Сколько себя помню, я всегда была одинока. Родители, друзья, коллеги — но, запертая в сером коконе своей маленькой квартиры, я не имела сил и желания сблизиться с кем-либо. Мне было уютно среди маленьких вещей всех оттенков серого, а если я хотела общения, то просто выходила на улицу. Не ставя перед собой цель найти друга, я свободно заговаривала с прохожими, знакомилась в очереди в супермаркете и теряла, теряла очередной шанс поймать судьбу за узорчатый хвост. Вот приятный молодой мужчина загадочно смотрит на меня — а я слишком смешливо улыбаюсь, разрушая романтичное очарование скромности. Вот милая девушка, явно такая же одинокая, но желающая избавиться от одиночества, робко поглядывает искоса, примеряя на меня образ лучшей подруги, — но я заговариваю с ней о цене на картофель, отпугнув напускной практичностью.

Пожалуй, я очень тяжелый человек. Со мной сложно на работе, в караоке-баре и на семейном ужине, потому что я строю вокруг себя стену, а окна оставляю только там, где нужно мне, а не где хотят другие.

Я одинока, но мне живется очень хорошо и легко. Я свободна.

Я люблю Токио, и это единственная любовь моей жизни. Я люблю серые лица домов, ограничительные линии в метро и усталых полицейских. Люблю и другую сторону города — ломкую патетичность театра, запах музейной пыли и голоса иностранцев. Среди иностранцев, перепуганных и потерянных, мне легче, чем среди японцев. Они улыбчивы, заражают восторгом, и рядом с ними я задумываюсь: неужели Япония такая необычная для них? Рассматриваю привычные вещи и пытаюсь представить, как они выглядят сквозь иностранную призму.

Обычные места неожиданно становятся привлекательными и интересными. Тянет пройтись по Акибе или заглянуть в зоопарк. Ведь я была там всего пару раз в детстве, и впечатления остались не самые лучшие: очень шумно, а меня, маленькую и незаметную, чуть не затоптала толпа школьников. Во второй раз старшая сестра объелась сладкой ваты и уже у клетки с красной пандой заныла, что ей плохо. Поэтому я не увидела тогда ни белого медведя, ни жирафа, которых мне обещал папа. Может, именно сегодня есть смысл восполнить недостаток детских впечатлений.

Но и сегодня мне не удалось пройти вглубь. Я замерла уже у второй клетки, и ничто не смогло бы сдвинуть меня дальше.

Я люблю серый цвет. Все его оттенки, от светло-серого, почти белого, до антрацитового. И дальше, вплоть до насыщенно-черного. Изящная красота графики, скромность цветовой палитры, мастерское владение оттенками одного цвета сводят меня с ума. Я ненавижу красный за его яркость, навязчивость и наглость. За его зловещую притягательность. Японский журавль стал для меня идеальным сочетанием любви и ненависти, предметом бессильного обожания. Проще говоря — у второй слева от главного входа в зоопарк Уэно клетки я готова была остаться на всю жизнь, вырвав из груди сердце и подарив его царственно-скромной птице.

Я умерла и воскресла. Журавль смотрел на меня, смотрел долго и внимательно, безусловно, поняв, что я обрела смысл жизни.

— Привет, — произнесла я, уцепившись неуклюжими пальцами за проволочные ячейки клетки.

Мой журавль расправил крылья, и я забыла, для чего я дышу. Мне казалось, что моя жизнь — не в кислороде, невидимом и условном, а в белоснежных перьях моего журавля. И капелька моей жизни ярким всполохом мягко скользнула на землю птичьего вольера.

Оглядываясь, словно во время приступа паранойи, я села перед клеткой на корточки и пропихнула пальцы, ободрав их, в ячейку у самой земли. Жемчужно-белое перо лежало совсем рядом, и я молила, чтобы ветер приподнял его и обронил ближе к моим коротким пальцам. Но погода была мучительно тихая, и я могла уцепить лишь самый кончик очина. С трудом дыша, я бесплодно пыталась пропихнуть пальцы дальше, царапая их. Если бы хотя бы ногти были у меня длиннее, я сумела бы подцепить перо и утянуть его к себе.

Но все было бесполезно. Стыдливо оглянувшись на удивленных детей, я выпрямилась и отряхнула руки о брюки. И позорно сбежала.

 

Меня мучила бессонница. В освещенных фонарем ветвях дерева за окном, в капающей из крана воде, в шагах в квартире этажом выше — везде был мой журавль. Он словно обнял меня невесомыми крыльями, оградив от мира пеленой безумия. В своем коконе я будто опутала себя в еще один кокон. Мне нечем было дышать, и распахнутое окно только дразнило, обещая прохладный ночной воздух. В моих мыслях были перья, легкие, как снег, и ранящие больнее осколков стекла. Я цеплялась пальцами за простынь, представляя себе легчайший журавлиный пух. Мне хотелось умереть, но я не могла, не коснувшись черной шеи с изысканной белой полосой. Я сходила с ума и, что делало мое положение еще ужаснее, полностью осознавала это.

По потолку скользнул свет фар проезжающей мимо машины. Он был так похож на крыло и настолько успокаивающе скользнул перед моими глазами, что я провалилась в долгожданную дрему.

Я проснулась глубокой ночью и в зеркале увидела обезумевшую женщину. В ее взлохмаченных черных волосах было снежно-белое перо. Мне не хватило сил засмеяться, я лишь стянула волосы в тугой узел, а перо аккуратно воткнула сбоку, следуя неведомой моде. Я знала, что мне нужно делать.

Зоопарк Уэно этой ночью ждал меня. Я босиком подошла ко второй слева от главного входа клетке и шепотом позвала журавля. Он поднял голову, взглянув на меня мудро и ласково. Замок на клетке поддался моим неловким пальцам легко, будто был сделан из рисового теста. Луна ласково осветила мое лицо и журавля. Он расправил крылья, тревожно застучал клювом, запрокинув голову. Я вскинула руки, защищаясь от стука, разрывавшего перепонки.

— Молчи! — взмолилась я, но стук не прекращался. Птицы кричали в своих клетках, замки падали, дверцы распахивались. Вокруг меня кружились миллионы перьев, ранивших мои руки и лицо не хуже ножей.

 

В дверь кто-то настойчиво стучал. Я со стоном открыла глаза и удивленно посмотрела на ярко освещенный потолок. По утрам я никогда не видела его таким — когда я вставала, освещен бывал только угол над шкафом. Понимание того, что я проспала, пришло мгновенно. Стук повторился.

Торопливо набросив юкату, под нескончаемый стук в ушах я распахнула дверь. Никого уже не было, только на полу лежал билет в зоопарк на сегодняшнее число.

Я почувствовала мурашки, пробежавшие от затылка до кончиков пальцев на ногах. Но билет лежал и у двери напротив, а этажом выше слышен был нетерпеливый стук в дверь.

«Подарите своим детям неповторимый праздник! Только сегодня в зоопарке вы увидите настоящих оборотней!»

Это больше заинтересовало бы иностранных туристов, ведь обычный ребенок вряд ли захочет встретиться с нэдзуми или кумо. Труды работника зоопарка, посреди дня разносившего приглашения по квартирам, заведомо были бесполезны. Может, лишь несколько школьников придут в зоопарк в надежде увидеть соблазнительную кицунэ.

А меня просто тянуло ко второй слева от главного входа клетке, и никакая реклама на билете не сравнилась бы по силе воздействия с моими воспоминаниями о ночном кошмаре.

Количество людей в зоопарке меня поразило. У входа толпились старшеклассницы в футболках с логотипом Всемирного фонда дикой природы, раздававшие пухлые брошюрки, а к клеткам было не протолкнуться из-за серьезных людей в костюмах и репортеров. У меня закружилась голова, я мгновенно возненавидела всех вокруг, потому что клетка с японским журавлем ощетинилась штативами видеокамер.

— Простите, — отозвалась я в миллионный раз на тычок под ребра и крепче сжала в руке крохотный пакетик корма, купленный у самого входа. Скромный дар своему божеству.

Журавля в клетке не было.

Пакетик упал на пыльный асфальт, а пальцы мои уцепились за ячейки клетки. Сердце странно заныло, залилось болью, и не сразу я поняла, что оно остановилось от восхищения.

— О-Цуру, — и юное божество в скромной белой юкате подняло на меня удивленные глаза.

Белый, черный и красный. Журавль был лишь вестником, и теперь я понимала это. Журавль не мог заговорить со мной, коснуться моей неуклюжей руки, улыбнуться и одними лишь глазами сказать все, что было у него на уме. Но он словно подготовил меня ко встрече с тем, кто мог бы подарить мне все это.

Я ждала до темноты. Толпа репортеров поредела, но я все равно не подходила к клетке близко, боясь спугнуть свою О-Цуру. Она вышла не одна, вокруг нее, именно вокруг, словно прислуга дочери императора, вились другие участницы сегодняшнего маскарада. Они развлекали О-Цуру, а она смеялась тихо и нежно, опустив сияющий взгляд. Я шла следом, прячась в тени. Змеей скользнула за ними в метро и искоса следила, как вагон одна за одной покидают ее подруги.

Оставшись одна, она повернулась ко мне и проговорила будто застенчиво:

— Почему вы за мной следуете?

— Сегодня я хотела покормить журавля, — застыдившись, я опустила глаза. Мне было страшно встретиться с ней взглядом.

— Завтра он будет ждать вас в клетке, — с улыбкой ответила О-Цуру и легко, будто ива на ветру, поклонилась мне.

— Но мне нужно сегодня! — отчаянно вскричала я и поймала ее за прохладные тонкие пальцы.

Испугавшись, она рванулась к открывшимся дверям вагона, но я не пускала.

— Нет, не бойтесь, стойте, — умоляюще шепнула я, разжав ладони. — Я расскажу вам.

Мы вышли из метро, и я долго, путанно, смешно и страшно рассказывала ей о своем безумии. Она молчала, даже не смотрела на меня. Поэтому, замолкнув, я оставила ее на скамейке и пошла на остановку. Она не окликнула меня, и пустота в сердце подобно кислоте впилась в душу и разум.

 

Пусть это звучит банально, но всю следующую неделю мне не хватало сил жить. Я лежала на футоне и смотрела в потолок. В плотно закрытое окно билась ветка — стояла ветреная пасмурная погода. Иногда я выходила на кухню и ела подсохшие уже лепешки или заказывала еду домой. Я пыталась рисовать, но это у меня не получалось никогда.

Я хотела умереть, но в уцелевшем кусочке сердца жила нелепая надежда встретить О-Цуру когда-нибудь.

В дверь стучали. Мне долго казалось, что это крупные капли дождя, и я не открывала глаза. Под закрытыми веками мелькали светлые точки и полосы, похожие на перья журавля. Когда стук перешел в грохот, я все-таки подошла к двери. Почти сразу все стихло, а за порогом я увидела только крупный сверток, перевязанный простой веревкой.

Одиннадцать метров узорчатого алого шелка, легкого и текучего. Самое красивое кимоно в моей жизни. Я любовалась чудными переливами ткани и вытирала слезы. Ведь это не для меня — посыльный снова перепутал двери, и завтра я отнесу сверток соседке сверху. Но пока, заперев дверь, я стояла перед зеркалом и неловко прикладывала кимоно к телу, пытаясь представить себя в нем. Словно в насмешку надо мной по алому полю ниже талии летели золотистые журавли.

Невесомым пером из рукава вылетел крохотный кусочек рисовой бумаги. Я метнулась за ним оголодавшей лисицей и судорожно сжала в пальцах, ощутив небывалую его важность.

«Журавль будет ждать вас у второй слева от главного входа клетки».

Не было подписи, не было ни слова о том, когда О-Цуру, мой журавль, будет ждать меня. Я ударилась в смешные хлопоты женщины, готовящейся к свиданию. Вызванный домой одевала лишь поцокал языком, увидев кимоно, и посоветовал покрепче привязать к себе столь богатого жениха, поняв по обстановке квартиры, что я не могу позволить себе такую роскошь. Я лишь засмеялась. В шелке кимоно я чувствовала легкость пальцев О-Цуру — никакой другой мастер не сумел бы соткать нежнее и искуснее, чем моя журавушка.

Сердце мое разрывалось от счастья, и ненавистный мной красный цвет заливал серость кокона яркой надеждой. Я летела к зоопарку Уэно, а люди улыбались, видя, как бьется во мне счастье.

— О-Цуру! — по-птичьи закричала я.

Она обернулась с нежной улыбкой и бросила молодому журавлю с еще серой головой горсть корма. Ни капли красного не было в нем, а белизна крыльев еще не стала ослепительной. Он не был достойной заменой моему журавлю.

— Говорят, он улетел ночью, — О-Цуру податливо упала в мои объятия, ответив на невысказанный еще мной вопрос.

— Это я выпустила его, — я погладила девушку по белоснежному лицу, впитывая тепло ее кожи.

— И он вернулся, чтобы отблагодарить, — улыбка О-Цуру обожгла мои неловкие пальцы.

Мне казалось, что она исхудала с нашей первой встречи. Безумно, до мученического крика, захотелось обнять ее и защитить, удержать, закрыть ото всех в коконе. Но алый шелк моего кимоно не позволял думать о серости когда-то родного кокона.

— Ты пустишь меня в свой дом? — и ладошка О-Цуру легка мне на грудь, почти коснулась сердца.

— Только если ты поможешь мне смыть серость с его стен, — прошептала я почти неслышно.

 

Сколько себя помню, я всегда была одинока. Запертая в серой шкатулке своего высокомерия, я не знала, что мир прекрасен, когда тебя обнимают ночью.

Мир чудесен, когда ты готовишь две порции на обед.

Мир неповторим, когда он создан лишь для двоих.