльцы.

Я понимала, что ехать на Ярмарку – только дразниться, но уж очень хотелось снова в руках материал ощутить! Стала я с Веррявой проситься. Не понравилось ей, нахмурилась, про дом спрашивает, мол, хозяйство развели – как оставим? Ничего страшного, говорю, не будет. А она молчит, думает что-то, и вдруг спрашивает:
- Ты ж бежала?.. Или, думаешь, забыли там тебя?
Я не сразу поняла, о чём она, а как поняла, смешно стало. Не забыли, говорю, да не найти им меня – далеко забралась.
И тут – как громом – она же волнуется! За меня! Уберечь хочет, защищает! Я даже не сообразила, что она согласна взять меня с собой – кинулась на шею, «спасибо» шепчу. А она обняла в ответ – так крепко, что я размякла. Знала, что не упаду, не даст упасть. И будто я – не я, не только я, но мы обе разом!..
Поэтому враз почувствовала, как потяжелели веррявины мысли – она руки разжала, меня отпустила и ушла в кузню. Долго я стояла посреди двора – хотелось пойти следом, думы развеять. Казалось, я смогу! Да мысли держали: «Кто я ей, в душу лезть? Что знаю о ней и том, что гложет?». Так и ушла спать ни с чем.

А утром ей уже легче было – это видно было, по ней всегда видно, такая прямая! И я летала, старалась успеть всё. Успела, вперёд Веррявы на телегу взобралась!
Приехали, народу на Ярмарке – тьма! И хоть казалось мне, что забыла я городскую жизнь, но в толпе оно как-то иначе всё - и болтать о пустяках, о погоде хочется, а там и предложить чего с телеги. Я болтала и сама не заметила, как мы всё распродали! Оставили телегу с конём среди прочих и пошли по рядам. Добрались до заветных лотков с пряжей, я сразу взялась оценивать – хорош ли товар, много ли цветов на выбор предлагают, что у них вообще есть. Цены как везде, даже чуть дешевле, чем в городе.
И тут до меня Веррява дозвалась. Я вынырнула из приятного возбуждения, как проснулась. Бросила ещё один взгляд на разнообразие ниток и пошла прочь. По пути говорила что-то, почти не слыша себя. Почувствовала, что она меня за локоть берёт, останавливает. Обернулась и вижу – Веррява злится, даже ничего сказать не может. Притащила обратно, говорит:
- Выбирай.
Тех денег, что она мне выделила, хватило на три больших мотка разноцветных жёстких ниток и килограмм шерсти. Не могла я такого ожидать, до сих пор с трудом верю, что всё реально вокруг.
А как приехала, взялась ей пояс плести. И лучше пояса, как тот, что я сплела тогда в благодарность Верряве, я больше не делала.

Часть 3.
Веррява
Когда настало тоскливое межсезонье, у нас с Ронарой всё готово было – запасы на полгода до следующего урожая сделаны, окошки да конура собачья утеплённые, сено для коровы напасено, да и прочего всего, что надо было. Три месяца дождей и инеевого морозца можно было спокойно пережидать.
Ронара себе ещё дело нашла – стала девчонок деревенских учить, из тех, кто хотел. А я и не против – что ей ещё делать, пока я в кузнице пропадаю? Там хоть сезон, хоть межсезонье, работы одинаково.
Хотя привираю, не всё одно: когда дожди начинаются, закупаю меньше руды, чем обычно, и делаю красоту. Серьги, браслеты, обручи на голову и шею, или решётки кованые – но это только по заказу если. А пока заказа не было, вот и кроплю для души, не торопясь, и сами украшения не на Ярмарку в первую очередь ношу, а по богатым дворам, там они и остаются с новыми хозяйками. Денег с этого больше выходит, но часть ушла на тёплый плащ Ронаре… Хотела я ей готовый плащ купить, а она материал запросила и так ловко скроила себе, что даже осталось немного дыры в стареньком отцовском залатать, для меня. Ещё часть уходит на нитки-бусины ей на работу, а часть до поры откладывается на руду.
Так и жили, каждый своим делом занятый, пока мороз не сделал речушку совсем медлительной, такой, что огонь раздувала лишь вполовину. Тогда я оставила кузню – мы с отцом всегда так делали, а сами на рыбалку шли, до самой большой реки, откуда дед воду отводил. Вот и я стала туда днём хаживать.
А по вечерам, когда я управлялась с рыбой, а Ронара распускала своих учениц, мы садились с ней за стол и друг про друга рассказывали. Сперва всё я – и про отца, и про мать, и что знала про бабку с дедом из папкиных сказок. А однажды она заговорила.
- Отца с матерью не помню и знать про них не знаю. Меня бабушка воспитывала, много чего рассказывала, а про них – ни слова, будто исчезли и всё. Потом добрые люди сказали, что они попросту меня кинули и богатой жизни искать поехали, да только с чего им верить, людям-то? Бабушка моя, Владя, хоть и старенькая была, а зоркая, с руками рабочими, ловкими, вот и пряла-вышивала лучше прочих в городе! И меня учила всему… А однажды она щенка мне подарила, видать, смерть свою видела. Умерла через полгода, дом мне оставила, собаку и науку свою. Люди в городе сперва не приходили ко мне, а потом увидели, что я не хуже бабушки с нитками управляюсь. Даже дочек своих приводить стали, чтобы я их учила, а мне за это кто яиц свежих, кто молока, кто сала, кто хлеба свежего. Здорово жилось тогда!.. И совсем не одиноко, с Харзой, собакой моей, и никого нам не надо было.
- Так не было мужа?! – воскликнула я с облегчением. Сколько об этом разговоров в деревне поначалу было, думали-гадали, от кого ж так Ронара бежала.
- Не было и не будет! – сердито ответила она, да так и застыла с открытым ртом. Смотрит на меня, соскочить и бежать готова, а я улыбки сдержать не могу.
- Это хорошо, - говорю, а самой так жарко и благостно, - мужа бы я сюда не пустила.
- Веррява-а, - и в рёв. И нет горя в этих слезах, одно только облегчение, как бывает, когда узнаёшь, что всё неприятное закончилось. Смотрю на неё, и у самой слеза катится, не первый день я думала, как бы ей сказать, что она всегда со мной жить может. Да только пересела ближе, лёгкую её, пушиночку, на колени себе пересадила, а она жмётся сильнее…
А как затихла, выпрямилась, взяла мою голову ладонями и зашептала прямо мне в лицо:
- Они же собаку мою прибили… Ведьмой меня сочли, детей водить перестали, а потом кто-то ночью камнем в Харзу мою кинул!.. Я ж им за это… Погребальный костёр для неё из своего дома сделала, прямо посреди ночи, и сбежала. Наверняка не один дом ещё сгорел тогда, может, до сих пор меня недобрым словом там поминают, - сделала паузу, в глаза смотрит, не мигая. – Что, примешь меня такую? Не прогонишь?
Жутко мне. До чего ж они солнышко такое ясное довели. Рука сама поднялась слёзы с ронариных щек вытереть.
- Приму.
- Значит, правда это! – она рассмеялась заливисто и счастливо. – Правда, что говорят про тебя? Что ты раньше девкам подарочки носила и парней не замечала вовсе?
- Правда, - сглотнув комок, ответила я. Не забыли селяне, ох же. – Теперь только тебе буду, хочешь?
- Хочу, - легко прикоснулась своими губами к моим и повторила. – Хочу…

Ронара
Я поначалу поверить не могла, даже сны снились об этом. Просыпалась от счастья и видела это же счастье перед собой – рукой коснуться можно, обнять, понежиться вместе. Стоило мне глаза открыть да потянуться, Веррява тоже просыпалась, улыбалась и называла меня солнышком, любимой. И каждый день таким правильным был, всё на своих местах, и по-другому быть не могло! И ночью, перед тем как заснуть… так хорошо и естественно было друг с другом!
Но чужое счастье, оно всегда заметнее. Прошло не больше двух месяцев сезона, когда пришла из деревни Веррява и, тяжело ступая от грузных мыслей, скрылась по обыкновению в кузнице. Я за ней следом, уже понимаю, что её волнует, девчонкам, которых учу, уже запрещают сюда ходить, да кто их удержит, пока все взрослые в поле, в делах? Вот и рассказывают, о чём их мамки по углам шепчутся. Знаю, а всё равно улыбаюсь – хоть так её подбодрить.
Останавливаюсь подле неё.
- Уходить придётся.
- Что? – не поверила я, что она такое говорит.
- Не примут они. Не посмотрят, что моя семья всегда при этой деревне жила и только добро от нас было. Засмеют, затравят… Или ещё хуже, за спиной шептаться будут и наговаривать, - она наконец оторвала взгляд от наковальни и посмотрела на меня. – Не хочу я так. Не могу позволить им плохое про тебя говорить.
- Но как же ты оставишь всё это? Это же твой дом, дом твоего отца и деда.
- Знаю, - она упёрла локти в колени и положила лоб на ладони. – Папка бы понял. Он бы вместе с нами радовался. Он же всё знал, но не прогнал меня никуда. И не брошу я дом, продам, а сами дом в городе купим, кузнецу перевезём, устроимся и будем жить, где никто нас не знает.

Так мы и сделали. Долго делали, искали, устраивали, только к межсезонью и смогли перебраться в город, крупнее того, куда на Ярмарку ездили. Повезло нам – и с домом, и со стариком немощным, который свою кузню Верряве дёшево продал, наказав ей пацанёнка одного, сироту, под крыло взять. Она и взяла, и учить мастерству стала, и с нами жить оставила.
А он ходит хмурый, будто и не рад. С большим трудом удалось выведать, что сестрёнка у него, маленькая ещё, вместе с нищенками как нищенка живёт.
- Так веди её сюда! – говорит Веррява тогда. – Пока я тебя кузнечному делу учить буду, Ронара сестру твою рукоделию научит, не пропадёте!
Скоро стали эти дети нам как родные. Своих-то у нас с Веррявой никогда не будет, а эти нет-нет, да окликнут меня мамой, и её любят очень, хоть и зовут по имени.
Так и стали жить, как хотим, а сорока потом на хвосте принесла: жалеют те селяне, что такого хорошего кузнеца из деревни по пустяку выжили…