Я очнулась. Прислушалась, не открывая глаз — вокруг царила тишина, тихо поскрипывало и вздыхало сухое дерево, где-то далеко выл ветер. Пахло пылью и мышами. Твердая поверхность под щекой однозначно была холодной сырой доской, из щелей прилично сифонило. Я приоткрыла глаза, из-под опущенных ресниц оглядывая помещение. Они у меня, правда, коротковаты, ну да ничего, тут уж сгодятся и такие. Выходило, что я лежу в большой, пустой комнате. Вылинялые обои местами оборваны, краска на полу вздулась пузырями, обнажая кое-где светлые сосновые доски.. У стены валяется колченогий стул с выпотрошенным, как у рыбы, брюхом, тускло отсвечивая пружинами. Кроме стула в комнате не было ничего. И, кстати, никого. Я еще некоторое время полежала, стараясь уловить чужое дыхание у себя за спиной, но не услышала ничего, кроме смутных звуков старого дома. Я села, оглядываясь по сторонам. За спиной была стена с огромным витражным окном — серым от грязи, с длинными белыми потеками птичьего помета. Ветер дребезжал стеклами в рассохшихся рамах. В общем-то, понятно. Заброшенный дом, скорее всего за городом — ни голосов, ни машин, словом, всего того, что составляет привычный до полной невосприимчивости шумовой фон городского жителя. Единственное, что осталось неясного — как я здесь очутилась.
Я встала, переступила с ноги на ногу, пошевелила руками. Вроде все цело. Голова не болит, крови нигде нет. На мне почему-то были штаны от зеленки — старые, с кожаными заплатками на коленях. Странно, мне казалось, я их выбросила еще после Колумбии. Или не выбросила? Мысли, топчущиеся внутри моей головы в обыденном хороводе, вдруг начали сбиваться, недоуменно оглядываясь, как дети, заблудившиеся в городском музее. Я знала, кто я. Откуда. Сколько мне лет. Свою группу крови. Вот только не знала, где я и как сюда попала. Ладно. Хорошо. Примем как данность. Я — Анна Ван Хаас, мне двадцать восемь лет, я когда-то почти попала в олимпийскую сборную по биатлону. Рост — метр семьдесят пять, вес — шестьдесят шесть килограммов. И у меня есть нож. Мой старый нож — его подарил мне отец, когда я застрелила своего первого оленя. Старый немецкий окопный нож с отполированной многочисленными прикосновениями деревянной рукояткой. Его привез еще дед. Снял с убитого им немца во время Второй Мировой. Отец прошел с ним Вьетнам. Наверное, он хотел бы подарить его Биллу, но банковским служащим окопные ножи ни к чему. Выдача кредитов — дело, конечно, нервотрепательское, но руководство банка вряд ли одобрит ситуацию, при которой отказ в кредитовании будет сопровождаться потрошением клиентов. Хотя, я думаю, тогда кредиты возвращали бы чаще. Ну, так или иначе, теперь нож мой. И даже не сомневайтесь — я умею с ним обращаться. Переняла семейную традицию, так сказать. Хотя, кажется, из последней поездки в Южную Америку я вернулась без ножа. Или я путаю? Может, то был Боуи? Впрочем, неважно.
В общем, сунула я нож за голенище и пошла к двери. Не знаю, когда последний раз смазывали эти петли, но скрипели они просто адски. Визжали, как суки. За дверью был длинный коридор, выкрашенные тускло-желтой краской стены уходили вверх метра на четыре, не меньше. Да, на отоплении зимой тут разоришься. Я осторожно выглянула. Все те же старые знакомые: никого и пусто. Прикрыв дверь по возможности беззвучно — то есть с жутким визгом, но без стука, я пошла вперед. Доски поскрипывали под ногами, шаги гулким эхом отражались от облущенных стен. Когда я оглянулась, двери за спиной не было. Просто не было и все. Я вернулась, прошлась вдоль стены, гладя ее руками. Ровная стена, покрытая слоем старой, облупившейся краски. Никакой двери. Дорого бы я дала, чтобы увидеть свою физиономию в этот момент.
Именно тогда я впервые подумала, что просто галлюцинирую. Хапнула чего-то некошерного и лежу в Алжире или Боливии на тощем гостиничном матрасе. Я села под стеной, опершись плечами на холодный глянец краски. Потолок терялся в серой полутьме, украшенный фестонами пыльной паутины. Под лепным гипсовым карнизом тусклую желтизну пересекало пять белых полос. Длинные, глубокие поперечные полосы. Пол внизу был припудрен белым крошевом. Очень интересно. Некоторое время я созерцала царапины, пытаясь представить того, кто мог бы их оставить — на высоте трех-то метров. Да, если это галлюцинация, то мое подсознание — исключительно увлекательное место. Нет, честно.
Теперь надо решить, что делать дальше. Сидеть и ждать, пока попустит? А если это не глюк? Либо не совсем глюк — то есть я действительно где-то в заброшенном доме, а насчет двери — это уже пригрезилось. А царапины — ну мало ли чего. Всякое бывает. Итого, мы имеем. Если это галлюцинация — я ничего не теряю, а если реальность — просиживание задницы может сильно ей повредить. Обдумав все варианты, я встала и решительно зашагала по коридору.
Дойдя до поворота, я, сжав деревянную рукоятку ножа, осторожно заглянула за угол. Вряд ли я здесь встречусь с друзьями. Хотя... розыгрыш? Не то чтобы у меня были близкие друзья, но вариант сбрасывать со счетов не стоит. За углом была такая же пыльная пустота. И за следующим. Это ж какого размера должен быть домина! Коридоры петляли, сплетаясь и вновь разбегаясь, длинные, пустые, равнодушные. Иногда мне попадались запертые двери — медные ручки покрылись зеленой патиной и потускнели. Пол устилал слой пыли, и ничьих следов, кроме моих, там не было.
В одном из коридоров я увидела стоящую у стены невысокую тумбочку, накрытую цветной скатертью. Вдруг тумбочка шевельнулась, неловко поворачиваясь. На меня смотрела огромная, мне по бедро, жаба. Приземистая серо-зеленая туша опиралась на толстые задние ноги, маленькие, сложенные на груди передние лапки были украшены маникюром. Длинные когти сверкали свежим лаком цвета спелой малины. На плечах у нее была яркая испанская шаль, черная, в алых и зеленых аляповатых цветах. Я застыла, а потом медленно начала отступать, выставив нож перед собой, пока не уперлась спиной в стену. Жаба улыбнулась, обнажив полный рот длинных, тонких и острых зубов, похожих на зубы глубоководных рыб. Поправила на плечах шаль и тяжело запрыгала прочь по коридору. Доски глухо ухали в такт грузным прыжкам. Она открыла дверь и скрылась за порогом комнаты. Дверь медленно, с протяжным скрипом захлопнулась. Щелкнул замок. Я на ватных ногах подошла поближе. Из-за двери доносилось приглушенное пение — кто-то тихо и фальшиво напевал арию герцога из Риголетто. Я стояла под дверью, не ощущая ничего, кроме странного, подернутого инеем спокойствия. Отстраненно смотрела, как моя рука медленно поднимается и смыкается на тусклом металле ручки. Такое состояние бывает во сне — когда наблюдаешь за всем словно со стороны, кошмар скользит мимо, не касаясь тебя холодными скользкими ладонями. Ручка поворачивается, преодолевая сопротивление пружины — медленно, натужно. Я толкаю облупленную створку и слышу, как лязгает в лутке язычок замка. Пение оборвалось. Некоторое время царила тишина, потом что-то глухо стукнуло, словно задвинули ящик деревянного стола, и половицы скрипнули под массивным телом. Гулкие шлепки звучали все ближе — и страх вдруг вернулся, рванув сердце в галоп. Я развернулась на пятках и бросилась прочь, оскальзываясь на крашенных досках, не раздумывая и не оглядываясь. Завернула за угол, чуть не треснувшись лбом в стену, проскочила еще пару коридоров и скорчилась в какой-то низкой пыльной нише. Во рту было липко и кисло, пульс колотился в висках. Не знаю, сколько я там просидела, прислушиваясь к скрипам и шорохам старого дома. Паника быстро отступала, и я уже начала подумывать о том, чтобы вернуться и убедиться, что гребанная жаба была просто галлюцинацией. Вылезла из своего убежища, тем более что там все равно воняло мышиным дерьмом, и пошла обратно. На развилке двух коридоров, грязных, сумрачных и абсолютно пустых, я озадаченно остановилась. И по какому я бежала? Пожав плечами, я свернула вправо.
Шла я долго, дергая за ручки всех дверей, попадавшихся мне на пути. Ну хоть бы одна незапертая попалась! И ведь не выбьешь — я с моим весом могу колотиться в массивные створки до второго пришествия, и если что-то и сломается в результате, то, скорее всего, это буду я. Если сначала я пыталась открывать тихонько и незаметно, то сейчас, усталая и злая, я дергала ручку и пинала ботинком в дверь. Когда очередная, хрен знает какая по счету, дверь распахнулась, обдав меня порывом ветра, я подпрыгнула от неожиданности. За ней была комната. Обычная жилая комната. Маленький столик рядом с белой эмалированной мойкой, полной грязных тарелок, железная кровать у стены, застеленная клетчатым пестрым одеялом. На окне колыхались занавески в мелкий цветочек, перехваченные розовыми бантиками. Я подошла к окну — и вцепилась в подоконник побелевшими пальцами. Вообще-то я высоты не боюсь — и с парашютом прыгала, и по скалам лазила. Но есть же предел! Когда выглядываешь из окошка с ситцевыми занавесочками, то понимаешь, в общем-то, что можешь увидеть что угодно — задний двор, площадь, да хоть развалины Помпеи. Здесь вид открывался на облака. Они клубились внизу, как сливочная пена, мягкие и рыхлые, переливаясь золотом и перламутром в лучах то ли восхода, то ли заката. Кое-где в облаках появлялись просветы, и тогда я видела далеко-далеко внизу колышущееся бескрайнее зеленое море леса. Вот. Же. Еб. Твою. Мать. Где этот блядский домик? На Памире?
Я села на кровать, скрипнув железными пружинами сетки, и закрыла глаза. Господи, пусть это будет химия. Пусть я приняла что-то, Господи, пожалуйста! Я не хочу сходить с ума! Я не хочу очнуться где-нибудь в палате с мягкими стенами и ласковым персоналом. А может, я уже там? Это, наверное, единственное, что меня по настоящему пугало. Всю свою жизнь я боялась оглянуться — и увидеть за плечом оскаленную маску безумия.
Я помнила, как увозили маму. Мне тогда было лет семь, но помню я все просто отлично. Мама визжала — на одной длинной протяжной ноте, без перерыва. Струйки слюны текли у нее по подбородку, и воротничок голубой кофточки совсем промок. Санитары несли ее, спеленатую, на руках, как большую куклу. Один тапочек упал у нее с ноги и я, подняв его, пошла следом, чтобы отдать маме. Но тапочек уже не понадобился. Через полгода она покончила с собой в психиатрической клинике. Перепилила вены торчащим из кровати саморезом. Отец тогда сказал, что это все оттого, что она была слишком впечатлительной. Совсем как я. Не знаю. Вряд ли. Но в семь лет веришь самым странным вещам. С тех пор я старалась быть сдержанной — мне почему-то казалось, что если сохранять спокойствие, то это защитит от безумия, притаившегося внутри. Спокойствие и целеустремленность. Прозрачная стена, надежно отделяющая тебя от ненадежного мира эмоций, шатающегося под ногами, как веревочный мост над пропастью. Как говорил школьный психолог — эмоциональная ригидность. Ну, что сказать. В жизни мне это пригодилось. Я никогда не нервничала — ни перед контрольными, ни перед экзаменами. На соревнованиях у меня после прохождения дистанции не дрожали руки, на огневом рубеже выбивала минимум четыре из пяти — и это в худшие дни. Да и сейчас моя работа, как-никак, требует сосредоточенности.
Не знаю, сколько я просидела на той кровати. Когда я открыла глаза, свет приобрел пронзительную предзакатную яркость, очерчивая длинные угольные тени на выбеленных стенах. Вздохнув, я встала и вышла из комнаты, оставив за спиной окно, выходящее в пылающее закатом небо. В зал. Вместо уже привычного коридора я очутилась в огромном бальном зале. Сверкал начищенный паркет, яркие ленты серпантина похрустывали под ботинками. Свечи в канделябрах были погашены, но воздух еще пах расплавленным воском и духами. На подоконнике стоял бокал с шампанским. Я подошла и взяла его за тонкую, переливающуюся гранями ножку. Пузырьки еще лениво кружили в золотистом вине.
Знаете, есть звуки, которые заставляют вас действовать еще до того, как мозг осознал, что же, собственно говоря, происходит. Выстрел, тихое звяканье железа за спиной, визг тормозов. Крик. Пронзительный, отчаянный вопль швырнул меня вперед еще до того, как хрусталь бокала брызнул осколками по глянцевому паркету. Кто орал, было совершенно непонятно, не ребенок во всяком случае. Я с разгону влетела плечом в высоченные, в три моих роста, расписанные золотыми вензелями двери и, распахнув их, остановилась. Вниз уходили широкие мраморные ступени, расходящиеся в стороны двумя широкими рукавами. Кто? Где? Куда? Крик, полный ужаса, прозвучал снова, и я, развернувшись, бросилась по лестнице вниз. Проскочив в несколько прыжков покрытые темно-фиолетовым ковром ступени, я промчалась по коридору и толкнула дверь, за которой что-то грохотало. Судя по звукам, там швырялись мебелью. Заперто. Отступив, я врезала ногой по двери рядом с замком. Раз, два, три. Дверь вздрагивала, но держалась. Ах ты ж сука! На четвертом ударе лутка не выдержала, и язычок замка вылетел из паза.
В комнате царил разгром. Мебель была перевернута. Матрас валялся на полу полосатой тушей, осколки зеркала бросали на стены дрожащие солнечные зайчики. Девушка вжалась в угол, выставив перед собой венский стул с тонкими гнутыми ножками. То, что приникло к полу, закрывая ей выход из тупика, сначала показалось мне почти человеком. Тонкая, текуче-гибкая тварь стояла на четвереньках, опираясь на вывернутые под странным углом руки. Голое молочно-белое тело было рыхлым, словно сделанным из валяной шерсти. Существо повернуло ко мне голову. Оно ее поворачивало и поворачивало, слитным бесконечным движением, пока белое безглазое плоское лицо не оказалось между лопаток. Тварь распахнула узкую безгубую пасть, сверкнув двойным рядом мелких острых зубов, и тонко, визгливо зашипела. Дробно семеня тонкими длинными лапами, она начала разворачиваться, оседая на задние и готовясь к прыжку. Я не стала ждать окончания маневра, а просто шагнула вперед и с размаху врубила ему ботинком в морду. Удар берцем с титановым стаканом ломает лицевые кости нахрен, а ноги у биатлонистов неслабые. Рыхлая плоть прогнулась, расползаясь, на пол из четкого, как в мокром снегу, отпечатка подошвы, закапала слизь. За ботинком потянулись тонкие белые нити, намертво прилипнув к черной коже. Существо затрясло головой, разбрызгивая мутные тягучие капли, заворчало, и вновь пошло вперед, слепо поводя головой. Вмятина в голове стремительно уменьшалась, заполняясь нитяным хаотичным плетением. Я отскочила в сторону и вновь ударила — в висок, из всех сил, как футболист, пробивающий пенальти. Оно замедлило кружение, заскулило, махнув в мою строну широкой расплющенной ладонью, оставляя в деревянном полу глубокие борозды.
— Съебывай оттуда! Быстро! — Я пинала чертову тварь, уворачиваясь от ее выпадов. Девушка, стряхнув оторопь, перехватила стул поудобнее и, подскочив сбоку, с размаху лупанула тварь по башке, впечатывая ее в пол. Существо словно стекло вниз, оплывая, как жвачка на горячем асфальте. Я схватила девицу за руку и дернула к двери.
— Валим! Бегом! — Мы вылетели за дверь и рванули по коридору. За поворотом обнаружилась узкая деревянная лестница. Проскочив несколько пролетов вниз, мы остановились, шумно дыша и пытаясь сквозь грохот пульса в ушах услышать приближающиеся шаги твари. Я обернулась к девушке. Огромные, тщательно накрашенные блюдца глаз, мягкий, пухлый рот — и идиотское, черное в мелкий цветочек, платье, тоскливо обвисшее на груди. Такое платье еще моя бабушка носила.
— И что здесь происходит?
— Не знаю. Я прихожу в себя — а тут это. — Она судорожно сглотнула, кадык прыгнул вверх-вниз на длинной шее. Так. Стоп. Я отступила на шаг, критическим взглядом окидывая свежеявленное чудо. Жилистые, покрытые темными волосками руки, худые ноги с торчащими под тонкой ситцевой тканью коленками. Хотя побритые, ничего не скажешь. Ну что за блядство! Даже из гомика девушка получается лучше, чем из меня. Парень переступил с ноги на ногу, неловко одернув мешковатое платье. Ладно, к делу.
— Ты что-нибудь знаешь? — Он перестал, наконец, шарить глазами по лестнице и уставился на меня.
— Что именно? Таблицу Менделеева?
— А ты знаешь?
На бледном лице мелькнула слабая улыбка. Он покачал головой.
— Где я?
— У меня тот же вопрос. Я очнулась здесь, в пустой комнате, часа три-четыре назад. За это время не встретила никого, кроме зубастой жабы. Выхода не нашла, людей, кроме тебя не встретила. Где мы, я не знаю. А ты что скажешь?
Он помолчал, нахмурив темные выщипанные брови. Лицо сделалось сосредоточенным и беспомощным. Как у ребенка на контрольной по математике.
— Не понимаю. Я проснулась здесь, на кровати. В углу сидела эта... это... Оно. Сначала просто сидело, потом пошло ко мне. Я швырнула в него зеркалом и побежала к двери, но она была заперта. Потом оно гоняло меня по комнате, а потом пришла ты. Все. — Он пожал плечами, судорожно сцепив пальцы. — Слушай, пошли отсюда, а? Вдруг оно где-то близко.
И мы пошли. Я шла впереди, сжав нож. Хотя, судя по последним событиям, толку от него — чуть. Справа показалась очередная дверь. Я потянулась к ручке, но парень перехватил меня за запястье. Терпеть не могу, когда меня трогают посторонние. Я раздраженно стряхнула его руку.
— Чего?
— Стой! Не входи.
— Почему?
— Откуда ты знаешь, что там?
— А откуда ты знаешь, что здесь? Я, между прочим, заходила уже в несколько комнат, и там было вполне безопасно. Никого не встретила. А вот жаба была как раз в коридоре. И подумай вот о чем — в комнате можно запереться.
Ну, это я приврала. Не знаю, запираются ли эти двери изнутри. Просто хотела его успокоить, чтобы не дергался. На самом деле я уже чертовски устала таскаться по коридорам, а с точки зрения безопасности комната ничем от коридора не отличается. И вообще, мне всегда было проще активно решать проблему. Сидеть и ждать, пока все закончится — извините, не мое.
Поколебавшись, парень тряхнул головой и с решительным видом встал рядом. Он дышал глубоко и часто, судорожно сжимая кулаки. Эдак и до гипервентиляции недолго.
— Ладно. Давай.
Дурацки мы, наверное, выглядели — тощая взъерошенная девица в старых армейских штанах и тощий взъерошенный парень в платье, стоящие в пустом коридоре и гипнотизирующие взглядом старую дверь. Я нажала на ручку и толчком распахнула створки. Что-то бесформенное кинулось на нас — и я, рванув гендерно дезориентированную сильфиду назад и вбок, шагнула вперед. И расхохоталась, тяжело опершись на косяк. Выла, как гиена, пока слезы не потекли из глаз, упираясь лбом в острый угол. Оказывается, и у моих нервов есть предел.
— Ты чего? — Он сунулся в комнату и повернулся ко мне, недоуменно хлопая подведенными жемчужно-голубыми тенями глазами. — Эй, ты чего?
Парень положил мне руку на трясущее плечо, поколебался и неловко притянул к себе, обнимая. — Ну все, все, перестань. Все хорошо. — Он гладил меня по голове, ероша короткие волосы, длинными мягкими движениями, как гладят кота. Плечо у него было твердое и горячее, под легкой тканью странно ощущались сухие крепкие мужские мышцы. Наконец я успокоилась — нервное хихиканье не в счет.
— Ты заметил, как я тебя героически прикрыла?
Он кивнул, завитки волос щекотно скользнули по моей голой шее.
— Знаешь, от чего? Занавеска, блядь! Это была занавеска!
Длинная полупрозрачная занавеска колыхалась под порывами пахнущего хвоей ветра. В комнате было темно и тепло, за окном оглушительно орали сверчки. Парень пошарил рукой по стене. Раздался тихий щелчок, и комнату залил приглушенный желтый свет. Лампочка под потолком — маленькая, в ажурном соломенном абажуре, покачивалась, заставляя наши бледные тени метаться по стенам. На полу лежал толстый светло-зеленый ковер, в углу стоял стол и два легких плетеных стула.
— Смотри, яблоки!
Парень взял яркое, лаково отблескивающее красное яблоко и с хрустом вонзил в него зубы. Сок потек из уголка рта, и он смахнул его рукой.
— Есть хочу — ужас. Лови!
Я вскинула руку, и яблоко шлепнулось мне в ладонь
— Ого, здорово ловишь!
Я пожала плечами. Это да, ловлю я здорово.
— Ты еще не видел, как я бросаю.
Я выключила свет и подошла к окну. В темноте медленно колыхалась темная громада соснового леса. Окно было на первом этаже и, просто вытянув руку, я могла бы прикоснуться к густой траве, растущей на газоне. Вдали смутно белел низенький заборчик. Парень подошел, сел на подоконник и выглянул наружу.
— Эй, смотри! — Он ткнул пальцем вверх. Я подняла голову, и у меня закружилась голова. Небо было усеяно звездами — густо, словно кто-то рассыпал сахар на столе. И они двигались. Лениво ползали по темному своду неба, сталкиваясь и кружась. Собирались в кучки и вновь расползались, продолжая сонное бесконечное вращение.
Я сдернула парня с подоконника, быстро заперла окно и задернула шторы. Вряд ли это поможет, но все-таки спокойнее. Вот же блядь — если земля в порядке, так с небом нелады...
Мы подперли дверь столом, сожрали все яблоки и улеглись на ковре, положив под головы маленькие вышитые подушечки, которые до этого лежали на стульях и явно предназначались для задниц. Ноги гудели, болело ушибленное плечо. Я закрыла глаза, слушая монотонную пронзительную песню сверчков за окном. Надо отдохнуть, выход, если он в этом доме вообще есть, все равно никуда за пару часов не денется. Парень перекатился на живот, оперся на руки острым подбородком.
— Тебя как зовут?
— Анна.
— А я — Китти.
Интересно, почему все эти ребята выбирают себе такие имена? Не Джоанна, не Мери — Амбер, Кенди. Китти. Смешно.
Через пять минут я знала, что он — из небольшого шахтерского городка, с родителями не общается, встречался с парнем, но тот его бросил, умеет шить и дома у него кошка. Он говорил, даже особо не глядя, слушаю я его, или нет — так поют птицы, просто успокаивая себя щебетом. Я лежала, уплывая в сон под мягкий негромкий баритон, когда вопрос выдернул меня обратно в реальность.
— Что делаю? Да как тебе сказать. Попадаю во всякие вещи. За деньги.
Ну а что я должна была сказать? Китти был... — врать ему было стыдно, как врать ребенку. Он доверчиво таращился своими прозрачными, как речная вода, глазищами, ожидая продолжения — и что мне было делать? Короче, я просто показала. Встала, выцарапала ножом на двери несколько концентрических кругов и вернулась на место. Коротко размахнулась. Нож тихо свистнул в воздухе, с глухим стуком уйдя в центр мишени. Китти зааплодировал. Я выдернула нож и повторила. Следующие десять минут я чувствовала себя фокусником на детской вечеринке. Я бросала за лезвие и за рукоять, с разворота, лежа, стоя. Разве что на голову не становилась. Пристрелявшись, я рискнула метнуть нож с закрытыми глазами и даже попала близко к центру. Китти сиял глазами, а когда улыбался, на щеках у него появлялись ямочки. Не знаю, какой он вывод сделал насчет моего рода деятельности — может, догадался, а может, подумал, что я из цирка. Во всяком случае, больше ни о чем не спрашивал.
Вообще, у парня было просто фантастическое чутье на людей. Казалось, он видит подсказки, как на телешоу — «Замолчи», «Улыбнись», «Погладь ее». Интересно, в постели он такой же? «Быстрее», «Поцелуй его», «Прогнись». Никогда мне этот трюк не удавался. Люди, с их сложным, подчиненным порывам и эмоциям, поведением, всегда были для меня загадкой. Впрочем, я, наверное, тоже казалась им странноватой. Как говорил Томми, слегка примороженной. Пока я размышляла о сложностях собственной социализации в излишне эмоциональном обществе, сбоку раздалось тихое похрапывание. Я обернулась — Китти спал, положив под щеку руку. Во сне лицо расслабилось, пухлые губы приоткрылись. Кожа в желтом тусклом свете одинокой лампочки казалась не просто бледной — белой, на виске мерно билась голубая жилка. Пока я лежала, разглядывая в упор лежащее на соседней подушке лицо, Китти поерзал, нашарил меня и, обняв, подгреб поближе. Я напряглась, прикидывая, как бы аккуратно стряхнуть с себя его руку. Но тут Китти забормотал во сне — и прозвучало это так тоскливо, что духу у меня не хватило. Я перевернулась на бок, лицом к двери, положила рядом нож и прикрыла глаза. Китти тут же вжался мне в спину, горячо дыша в затылок.
Никогда не спала ни с кем в одной кровати. Я всегда предпочитала, чтобы мужчины после секса не оставались у меня на ночь. Точнее, я их просто выпроваживала. Одна мысль о том, что кто-то будет лежать рядом, горячий и потный, толкаться, тянуть на себя одеяло, была неприятна. А утро! Что делать утром? Готовить ему завтрак и подавать кофе? Неловко жаться перед умывальником в мятом неглиже? Любоваться его заспанной и небритой физиономией? Начерта бы это было мне надо? Так что любовь к сексу — это одно, а совместный сон — совсем другое. Домой, дорогие, домой!
Вопреки моим ожиданиям, Китти оказался уютным и теплым, как плюшевая игрушка. Ладно. Костлявая плющевая игрушка. И так, размышляя о предстоящей бессонной ночи, я уснула.
Сон начался с запаха и цвета. Густой, тяжелый аромат прелой листвы, влажной земли, гниющих фруктов. Цвета — яркие, как на рекламных плакатах, посвященных тропическим круизам. Когда человек, привыкший к жизни в умеренных широтах, попадает в тропики, то мир вокруг просто взрывается красками, как разбитый калейдоскоп. Бесконечное переливающееся многообразие, к которому ошеломленные буйным великолепием глаза никак не могут привыкнуть. На дереве, на котором я сижу, болтаются длинные, как елочные гирлянды, оранжевые соцветия. Они пахнут одуряюще-сладко, приторно, и от этого вязкого аромата начинает болеть голова. Я сижу в развилке, на импровизированном помосте из нескольких срубленных ветвей, прижавшись щекой к прогретому ложу винтовки. Мягкая резина окуляра, кажется, уже впечаталась мне в кожу. Я жду. Это я умею делать очень хорошо — сохранять спокойствие и ждать. Еще я умею хорошо попадать, но на самом деле — это не главное. Главное — уметь часами лежать неподвижно, ни на мгновение не теряя концентрации, чтобы успеть поймать ту единственную секунду, которая позволит снять цель. Я уже давно жду. Во рту пересохло. Рядом лежит фляга с водой, но я стараюсь не пить — чтобы не отвлекаться потом на полный мочевой пузырь. Просто полощу рот и сплевываю на землю. Когда я так лежу, растворяясь в минутах и часах, то начинаю чувствовать себя вещью — такой же, как винтовка у меня в руках. Единый функциональный механизм, состоящий из органики и железа.
Внизу рассыпаны здания, белые, как кубики рафинада. По зеленой траве ползают темные фигурки людей. Я слежу за ними в окуляр, медленно ведя стволом винтовки. Передо мной в перекрестье прицела лица — хмурые, улыбающиеся, задумчивые. Разные. Они что-то говорят друг другу, беззвучно шевеля губами. Озабоченное мельтешение существ, даже не осознающих свою смертность — такую внезапную и такую непоправимую.
Выходит объект. Я помню его по фотографиям — невысокий полный мужчина с лицом мягким и усталым, как у кассира ночного магазина. Телохранители топчутся вокруг, солнце бликами разбивается о зеркальные стекла их очков. Я совмещаю тонкие черные линии в линзе прицела и изрытый глубокими морщинами лоб. Теперь кажется, что эти полоски нарисованы прямо на нем. Задерживаю дыхание и мягко нажимаю на собачку. Толчок в плечо — и я вижу, как голова в прицеле дергается. На лбу появляется маленькая темная точка, похожая на третий глаз. Объект валится на землю, судорожно скребя пальцами золотой песок дорожки. Охранники падают рядом, вслепую тыча тупыми рылами пистолетов.
Одноглазый вскидывает голову и улыбается:
— Все?
Я киваю и, быстро разобрав винтовку, сую детали в рюкзак. Дело сделано.
— Мы богаты, детка! — Одноглазый хохочет, его лицо — темный лик языческого бога — морщится, как печеное яблоко. Он обнимает меня, отрывая от земли, и звучно целует в щеку. Я терплю. Мы действительно богаты, и это здорово.
Мы идем сквозь лес, пригибаясь и отводя руками низкие ветви. Ноги утопают в рыхлой влажной земле. Где-то близко пронзительно вопят невидимые обезьяны, верхушки деревьев раскачиваются под их весом. Лес медленно редеет, мы выходим, проламываясь сквозь колючий густой кустарник, к машине. Я бросаю рюкзак на заднее сиденье и, упершись ногами в приборную панель, надвигаю на лицо шляпу. Когда мы едем по узкому однополосному мосту над рекой, я подцепляю одной рукой рюкзак и швыряю его вниз. По желто-зеленой воде расходятся медленные концентрические круги.
В номере я стаскиваю одежду и иду в душ. Тело плавится от густой жары. Это дешевый отель. В нем не работает ни один кондиционер и в баре подают теплое пиво. Вода тоже теплая, трубы изъедены ржавчиной, и я долго жду, пока стечет рыжая вода. Вымывшись, я заворачиваюсь в полотенце и иду к зеркалу. Короткие волосы ежиком торчат в разные стороны, но о фене даже думать противно, поэтому я просто приглаживаю их расческой. Сойдет. Из зеркала на меня смотрит узкое и какое-то полинялое лицо, щеку пересекает тонкий белый шрам. В дверь стучат, и я оборачиваюсь.
— Обслуживание. Ваш обед.
Я иду к двери. Короткий ворс ковра колет босые ступни. По пути прихватываю пистолет, пряча его в складках полотенца. За порогом меня ждет грузный мужчина в белом замызганном пиджаке обслуги. Пиджак топорщится на слишком широких плечах. И я не успеваю. Я только поднимаю пистолет, когда удар в грудь швыряет меня обратно в номер. Полотенце распахивается, но это не важно. Уже не важно. Я падаю на спину, левое плечо онемело и, когда я пытаюсь опереться, чтобы привстать, локоть подворачивается, и я опять падаю. Человек не спеша идет ко мне, глядя серьезно и с интересом. Я пытаюсь прицелиться, но в глазах двоиться, в груди пульсирует холодный огонь. Страха почему-то нет, просто разочарование. Он поднимает пистолет. Черное дуло плюет огнем мне в лицо.
Я проснулась, хватая ртом воздух. Рядом мирно сопел Китти, закинув на меня худую ногу. Я вспомнила. Теперь я вспомнила. Похоже, Китти не повезло. Он думал, что я спасла его от чудовища, но он ошибался. Чудовище — это я. Я лежала, глядя на грязно-белый, в разводах, потолок, и привыкала к мысли, что мертва.
Китти заворочался, потерся об меня, как большой кот. Улыбнулся медленно и сонно.
— Привет.
— Привет, — я растянула губы в улыбке, такой же искусственной, как чучела в музее естественной истории.
— Что? — Китти наклонился, вглядываясь в мою невыразительную физиономию. Глаза у него были светлые—светлые, серо-голубые, прозрачные до жути. А на носу веснушки.
— Что случилось?
— Ничего. Просто кошмар, — я села, растирая руками лицо.
Китти сел рядом, натянув платье на острые коленки, зевнул и потянулся.
— Есть хочется. И кофе.
— И умыться. Ты сейчас похож на девочку с центрального бульвара.
Сама не знаю, зачем я это сказала. Китти вспыхнул, судорожно стянул на груди нелепый воротник платья, глядя куда-то в сторону.
— Да. И умыться. Ты права. — Он встал и, ссутулившись, пошел к зеркалу, где попытался вытереть размазавшуюся тушь.
Мне стало стыдно. Если бы он разозлился, послал меня к черту — это бы я поняла. А так... Я колебалась, соображая, что теперь делать. Китти оттер один глаз и принялся за второй. Руки у него дрожали. Я мысленно встряхнула себя за шкирку. Надо — значит надо.
— Прости. Я не хотела тебя обидеть. — Я погладила узкое плечо, ощущая под ладонью тонкие птичьи кости. Китти кивнул, не отрывая взгляда от зеркала.
— Но ты права. Я действительно сейчас выгляжу, как дешевая шлюха. И мне правда надо умыться.
Я оторопела. Он говорил искренне. То есть я сказала гадость — просто со зла, не подумав, а он — взрослый, мать твою, человек, действительно ухитрился увидеть все это в зеркале. Я развернула его к себе и легонько встряхнула.
— Эй, ты меня слышишь? Извини, я сказала глупость. Это не правда, ты выглядишь в сто раз лучше меня. Просто когда я пугаюсь, то начинаю злиться. Мне не надо было тебе грубить. А ты должен был послать меня нахер. — Я осторожно попыталась причесать его растопыренной пятерней. Каштановые волосы мягко скользили между пальцами. У мамы было пальто с воротником из лисьего меха и я, когда была маленькой, часто залезала в шкаф, чтобы погладить его. Ощущение текущей между пальцами прохладной золотистой шерсти, пахнущей духами и кремом, я помню до сих пор. Потом пальто отдали в Армию Спасения. Гладить Китти оказалось почти так же приятно.
Он стоял передо мной, чуть наклонив голову и глядя себе под ноги. Между аккуратно выщипанными бровями появилась глубокая морщинка. Хотелось разгладить ее пальцем, как залом на шоколадной фольге.
— Но ты на самом деле права. Я же вижу. И платье это дурацкое. Не знаю, откуда оно у меня. Не помню. Я все понимаю — понимаю, что раздражаю людей, что глупо выгляжу. И я не обижаюсь, правда. Если бы каждый раз обижалась, мне жить бы некогда было. Понимаю, что ты ведь вообще не должна таскаться со мной. Что я тебя только задерживаю. Вечно я всем мешаю. — Он виновато развел руками.
Я растерялась окончательно. Ситуация стремительно выходила из-под контроля. Если вчера Китти вырубил стулом белесую тварь, то сейчас, благодаря моим пониманию и такту, он мог только извиняться, что вообще живет. Молодец, Анна. Так держать. Парня, имеющего привычку ходить в женских шмотках и называть себя Китти, и так всю жизнь пинают. Даже я могла бы догадаться. Вот всегда у меня так с людьми — испортить я могу запросто, а исправлять — мозгов не хватает. Черт. Мне бы сейчас было легче боевой отряд жаб в коридоре встретить, чем с Китти разговаривать.
— С чего ты взял, что всех раздражаешь?
— Вижу. Отец, когда увидел меня накрашенной, косметику мне в лицо швырнул. В школе... я же даже сдачи дать не могла — терялась. Да и сейчас не могу. Для парней я была гомиком, для девушек — вообще непонятно чем. И я знаю, что это — правда. Я действительно ни то ни се. Только поделать ничего не могу. Просто каждое утро, когда просыпаюсь, то вижу в зеркале чужое лицо — не мое, а какого-то парня. И как его не крась, какие юбки не натягивай — все равно ничего не изменится. Я буду просто ряженной. Куклой в платье с чужого плеча. Так что я понимаю других людей. Мне бы, наверное, тоже не нравилось, если бы рядом со мной был человек, который все время притворяется кем-то, кем не может быть.
— Ну, я тоже всегда делала не то, что положено делать благовоспитанной леди — и ничего. Ты — отличный парень... то есть девушка... неважно. Не истеришь, не трусишь, не ноешь. Я рада, что тебя встретила именно тебя. Подумай сам. Сама. Был бы на твоем месте парень — он бы выделывался и лез на рожон, а с девицей надо было бы носиться, как с тухлым яйцом. Да я бы рехнулась. Так что все нормально. Давай договоримся — я не обращаю внимания на твои странности, а ты — на мои. Ладно?
— Ладно. — Китти улыбнулся, сморщив курносый нос, и откинул прядь волос за ухо. Слава богу, кажется, все уладилось. Адская работенка. Но Китти успокоился — а значит, оно того стоило. Какой же он все-таки худой — платье висит на плечах, как на швабре, ключицы проступают под голубоватой кожей.
— Чем это пахнет? — Китти оглянулся — Тухлым? Слышишь?
Я шмыгнула носом и покачала головой. Запах пыли, сырого дерева, несвежего тела, легкий, почти растаявший запах цветочных духов — ну, это от Китти. Больше ничего. Я уже открыла рот, чтобы сказать, что нам просто надо найти работающий водопроводный кран, когда Китти побледнел. Внезапно, словно его из ковша окатили белилами. Веснушки серыми точками проступили на носу и скулах.
— Пошли отсюда. Быстро.
Прежде, чем я успела спросить или возразить, он схватил меня за плечо и рванул в сторону двери. Мне пришлось почти бежать, а он волок меня за собой, до боли стискивая пальцы. В юбке или нет, но он был все-таки парнем, и не успела я и глазом моргнуть, как оказалась перед дверью.
— Эй, какого хрена ты... — я оглянулась, соображая, что могло так напугать в пустой комнате. Ковер с разбросанными на нем подушками, яркими, как леденцы, пыльные шторы, стол, усыпанный огрызками яблок... Я застыла, глядя в глубь тусклого, засиженного мухами, зеркала. Комната, которая в нем отражалась, не была пустой. Там были люди. Они стояли у стен, глядя перед собой равнодушными бельмами глаз. Женщина в дорогом темно-синем костюме, правый глаз зияет черной дырой, аккуратно уложенные светлые волосы слиплись от крови. Мужчина с золотой прищепкой на галстуке, переносица вбита глубоко в череп. Невысокий полный мужчина, смуглый, с залысинами в густых, тронутых сединой волосах. На лбу у него маленькая аккуратная точка, вниз на немигающий глаз стекает струйка крови. Еще мужчина — сквозь разорванную щеку белеют смутно осколки зубов.
Я с шумом втянула воздух, шагнула назад — и упала, запнувшись о порог. Китти захлопнул дверь, повернув ручку до упора, вздернул меня на ноги и, не оглядываясь, потащил прочь. Я старательно перебирала ногами, стараясь не отстать, в голове было пусто и гулко. Не удержавшись, я вывернула голову и увидела, как ручка двери медленно движется вверх-вниз, словно кто-то неумелый, но настойчивый пытается справиться с замком.
— Быстрее! Шевелись! Оно близко!
Китти повернул за угол и, пробежав мимо нескольких дверей, остановился.
— Эта. Сюда.
Он втолкнул меня в полную синего вечернего сумрака комнату и захлопнул дверь, привалившись к ней спиной. Мы замерли, прислушиваясь к невнятному шепоту дома. Тишина. Только наше рваное дыхание повисает облачками пара в холодном воздухе. Я огляделась. Комната была белой. Иней тонкой сверкающей патиной покрывал все — стены, многоярусную люстру, кровать с высоким балдахином, платяной шкаф с резными дверцами. За широкими окном, выходящим на заснеженное ровное поле, кровавое солнце сползало в костлявые черные лапы леса. Я поежилась.
— Уже можно выходить?
Взгляд у Китти стал отсутствующим.
— Нет. Оно еще здесь. — Он обхватил себя за плечи. — Как же тут холодно.
Я отошла к кровати и оперлась о высокую спинку, не сводя глаз с двери. Китти сдернул широкое плюшевое покрывало, нежно-розовое, как платье подружки невесты, и набросил мне на плечи.
— Держи. Грейся.
— А ты?
-Потерплю. Вряд ли это надолго. — Он приплясывал на месте, шепотом напевая детскую считалку.
— Эй, иди сюда, — я откинула край покрывала, приглашая его внутрь.
— Точно? Если ты не хочешь, я пойму... — я не дала ему договорить. Просто поймала за подол и дернула к себе.
— Заткнись. И грей меня.
Китти послушно обхватил меня за плечи. Так мы и стояли, прижавшись друг к другу, как две сиротки в темном лесу.
— Слушай, ты только не обижайся, ладно? А почему ты одеяло мне отдал? По-джентельменски? Ты же вроде тоже дама.
Китти фыркнул.
-По-дружески. Я не особо боеспособная дама. Так что вся надежда на тебя, и если тебя скрючит от холода — тогда все. А я могу и обойтись. К тому же, я подумала, может, тебе будет не очень приятно... ну, ты говорила...
— Господи. Ну как можно быть такой мнительной балдой? Мы же вроде бы все решили.
Китти улыбнулся, склонив голову на плечо — нежно и чуть виновато. Фотографиями таких улыбок можно освещать темные проулки. Я, не удержавшись, улыбнулась в ответ. Фантастического просто обаяния парень. Что он здесь делает? И что он делает здесь со мной? Мы помолчали. Солнце село. Темнота в комнате сгустилась, металлическими искрами вспыхивал иней на стенах. Под одеялом стало теплее, согревшийся Китти повозился, пристраиваясь поудобнее, оперся подбородком мне на плечо.
— Анна.
— Что?
— То, что было в комнате — ты знала, что это. — Это было утверждение, не вопрос. Я смотрела вперед, смутно различая в темноте светлый прямоугольник двери.
— Да, знала. Это приходили ко мне. Ты что-то видел?
Китти покачал головой, коснувшись моего уха губами.
— Нет. Просто почувствовала, что надо уходить. Знаешь, как в фильмах ужасов — главный герой идет по коридору, играет зловещая музыка, и ты чувствуешь — надо бежать. Вот здесь — то же самое, только без музыки. Мне та комната сразу не понравилась, было в ней что-то... тухлое, что ли. Но ты сказала, что надо уйти из коридора, и я не стала спорить.
— Ты вообще с чем-нибудь споришь? Хоть иногда?
— Редко. Все равно никто не слушает. А зачем ссориться с людьми, если можно договориться по-хорошему?
— Вообще-то, ты мог предупредить — раз чувствовал.
— Я, между прочим, говорила. Помнишь, перед дверью? Ты не стала меня слушать. Я же говорю — меня никто никогда не слушает.
Ну да. В этом есть смысл. Я торжественно подняла руку.
— Клянусь в следующий раз прислушиваться к любым твоим предчувствиям, о прозорливый. Веди же нас.
— Кстати, начинай благодарить, — Китти кокетливо взмахнул ресницами. — Можно вытаскивать отсюда наши тощие отмороженные попки.
Он подставил щеку, и я звучно чмокнула его в уголок губ.
— Спасибо, умничка ты моя!
Как же все-таки легко некоторых сделать счастливыми.
В комнате опять светало. Солнце, такое же красное и огромное, медленно и торжественно выползало из леса там же, где и опустилось в него. Да, на хер такую астрономию. Я толкнула Китти локтем и показала на окно. Тот вскинул брови:
— Ого! Спорим, секций спортивного ориентирования на местности тут нет?
Все еще хохоча, мы вывалились в коридор.
Рассудив, что выход, если он вообще есть, находится внизу, мы начали планомерный спуск, осматривая по пути все безопасные комнаты. В одной мы нашли накрытый к чаю стол. Недоеденные пирожные на тарелках, молоко, лимон, теплый чайник. Китти цапнул с блюдца надкушенный кусок, запихнул в рот и запил большим глотком чая.
— Ифефесо, хде фофафик?
— Осторожнее, подавишься.
Он с усилием сделал глоток.
— Я говорю, интересно, где Болванщик?
— Ты точно хочешь знать?
Китти задумался.
— Наверное, нет. Ешь давай.
Я взяла кусок сливочного торта и начала грустно жевать. Ненавижу сладкое. Наевшись впрок и выпив полный чайник чая, мы прихватили оставшееся с собой, завернув в несколько салфеток. Китти аккуратно сложил все в блюдце, накрыл сверху еще одним, и перевязал снятой со шторы лентой, затянув маленький бантик. Поглядел на меня, гордый придумкой, покачивая в воздухе импровизированной сумочкой. Я одобрительно кивнула, и Китти, округло взмахнув руками, сделал реверанс, блеснув глазами из-под густых ресниц. Странно было видеть, как плавно, невесомо движется состоящее из одних острых углов мужское тело.
Потом была комната, полная густого, как суп-пюре, тумана. Где-то далеко глухо звякал колокольчик. Звук медленно приближался. Я тревожно взглянула на Китти. Тот спокойно стоял, с любопытством вглядываясь в молочную мглу. Вскоре к звону добавилось цоканье копыт. В тумане обозначился силуэт, с каждым шагом приобретавший все большую четкость. Была в этом силуэте какая-то неправильность. Прямо очень нехорошая неправильность. Слишком он был низкий. Прищурившись, я подалась вперед, стараясь не переступать порог. Еще несколько шагов — и из тумана на меня медленным шагом вышла коза. Обычная белая коза с шерстью, в которой застряли репья. Вот только без головы. Из короткого обрубка шеи торчали ошметки трахеи и острые обломки позвоночника. Шерсть топорщилась, задубев от крови. Коза остановилась, неуверенно потопталась и, повернув, вновь скрылась в тумане.
— Что это было? Ты рассмотрела? — Китти продолжал щуриться в туман.
— Нет. Не рассмотрела. — Решительно соврала я. Не выглядел он человеком, которому надо знать о разгуливающих рядом с ним безголовых козах. Ну, и еще о кое-каких вещах.
— Все. Пошли.
Я решительно захлопнула дверь и зашагала дальше по протертому до основы древнему ковру. В ворсе тут и там попадались жесткие белые шерстинки.
Мы блуждали по бесконечным коридорам, спускались по узким деревянным лестницам, широким мраморным, один раз попалась даже веревочная. За окнами мелькали пустыня, утыканная бледно-голубыми кактусами, вода — сине-черная, глубокая, с проплывающими в ней светящимися рыбами, городок с красными черепичными крышами и золотыми фигурками на флюгерах. Один раз в боковом коридоре раздались шаги — медленные, тяжелые. Стены вздрагивали, был слышен отчетливый скрип прогибающихся половиц. Мы нырнули в ближайшую дверь, дожидаясь, пока нечто, шумно сопя и взрыкивая, не пройдет мимо. Мне уже даже не было страшно.
Потом нам повезло. Ну не то чтобы совсем нам обоим... Китти распахнул очередную дверь и восхищенно ахнул. Если умерли мы оба, то это точно был его персональный рай. Огромная, залитая белым люминесцентным светом комната, с уходящими в даль хромированными креплениями, на которых бесконечными рядами были развешаны плечики с одеждой.
-Посмотри! Ты только посмотри! Глянь, какая красота!
Китти сдергивал с перекладин плечики, взмахивая яркими платьями, как тропическая птица крыльями. Прикладывал к себе, расправляя тонкую ткань на бедрах, всплескивал кружевными оборками, сверкал глазищами. Он метался между тесными шеренгами костюмов, трепетно приникшими друг к другу блузками, сплетающимися в страстных объятиях платьями, подбегал к огромному, во всю стену, зеркалу — и вновь исчезал в райских кущах. Я нашла в уголке широкий диван, солидный, как престарелый банкир. Пристроила свой зад на скрипящей черной коже, закинула руки за голову и начала ждать.
Китти сбросил свое жутенькое платьице, оставшись в черных плавках, худенький, как ощипанный цыпленок, и торопливо влез во что-то кремовое, длинное, украшенное белым облаком перьев.
— Ну как? — Он крутнулся передо мной, придерживая струящуюся юбку руками, и сделал книксен.
Забавно видеть перед собой мужчину, который больше женщина, чем я когда-нибудь была.
— Ты просто неотразим. Чудесно.
Он сбросил это платье — передо мной мелькнули бледные веснушчатые плечи и черная дорожка волос на животе, и натянул следующее — короткое, темно-синее в лиловых блестках. Китти поднялся на цыпочки, чуть покачиваясь, сделал пируэт, плавно взмахнув руками — ноги у него были длинными и стройными, как у десятиклассницы. Он пропел что-то, имитируя страстный французский акцент, и закружился по комнате на счет раз-два-три. Провальсировал к дивану и рухнул рядом со мной — запыхавшийся, с сияющими глазами и пылающими щеками.
— Анна, ты просто должна примерить что-нибудь! Я видела костюм — как раз для тебя. Хочешь, достану?
Я покачала головой, глядя, как он, волнуясь, прикусывает полную нижнюю губу.
— Тебе не нравится? — Китти нахохлился, готовясь расстраиваться.
— Почему не нравится? Глупости. Просто не люблю мерить одежду. Беру что-нибудь практичное, чтобы двигаться удобно было. Но ты давай, меряй — я погляжу.
Китти подался вперед, опершись о спинку дивана. Меня коснулось его все еще пахнущее кремом и ванилью дыхание, мягкий, улыбающийся рот был близко, очень близко.
— Тебе точно нравится?
— Точно. Мужчины будут в восторге. — Я чуть отодвинулась, чувствуя, что в комнате внезапно стало жарко.
— Только мужчины? Я, между прочим, девушка разносторонняя. — Он не сводил с меня широко распахнутых глаз. Светло-серые, почти серебряные, с мерцающими в глубине голубыми искрами, они светились, как опалы, на подвижном лице.
— Тебе нравятся женщины? Никогда бы не подумала.
Китти моргнул и отодвинулся, откидывая со лба челку.
— Да никто не думает. Я, между прочим, не педик. Вопрос не в том, что я люблю мужчин, а в том, что я не чувствую себя мужчиной. Если бы тебе нормальная девушка сказала, что ее интересуют не только мужчины, ты бы не очень удивилась, правда?
— Правда. Но ты же сам говорил, что встречался с парнем?
— Даже жила у него. И что? Тони был хороший. Заботился обо мне. Да он содержал меня, честно говоря. Я тогда пыталась устроиться на работу, но ничего не получалось, а Тони сказал, что я могу сидеть дома, просто убирать и готовить. Обещал, что мы скопим на операцию по смене пола. Он, наверное, единственный относился ко мне, как к женщине. Правда, он вспыльчивый, так что ссорились мы часто — но тут я, наверное, сама была виновата. Я часто глупости делаю. И непрактичная. Болтаю много. — В голосе у Китти опять зазвучали уже знакомые мне оправдывающиеся интонации. И, поскольку до сих пор я как-то не замечала с его стороны ни глупости, ни непрактичности, то решила, что Тони мне не нравится. Если мы когда-нибудь выберемся отсюда, если я буду... черт, хотела сказать — жива, ладно, дееспособна — обязательно взгляну на него поближе.
Китти стоял у зеркала и примерял шляпку с маленькой, расшитой бисером, вуалеткой. Наклонившись вперед, он пристально вглядывался в стоящую за стеклянной стеной высокую стройную девушку, поправляя выбившиеся из прически локоны. Девушка, изогнувшись, вглядывалась в него тем же внимательным, изучающим взглядом.
— А девушки у тебя были?
Он сдвину шляпку чуть набок, распрямил вуалетку, постоял, оценивая результат.
— Нет. Девушки все-таки предпочитают нормальных мужчин, в крайнем случае — нормальных женщин. А у тебя есть кто-нибудь?
Я покачала головой.
— У меня никогда никого не бывает. Так, на один раз. Ну, на два максимум. Мой образ жизни не располагает к серьезным отношениям.
— А ты никогда не хотела изменить образ жизни?
— Зачем? Мне нравится. А ты бы изменил?
-Я? Да. Я думаю, если действительно любишь человека, то сделаешь все, чтобы быть с ним.
Он произнес это уверенно, как самую непреложную истину в мире. Господи, можно подумать, что он живет в романах Джейн Остин.
— Как с Тони? Тебе нравилось быть домохозяйкой?
— Честно? Нравилось. Я люблю готовить. Убирать. Мне нравится заботиться о ком-то, чувствовать себя нужной. Наверное, из меня получилась бы хорошая жена. Носила бы вышитые фартучки и крахмальные косыночки, готовила завтраки, ждала с работы. Мне действительно понравилось.
— А Тони тоже нравилось?
Китти погрустнел. Стянул шляпку, бросил в угол, и обернулся ко мне.
— Наверное, не очень. Он с работы усталый приходил, а я соскучилась, поговорить хочется — вот он и психовал. И вообще, кормить нахлебника — тоже, в общем-то, радости мало. Нет, я не хочу ничего сказать, он долго терпел, а потом — потом все-таки не выдержал. Так что я собрала чемоданы и ушла.
— А потом?
— Нашла квартиру. Устроилась официанткой. Нормально, в общем.
— А Тони?
— Встречался с кем-то, кажется. С нормальной девушкой. Я в его жизнь не лезла, так что деталей, извини, не знаю.
Китти замолчал и, опустившись на колени, начал яростно рыться в туфлях, расставленных на пластиковых полках. Острые лопатки ходили под тонкой тканью платья. Я встала и присела рядом с ним на корточки.
— Эй. Тони был идиот. Я была бы просто счастлива, если бы меня встречал кто-нибудь в косыночке и с ужином.
— Вот и здорово. Когда выберемся, приглашаю тебя на ужин. Косыночку и домашнее печенье гарантирую. — Он коротко глянул на меня из-под длинной челки.
— Отлично. Обожаю печенье.
Не люблю врать. Не знаю, могу ли я выйти отсюда. Не знаю, как здесь оказался Китти, и может ли отсюда выбраться он. Но единственное, в чем я твердо уверена — так это в том, что в гости я к нему прийти не смогу, даже если очень захочу. Просто уверена, и все.
Китти примерил туфли на высокой шпильке, топнул ногой в пол.
— Ну как? Правда, подходит к платью? — Он возвышался надо мной на полголовы, с тихим цоканьем переступая замшевыми лодочками.
— Да, наверное. Но я бы на твоем месте обула что-нибудь другое. Долго ты на таком каблуке не проходишь, не говоря о том, что, может, и бегать придется.
— Какие, например? — Китти вновь зарылся в обувь. — Эти подойдут?
Он достал другие — серые, с атласными бантами, на широком плоском каблуке.
— Думаю, подойдут.
— Ну, ладно... — Китти вздохнул, переобулся и поставил туфли на полку. — Жалко. У меня никогда денег на такие вещи не хватало. Знаешь, вот идешь по улице, смотришь в витрины — и надеешься, что скопишь денег и обязательно купишь. Но при этом все равно понимаешь, что не купишь. И так ходишь, ходишь, смотришь — а потом вещь исчезает. Значит, кто-то уже ее купил. А ты просто топаешь мимо в кроссовках, и смотришь.
Он погладил туфли кончиком пальца.
-А почему бы тебе не взять их с собой?
Кажется, в этот момент я получила официальный статус гения. Охнув, Китти вскочил и метнулся в тряпочные дебри, а я вернулась на диван, и даже успела задремать.
— Все! Готово.
Я чуть не свалилась на пол.
— Чего орешь?!
— Кто орет? Я не ору. — Искренне изумился Китти. — Вот, посмотри.
Он развернул передо мной два платья — элегантных, ничего не скажешь, и атласную блузку с жабо. Ну, что тут скажешь. Парень действительно проявил мужество — я думала, что он попытается утащить охапку тряпья.
— Под такую блузку любые классические брюки можно одеть, как ты думаешь?
— Наверное. А ну, стой, стой. А это что? — среди цветной ткани мелькнуло что-то из лаковой кожи. Китти покраснел и поспешно задрапировал это что-то блузкой. — Давай-ка показывай!
Поколебавшись, он стряхнул тряпки на диван и развернул короткое черное лаковое платье, все в серебряных заклепках. Я присвистнула.
— Ну ничего себе! А это ты почему не мерил?
От щек Китти можно было прикуривать. Я решительно уселась на диван.
— Так. Никуда отсюда не пойду, пока не увижу.
На подвижном обезьяньем личике Китти со стремительность узоров в калейдоскопе менялись эмоции. Острое смущение, растерянность, сомнение, и, наконец, азарт. В глазах у него заплясали шкодливые искорки. Крутнувшись на пятках, он поднырнул под перекладину и исчез. Я, чинно сложив руки на коленях, осталась терпеливо ждать. В тишине огромного зала что-то шуршало, клацало, тихонько звякало. Наконец Китти медленно вышел из-за ряда висящих плечиков. О да, он подготовился. Он шел, не сводя с меня призывного взгляда, покачивая узкими бедрами, затянутыми в мокрую кожу. Высокие каблуки черных ботфорт мерно цокали по паркету. Походка у него стала вкрадчивой и плавной, как у подбирающейся к мышке кошки. Остановившись передо мной, он провел руками по груди, скользнул по животу к бедрам. Повернулся, демонстрируя облепленную черным лаком упругую попку, бросил длинный взгляд из-под полуопущенных ресниц. Наклонился ко мне — гибкий, тонкий, яркий. Его узкие, белые на фоне черных колготок, ладони скользили по ногам ниже и ниже, он прогибался, позволяя платью все туже обтягивать бедра. Замер, глядя на меня снизу вверх. Глаза у Китти светились хищным кошачьим блеском, отражая холодный белый свет ламп. Он выпрямился, тряхнув волосами, шагнул вперед и наклонился ко мне, поставив ногу на диван. Острый каблук царапал обивку, но это никого не волновало. Китти улыбнулся сонной голодной улыбкой, скользнув острым язычком по верхней губе, и я зажала ладони между ног, борясь с искушением дотронуться — провести пальцами по острым скулам, коснуться шеи, ощутить ладонями холодное скользкое платье — а потом, спустившись ниже, горячую кожу бедер.
Китти уже не улыбался — только глядел на меня широко распахнутыми серебряными глазами. Застыл в нескольких сантиметрах от моего лица, приоткрыв влажные губы, ожидая. Внезапно все перестало быть шуткой. Я вдохнула — глубоко, как перед прыжком в воду. И поцеловала его. Я целовала его медленно, нежно, пробуя на вкус мягкие губы. Мы застыли, не касаясь друг друга, только горячий рот жил под моими губами. Я подняла руку, коснулась волос, легко провела ладонью по щеке. Китти выдохнул и подался вперед, приоткрывая губы. Я последовала приглашению и углубила поцелуй, прикусила легонько полную нижнюю губу, скользнула языком по небу. Он отвечал — жадно, страстно, я чувствовала, как под моей рукой часто бьется жилка у него на шее. Именно сейчас я чувствовала, что целую не мужчину. Я осторожно отстранилась, разрывая поцелуй. Китти моргнул растерянно, неловко качнулся, теряя равновесие на шпильках. Лицо у него стало неуверенным, как у человека, внезапно разбуженного глубокой ночью. Я поймала его за локоть, удерживая. Взгляд Китти растерянно метался по моему лицу. Он отступил на шаг, судорожным рывком одергивая платье, нервно облизал губы. Я усилием воли попыталась подавить волну накатывающего раздражения. Необходимость постоянно следить за собой, соразмеряя каждое свое действие, каждое слово с чувствами других людей всегда заставляла меня чувствовать себя связанной по рукам и ногам. И злила, чего греха таить. Вот и сейчас Китти, глядящий на меня глазами побитой собаки, вызывал желание рявкнуть и встряхнуть его.
Китти, сжав губы, начал собирать рассыпавшиеся платья. Он, сосредоточенно нахмурившись, расправлял их, складывая рукав к рукаву, выравнивал аккуратно заломившиеся складки. Я глубоко вдохнула, задержала дыхание и медленно выдохнула через зубы. Если мне еще раз придется разговаривать с его оскорбленной в лучших чувствах спиной — я не выдержу.
— Подожди, сейчас переоденусь. — Китти сел на диван и, выпрямив ногу, начал возиться с заклепками на ботфортах. Стянул сапоги, с облегчением охнув, повертел затекшими ступнями.
— Ой, как хорошо, — он встал, качнулся пару раз с носка на пятку и, стараясь не смотреть на меня, начал расстегивать платье. Я поймала его за руку и потащила к себе. Китти подошел, глядя куда-то мне за плечо, остановился, опустив руки. Я обняла его за талию, притягивая ближе, прижалась, грудью ощущая, как колотится его сердце. Было страшно. Не потому, что Китти — одетый в женские шмотки парень. Я уже практически перестала воспринимать его как мужчину. Просто Китти — это Китти. Нельзя будет утром сказать: «Извини, все было отлично» — и уйти. А это пугало. Действительно пугало неясными перспективами обязательств, кандалами виснущих на руках, сковывающих, мешающих. Я сжала застывшее от обиды лицо ладонями, не позволяя отвернуться, и начала целовать — легкими быстрыми поцелуями, чувствуя губам, как горит его кожа. Я целовала короткий веснушчатый нос, острые скулы, лоб, виски, дрожащие веки, чувствуя, как расслабляется застывшее тело.
— Уверена? — Китти дышал глубоко и часто, его щеки пылали.
Я кивнула — и он поцеловал меня. Было странно целоваться с Китти. Мужчина ведет в поцелуе, а Китти провоцировал — и уступал. Он скользил языком по моим губам, вжимался ртом — и тут же уступал, приоткрывая губы, приглашая. Я вылизывала горячий, влажный рот, стараясь двигаться размеренно и ритмично, вспоминая, как целовали меня. Мне удалось поймать ритм — и Китти застонал, обмяк у меня в руках. Я гладила узкую спину, ощущая под ладонями острые косточки позвонков, сжимала упругие ягодицы, комкая тонкую скользкую ткань. Китти терся о меня, как кошка, мягкие, пахнущие духами волосы щекотали мне лицо. Я почувствовала искушение толкнуть его на диван, увидеть, как задирается узкая юбка на длинных ногах — и отодвинулась, с трудом выравнивая дыхание.
— Иди переодевайся. Хватит на первый раз.
Зрачки у Китти расширились, залив чернотой светлые глаза, губы припухли и покраснели. Он — она стояла, закинув руки мне на шею, прижавшись, глядя в упор немигающим долгим взглядом.
— Китти, хватит. Давай, маленькая, надо идти. — Было странно обращаться к Китти, как к женщине — но улыбка, вспыхнувшая на бледном измученном лице была такой пронзительно-счастливой, что я была готова называть ее как угодно — лишь бы улыбалась.
Заведя руки за спину, она, выгнувшись, попытался дотянуться до молнии.
-Сейчас, Анна, я быстро. — голос у нее сел, она говорила медленно, неуверенно, словно только что проснулась.
— Повернись.
Китти развернулась, откидывая короткие завитки с шеи. Я взяла холодный колючий замок молнии и медленно потянула вниз, глядя, как расползается черное платье, обнажая узкую белую спину с золотыми точками веснушек. Китти, придерживая платье у ворота, повернулась.
— Я сейчас.
Подняв мягкое синее платье, она скользнуал в мерцающую блестками ткань.
— Готово. Пошли?
И мы пошли. Китти шла рядом, и мы изредка сталкивались плечами, глупо улыбалясь друг другу. Коридоры вели вниз, отсчитывая этажи сброшенными картами. Под одной дверью лежала кукла — пышное розовое платьице с кремовыми оборками, шляпка — капор, тонкое фарфоровое личико. Я наклонилась, разглядывая завитые в букли локоны, — и Китти рванула меня за пояс назад, почти опрокинув, когда кукла распахнула обсидианово-черные, без белков, глаза, ухмыльнувшись нарисованным нежным ртом. Мы пошли дальше, оглядываясь на уменьшающееся, тающее в сумраке коридора крохотное розовое тельце.
За поворотом был зал — такой, какие показывают в фильмах о короле Артуре. В грубых креплениях торчали потухшие факелы, темные деревянные стены был покрыты толстым слоем жирной копоти. Темные бархатные шторы, густо расшитые золотом, закрывали узкие решетчатые окна. Головы лосей, медведей, волков, провожали нас со стен взглядами пустых мертвых глаз.
— Жутко здесь. Пошли отсюда быстрее,— голос у Китти, казалось, стал глуше, словно затерявшись в вязком бархатном сумраке. Мы ускорили шаг и, миновав залу, вышли к высокой лестнице с резными деревянными перилами, уходящей вниз. Я уже шагнула со ступени, когда Китти, чертыхнувшись, остановилась.
— Черт! Зацепилось, я сейчас, — Китти, щуря в полутьме глаза, начала отцеплять зацепившуюся за дверную ручку оборку. Я сделала еще пару шагов, вглядываясь в темноту внизу. Пахло дымом и сырым деревом, ступени взвизгивали под моим весом. Я опустила ногу на следующую ступень — и почувствовала, как та оседает, внезапно просыпаясь вниз, как раздавленный песчаный замок. Теряя равновесие, я выгнулась, пытаясь достать пальцами перила, и полетела вниз. Ожидая удара об острые углы ступеней, я сжалась в комок, прикрывая голову руками, но ступени с тихим шорохом стекли, расступаясь. Я рухнула в них, как в песчаное море, чувствуя, как податливо прогибается под моим весом зыбкая поверхность. Дерево рассыпалось мелкой сухой трухой, убегая вниз мертвыми пыльными ручейками. Я рванулась к перилам, вцепившись в них, подтянулась, вырвавшись на секунду из вязкой рушащейся массы — но перекладина взорвалась гнилой рыжей пылью мне в лицо, заставив закашляться, и я увязла еще глубже.
— Анна! Анна! — Китти, швырнув тряпки, бросилась к лестнице.
— Стой где стоишь! Стой! — я заорала так, что заболела глотка. Китти, со стуком врезавшись коленями в пол, потянулась ко мне с верхней ступени.
— Дай мне руку! Дай руку! — она тянулась ко мне с искаженным лицом. Изогнувшись, я выбросила руку вверх, уже зная, что не достану. От резкого движения труха, колыхнувшись, еще просела, и я уже по бедра ушла вниз.
— Замри, не двигайся, я сейчас! — Китти вскочила и бросилась прочь. Я замерла, распластавшись, слушая, как бешено колотиться кровь в ушах. Прошло несколько минут — и на лестницу рухнул золотой столб света, заставив висящую в воздухе пыль вспыхнуть бриллиантовой крошкой.
— Держи! — Китти швырнула мне с мясом сорванную с багета штору. Я вцепилась в колючую твердую ткань, захлебываясь текущей пылью. Китти, упершись, рванула — и я, выдернутая из вязкого песчаного потока, как пробка из бутылки, поползла верх, хватаясь за жесткие складки. Меня поймали за руку, потащили — и вот я уже кашляла бурой слюной на верхней площадке. Китти сгребла меня в охапку — пыльную, грязную, — обняла, сжав до хруста.
— Анна, Боже, Анна, Боже, Анна, — бормотала она, как заведенная, ощупывая меня, встряхивая, гладила волосы, целовала покрытую разводами физиономию. Я ткнулась лицом ей в плечо, безбожно пачкая и без того убитое платье. Во рту было сухо и пыльно, как в загаженном мышами чулане.
— Спасибо.
— Никогда так больше не делай. Слышишь, никогда! — голос у Китти сорвался, глаза подозрительно заблестели. — Я не почувствовала. Ничего не почувствовала!
— Так с тобой ничего и не случилось. Ты остановилась отцепить платье, а я пошла вперед. Все правильно.
Она посмотрела на меня, размазывая по лицу тихие слезы.
— Эй, Китти, все нормально. Все хорошо. Я здесь.
Китти кивнула, сжав челюсти, губы у нее дрожали. Она выпрямилась, отряхивая коленки, подняла меня.
— Снимай футболку и штаны.
Вскинув брови, я достала из-за голенища нож, разулась и стянула шмотки. Китти выбила их от пыли, скомкав одно из своих трофейных платьев, осторожно вытерла мне лицо и движениями опытного полировщика роялей начала смахивать пыль с плеч и спины.
— Ты платье испортишь.
— Хрен с ним. Потом выстираю.
-Эй, ты хорошая девочка. Не ругайся.
Она только покачала головой и начала отряхиваться сама. Колготки порвались на коленях, лучи стрелок бежали по ногам. Платье на боку разошлось по шву, пол усыпали оборванные блестки. Китти попыталась приладить шов.
— У тебя, случайно, булавки нет?
— Из колющего — только это, — я показала нож.
— Угу. То-то тебе помогло. — Она подобрала брошенные на пол платья, встряхнула, грустно поглядела на свет через дыру в кружеве. Блузка и одна туфля ушли в никуда.
— Ага. А я наши припасы посеяла. — Я натянула футболку и дернула головой, вытряхивая остатки мусора. Интересно, если бы Китти меня не выудила, куда бы я попала? Осыпалась бы лестница, если бы она шла со мной?
— Наверное, лучше поискать другую лестницу. — Китти швырнула последнюю туфлю вниз, решительно взяал меня за руку и пошла прочь. Я послушно шла рядом, сжав узкую твердую руку, сцепившись пальцами. Олени и шторы исчезли, зал сиял белым пластиком и хромом. Авангардные картины, выглядящие, как скатерти после большой пьянки, украшали стены.
— По-моему, это горчица и кетчуп, — ткнула Китти пальцем в одну из картин. Приятно, когда чье-то мнение об искусстве совпадает с твоим.
Следующая заслуживающая внимания комната нам попалась не скоро. Маленькая, обшитая светлым деревом комнатка с окошком, на котором висели прихваченные булавочками клетчатые занавески. У стены стоял красный металлический ларек с хот-догами. Нормальный ларек, таких тысячи на улицах сотен городов. Яркая металлическая будка с нарисованной на ней таксой, держащей в зубах сосиску. На прилавке дымился гриль с сосисками, сардельками и копчеными колбасками. В боксе лежала груда булочек, в холодильнике блестели глянцевыми боками банки колы и пива.
— Так. Садись за стол. — Китти пихнула меня в сторону легкого пластикового столика под желтым, как цыпленок, тентом, и встала за прилавок. — Девушка, чего желаете? Сосиски, колбаса? Пиво?
— Сардельку с двойной горчицей и бутылку пива. — Я смотрела, как Китти ловко разрезает булочки, декорируя их листиками салата, надрезает брызжущие соком сардельки и раскладывает их на большой бумажной тарелке. Она вертлявой походкой вышла из-за стойки, держа в одной руке тарелку, в другой — запотевшую банку пива.
— Ваш заказ, мэм! — Развернувшись, она чуть помедлила и я, не удержавшись, хлопнула ее по заднице. — Эй, это не входит в стоимость обслуживания!
Она принесла себе пива и села напротив. Я жадно вылакала полбанки, смывая гнилую древесную пыль. Китти запустила зубы в булочку и отхлебнула пива.
— Эх, надо было с колбасой делать.
Я оторвалась от жестянки:
— А зачем ты сделала себе с сарделькой?
— Не знаю. Ты захотела сардельку, ну и себе я такой же приготовила.
— Ну так возьми колбасу.
— Зачем? Я уже этот ем.
— Затем, что он тебе не нравится.
Китти заколебалась, разглядывая свой хот-дог со всех сторон. Я встала, взяла с гриля копченую колбасу, отняла у Китти булочку и, вытряхнув сардельку на пол, заменила ее колбаской.
— Девушка, чего желаете?
Китти оторвал взгляд от валяющейся в квадрате солнечного света сардельки.
— Майонез и кетчуп. Майонеза побольше.
— Копченая колбаса с майонезом?!
— Ну, люблю я так. Не с вареньем же, в конце концов.
Пожав плечами, я щедро полила хот-дог майонезом и отдала Китти
— А почему ты сама майонеза не взяла?
— Не хочу поправиться.
— А... Ну да, для тебя это проблема. — Китти фыркнула, закашлялась и отхлебнула пива.
— Ну, Тони, например, любил стройных.
— А это еще актуально?
Прихватив еще банку пива, я вернулась за стол. Эксперимент на вместительность показал, что в меня влазит два хот-дога и две бутылки пива, а в плюнувшую на фигуру Китти — три хот-дога, банка пива и кола. Когда мы выползли из-за стола, у тощей Китти живот торчал, как барабан — рука так и тянулась щелкнуть и послушать звон. Китти подхватила меня под руку, прижавшись так тесно, что волосы щекотали ухо, и повела дальше. Я вяло перебирала ногами, стараясь не заснуть на ходу. Китти, начавшая было напевать, сбилась на зевки, прикрывая рот ладонью.
— Может, отдохнем?
Я кивнула, зевнув. Да, отдохнуть было бы неплохо.
— Ну, выбирай комнату, эксперт.
Китти склонила голову набок, прислушиваясь к ощущениям.
— Здесь — ничего. Пошли дальше.
Мы повернули за угол, и Китти остановилась, дернув меня за руку, оборвав на середине куплет.
— Тони?
Есть тип мужчин — вы видели их поздним пятничным вечером у дверей дешевых баров. Рослые, с выпирающими из-под дешевых футболок буграми мышц, они стоят, опираясь на стены, с бутылкой пива и сигаретой в руке. Не пьяные, но и не трезвые, провожают презрительными ухмылками прохожих, прихлебывая пиво и обмениваясь ничего не значащими фразами. Их взгляды липнут к спине, как грязь. «Эй, малышка, тебе не скучно?» «Детка, хочешь отдохнуть?» Их репертуар небогат, и тех, кто им улыбается, они презирают, а проходящих мимо — ненавидят. Они знают, кто сколько стоит, и эта цена невелика.
Он стоял у стены — высокий, смуглый, плечистый. Темные вьющиеся волосы были зачесаны назад и аккуратно уложены воском волосок к волоску. Черная майка в облипку подчеркивала ширину плеч и рельеф груди. Увидев нас, он широко улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы, и вытащил сигарету изо рта.
— Китти, детка! Как я рад! — Он шагнул вперед, и Китти повернулась ко мне.
— Анна, пожалуйста. Дай мне поговорить. Не вмешивайся. Пожалуйста. Ладно? — она горячо зашептала мне в ухо. Ее глаза загнанно метались между мной и Тони.
— Мне отойти?
— Не обижайся. Я просто поговорю. — Китти виновато потупилась.
Я аккуратно высвободила руку и, еще раз внимательно оглядев Тони с головы до ног, отошла в сторону и отвернулась.
— Тони, я даже не думала... Откуда ты здесь?
Не нравилась мне Китти. Голос у нее стал, как у ученика на экзамене, вопросительно-неуверенный. Нехороший голос. Нахмурившись, я изучала сплетение трещин на неровно окрашенной стене.
— Это ты тут откуда, малышка? Я так соскучился. Куда ты пропала?
— Но Тони, ты же знал, где я. Мы обо всем поговорили.
— Нельзя быть такой злопамятной, детка. Я же извинился. Мы можем еще все исправить — дело только за тобой. Решайся.
— Тони, я не могу. Прости, мне надо идти.
— Подожди, Китти, подожди. Ты не можешь уйти. Я же люблю тебя, детка.
— Извини, Тони. Меня ждут. Я не могу.
— Я знаю, я все испортил. Но ты же тоже была виновата, детка. Ты же знаешь, как я устаю на работе. Мне тоже было трудно. Я вспылил, извини. Давай просто начнем сначала.
— Мы все обсудили. Ты же сам знаешь, это бесполезно, так больше нельзя. Я не могу так.
— Ты ведь любишь меня, я знаю. Ну, перестань. Не заставляй меня опять извиняться. Тебе что, хочется, чтобы я тебя упрашивал? Пошли. Тебе же трудно, одной, я знаю.
— Тони, я снимаю квартиру, работаю. У меня все в порядке, не беспокойся.
— Работаешь? Ты? Не смеши меня. Ну где ты можешь работать? Сиди дома, готовь — большего от тебя никто не требует. Да ты и не больше ничего и не умеешь, крошка. Ну, кроме еще кое-чего. Так кем ты можешь работать? — Раздался сочный звук шлепка, и Тони раскатисто захохотал.
— Я официантка, — голос у Китти был обиженным. — И я зарабатываю достаточно для того, чтобы снимать квартиру.
— И поэтому ты не хочешь жить в моей? Ты туда кого-то водишь, а я буду мешать? Приработок? Детка, не зли меня. Давай по-хорошему. Ты из тех девочек, за которыми надо приглядывать. Вот сейчас — посмотри на себя. На кого ты похожа? Откуда у тебя это платье? Ты хоть видела, на кого ты в нем похожа? У тебя же цена на любу написана. — Тони уже не был добродушным шутником.
Я обернулась. Они стояли у стены. Китти, сжав губы, смотрела в пол, а Тони крепко держал ее за запястье.
— Эй, посмотри на меня. И скажи, что ты больше меня не любишь.
Китти отвела глаза и, охнув, попыталась вырвать руку.
— Я сказал, посмотри мне в глаза!
Китти шагнула вперед, вскидывая голову. Глаза у нее стали злыми и отчаянными.
— Да, не люблю! Слышишь, не люблю! Я не буду с тобой жить!
— Нашла уже себе кого-то, маленькая шлюха?! — Тони швырнул ее в стену. Я уже бежала к ним, видя четко, словно в свете софитов, как Тони коротко размахивается, и голова Китти дергается в сторону. Шаг — удар, шаг — Китти вскидывает руку, закрываясь, шаг — Тони замахивается вновь открытой ладонью. И оборачивается ко мне. Я уже рядом. Делаю последний, короткий шаг левой ногой и бью ребром стопы в коленную чашечку. Охнув, Тони, припал на левую ногу и разжал руку. Китти сползла на пол, ошеломленно размазывая кровь по подбородку. Я, не давая ему опомниться, ударила еще раз — коленом в пах, а когда он согнулся — рубанула сцепленными ладонями по загривку. Тони упал на колени, вслепую отмахиваясь лапищей. Я отскочила в сторону, а Тони медленно выпрямился, поворачиваясь ко мне, огромный и тяжелый, как грузовик. Лицо у него побагровело от ярости и боли, по подбородку размазалась нитка слюны.
— Ах ты, сука. — Он широко замахнулся — и я пригнулась, пропуская удар, отскочила, увеличивая дистанцию. Попыталась ударить ногой еще раз, но он блокировал бедром, и я чуть не упала, потеряв равновесия. Мы кружили по коридору, не сводя друг с друга глаз. Тони надоело играть и он бросился на меня — слепо и яростно. Увернувшись, я ушла в сторону, ударила ногой под коленку, рванув руку в залом — и Тони, мелькнув пятками в воздухе, с грохотом свалился на пол. Падая, он поймал меня за щиколотку, и я рухнула рядом, со звоном треснувшись затылком. Мы вскочили одновременно. Пока я пыталась проморгаться, тряся головой, Тони врезал мне справа — и я отлетела в стену. В глазах летали черные мушки, рот наполнился густой горячей кровью.
— Тони, нет! — Китти повисла у Тони на руке. Секунда — и она кувыркнулся на пол, прижав руки к животу и хватая ртом воздух. Но этой секунды хватило — я пришла в себя, и когда Тони, широко, с корпуса, замахнувшись, ударил — скользнула вниз, спиной чувствуя, как вздрогнула от удара стена. Выпрямилась, выхватив из-за голенища нож, и нырнув под правую руку, вогнала ему в печень. Тони застыл, глядя на торчащую из бока деревянную рукоять. Выдернув нож, я шагнула вплотную, прижавшись к широкой груди, ткнула ему под челюсть. Тони захрипел, давясь кровью, открыл рот раз, другой и, заливая подбородок густой темной кровью, начал оседать на пол. Его лицо начало стремительно светлеть — теряли цвет щеки, затапливало молочной белизной глаза, волосы выгорели до цвета слоновой кости. Я отошла, гладя, как смещаются черты лица, застывая в слепом равнодушии маски, а тело деревянно застывает — и, ударившись о пол, магазинный манекен рассыпался по паркету. Голова, грохоча о доски, подкатилась ко мне, и я пнула ее, выбив из стены кусок штукатурки.
Я села на пол, широко расставив ноги и глядя, как тяжелые медленные капли крови падают на пол. Китти, шатаясь, подошела и села рядом. Она запрокинула голову, шмыгая разбитым носом.
— Извини.
— За что? — она говорил, чуть гундося и сглатывая.
— Ну, все-таки я его убила.
Китти хихикнула.
— Ничего, дорогая, всякое случается.
Мы еще посидели. Я осторожно потрогала нос, надавила на переносицу, проверяя, сломан или нет. Кажется, повезло.
— Здорово мне прилетело.
Китти пощупала свой начинающий распухать нос, облизала разбитую губу.
— Ну да. Эффект Тони. Знакомо, знакомо.
Мы сидели рядом, соприкасаясь плечами, и я чувствовала, как руки и ноги наполняются вялой ватной слабостью. Адреналин схлынул, оставив после себя только липкую дрожь. Китти встала, протянула мне руку — и я, цепляясь за нее, с трудом поднялась. Коленки тряслись, голова кружилась.
— Эй, посмотри. — Китти подошела груде обломков и, порывшись, достала пистолет. Здоровенная старая дура с короткой деревянной рукоятью и длинным стволом. Она с любопытством вертела его в руках и, когда она развернул ствола дулом к себе, меня аж тряхануло.
— А ну опусти! Дай сюда, балда! — Я подошла и решительно отобрала пистолет. Слава богу, на предохранителе. Тяжеленная махина, древняя, с магазином, расположенным не в рукояти, а практически под дулом.
Обиженно шмыгнув, Китти зашела мне за спину, глядя чрез плечо. Я поковырялась в механизме, сняла с предохранителя, попробовала прицелиться. Ствол тянуло вниз, и я перехватила второй рукой.
— Заткни уши, будет громко.
Китти заткнула уши пальцами, и я, прицелившись, нажала на курок. Бабахнуло. Китти, подпрыгнув, втянула голову в плечи. В стене появилась дыра. Я уважительно поколупала ее пальцем. Да, неслабо. Если удастся при такой отдаче попасть — в отверстие от пули бадминтонный мяч, наверное, просунуть можно будет. Серьезная штука. Сунув пистолет, за пояс, я повернулась к Китти.
— Ну, хоть какая-то компенсация за разбитую морду.
В первой же признанной Китти спокойной комнате мы остановились на привал. Китти была непривычно тихой, шла рядом вылинялой тенью, ссутулив плечи. В комнате она сел у стены, обхватив колени, и ткнулась лбом в скрещенные руки. Наверное, надо было что-то сказать — но я не знала, что. Я подошла, села рядом, обняв за плечи.
— Отдохни. Ложись, закрывай глаза и отдыхай.
— А ты?
— Я посижу.
Китти завозилась, устраиваясь, положила под голову скомканные платья и, закрыв глаза, засопела. Я прикрыла глаза, слушая пыхтение и похрапывание. Проснулась я от толчка. Вздрогнула, оглядываясь — и чуть не свалилась на пол от следующего. Китти металась, громким шепотом выкрикивая что-то невнятное и отчаянное. Я перехватила ее за руки, и Китти рванулась, выгнувшись, лягнула вслепую ногой, ударив меня по коленке.
— Нет! Не надо! Нет! Больно! БОЛЬНОБОЛЬНОБОЛЬНОБОЛЬНО!!!!
— Китти, Китти, проснись, Китти! — Я трясла ее, втягивая голову в плечи, пытаясь прикрыться от сыплющихся на меня ударов. Наконец Китти распахнула глаза — резко, как кукла, и я, получив в ухо, села на пол. Китти хватала ртом воздух, озираясь, ее трясло, волосы прилипли к мокрому от пота лбу. Я, сама перепуганная до чертиков, подползла к ней.
— Ты проснулась? Ты как?
Китти сухо сглотнула, зажав рот ладонями. Потом всклочила, отбежала в угол, и там ее вывернуло на пол. Она стоял на четвереньках, со всхлипами хватая воздух, слипшиеся сосульки волос закрывали бледное лицо. В комнате остро и кисло запахло рвотой. Китти медленно и осторожно села, вытирая испачканный рот.
— Китти, ты меня слышишь? Что случилось?
Она повернула ко мне творожисто-белое лицо.
— Я вспомнила, как я тут очутилась.
— Что? Ты вспомнила?
— Да. Меня сожгли.
Я вдохнула ставший вдруг густым и тягучий воздух, с трудом проталкивая его в сжавшиеся легкие.
— В парке. Я шла вечером с работы, там была компания. Подростки, пьяные. Цеплялись. Я хотела пройти мимо, но они не пустили. У одного была канистра — маленькая, белая. Они плеснули на меня и подожгли. Я вспыхнула. Там было темно — а потом стало светло. От меня. Я кричала, хотела сбить огонь, но он не гас. Кожа расползалась клочьями. А они смеялись. Было светло от пламени, и я видела, как они смеялись.
Я гладила ее по плечам, по худой спине, чувствуя выступающие косточки позвонков, тонкие ветви ребер. Китти дрожала — ее трясло крупной частой дрожью, зубы стучали.
— Все, маленькая, все. Все уже закончилось. Тише, тише.
Не помню, что я бормотала. Китти затихла у меня в руках, свернувшись клубком.
— Я сошла с ума?
— Нет. Меня застрелили.
Китти серьезно кивнула, осмысливая.
— Это ад?
— Не знаю. Не думаю, что тебе место в аду. Может, чистилище.
Китти встала, нашел туфлю, потом вторую, обулась, опираясь ладонью о стену.
— Пошли. Здесь воняет. И я хочу найти выход.
Час спустя мы вышли к лифту. Роскошный, золоченый лифт с крытым ковром полом и начищенной бронзовой дверью ждал в конце коридора, приветливо распахнув створки. Мы подошли медленно, осторожно, готовые к любым сюрпризам — но ничего не произошло. Это был лифт. И он ждал. Не меня. Китти, заворожено глядя на мерцающий золотой свет, шагнула вперед. Она смотрел на лифт, как ребенок — на рождественские витрины. Подошла, погладила кованные завитки двери, заглянула внутрь.
— Пошли. — Она улыбнулся мне и протянула руку. — Пошли. Это выход.
Я покачала головой.
— Нет. Это твой выход, не мой. Иди.
Улыбка медленно сползла с ее лица. Она растерянно оглянулась.
— Я без тебя не пойду.
-Китти, это твой лифт. Ты же слышишь сама. Иди. Он ждет тебя. Я поищу другой выход.
— Я без тебя не пойду. — Китти отошла от лифта, уперслась спиной в стену. — Или мы уходим вдвоем, или остаемся.
— Ты не можешь остаться. А я не могу зайти в лифт. Мы разные, Китти. Так что иди — и жди меня там.
— А если ты туда не попадешь? Если ты попадешь в другое место? Или вообще останешься здесь?
Я пожала плечами.
— Китти, если ты не пойдешь, я тебя по башке стукну и насильно в лифт засуну. Не делай глупостей.
— Иди к черту! Не хочу я никуда идти! И не пойду! Пусть они идут на хер со своим лифтом. Или мы уйдем отсюда вместе, или не уйдем вообще.
— И что? Будем жить в какой-нибудь комнате, пока сами чешуей не покроемся? Иди в лифт, паршивка!
— К хренам твой лифт! Не пойду! Не хочу!
Я устало закрыла глаза. На самом деле я тоже не хотела, чтобы она уходила. Но какие у нас были варианты? Не думаю, что если здесь где-то есть мой лифт, то он идет вверх. Китти подошла, бесшумно ступая по мягкому ковру, провела рукой по моим волосам.
— Ты мне веришь?
Я хотела спросить: «А что?», но передумала, и просто кивнула.
— Мы умерли — и попали сюда. А если?... Может, это выход? Если все равно по-другому вместе мы не выйдем?
Она достал у меня из-за ремня пистолет и задумчиво взвесила его в руке.
— А если не получится?
— Если боишься, давай просто останемся.
— А ты не боишься?
— Нет. Лучше так, чем в лифт. Лучше с тобой.
Я помедлила. На самом деле я тоже не боялась. Хуже не будет. Точно. Смертью меня уже не напугаешь, и тем, что после — тоже.
— Ты уверена? Китти? Точно хочешь рискнуть?
— О! Наконец-то!
— Что наконец-то?
— Наконец-то ты перестала говорить со мной, как с ребенком.
А ведь действительно, я и не замечала.
— Да. Я разглядела, наконец, какая ты серьезная девочка. Ну так что?
Китти подняла ствол и прицелилась в меня. Постояла, глядя прищуренным глазом вдоль длинного дула — и опустила руку.
— Я не смогу. Давай ты.
Я взяла теплый от ее рук пистолет. Поцеловала Китти, до боли вжавшись в ее рот, чувствуя, как она до синяков стискивает мои плечи.
— Закроешь глаза?
Китти покачала головой и улыбнулась.
— Давай.
Я нажала на курок. Голова Китти дернулась, она рухнул навзничь, заливая пушистый ковер кровью. Сзади задребезжал лифт, пронзительно взвизгнули тросы, и кабина обрушилась в шахту, грохоча о стены незакрытой дверью. Свет мигал, вспышками выхватывая из тьмы лежащую на ковре Китти. Я, в судорожно бьющемся свете, поправила Китти юбку, одела на податливую теплую ногу свалившийся туфель. Открыла рот — от металла сразу стало холодно и кисло — и нажала на курок. Свет погас.

Я открыла глаза. Сумерки присыпали высокое летнее небо пеплом. Села, ощупывая затылок и шею. Пошарила рукой — нож за голенищем, пистолет за ремнем. Огляделась. Грязный переулок, провонявший кошачьей мочой, в углу стоят мусорные баки, вокруг живописными кучами рассыпаны отбросы.
Я, щурясь, вышла из проулка на улицу. Пустой тротуар, освещенный тусклыми фонарями, лежал передо мной. Я, оглядываясь, пошла вперед. Из подъезда вышел немолодой мужчина в костюме, закурил, и медленно пошел вдоль дома.
— Эй, подождите, сэр. Где здесь парк?
Он оглянулся, презрительно поморщившись.
— Девушка, в вашем возрасте нельзя так пить.
Мне было не до объяснений. Рванув его за плечо, я прихватила лацканы пиджака и впечатала дедулю в стену.
— Где. Здесь. Парк.
Он меня увидел. Увидел по-настоящему. Грязь, разорванные штаны, нож. Рукоятку пистолета. И ткнул пальцем вниз пол улице.
— Два квартала. Никуда не сворачивайте.
Я развернулась и побежала. Тело, вспоминая, подстраивалось, задавая ритм пульсу, выравнивая дыхание. Я проскочила перекресток, поднялась на горку и увидела внизу темное колышущееся море. Парк!
Я металась по сумеречным аллеям, пугая прогуливающиеся парочки. Наконец, свернув за детскую площадку с раскачивающимися на ветру веревочными качелями, я услышала голоса. Китти, в узких джинсах и пронзительно-яркой майке, сжалась в комок в кругу хохочущих подростков. Они толкали ее друг другу, как мяч в игре — а Китти отпихивала чужые злые руки. Я достала пистолет и щелкнула предохранителем. Кто-то под дружный смех плеснул из маленькой канистры, грязно-белой в неверном вечернем свете. Китти вскинула ладони, зарывая лицо. Я встала — ноги на ширине плеч, руки полусогнуты. Глубоко вдохнула, вскинула пистолет. Реальность заострилась бритвенной четкостью черно-белого силуэта. Метров двести. Ладно. Я повела стволом, вылавливая цель, задержала дыхание — и нажала на курок. Руки дернуло отдачей вверх. Парень в белой футболке, нелепо взмахнув руками, отлетел в сторону и рухнул, зацепившись за лавочку. На левом плече у него расползалось черное пятно. Выдохнула. Вдохнула. Курок. Еще один ткнулся лицом в гравий. Все хорошо. Я успела. Все отлично.
Компания рассыпалась в стороны, пронзительно вопя. Они бежали прочь, не оглядываясь, вжимая головы в плечи, мелко петляя и оскальзываясь на траве. Я ухмыльнулась. Вдохнула. И выбрала цель.