- Цветы для синьориты.
Придыхание в голосе было почти порнографичным, мужской костюм нелепо сидел на женском теле, и я расхохоталась, но приняла розы. Без шипов, те были аккуратно обрезаны. Или, может, сорт такой.
- Спасибо, синьор. Синьора?
Я не могла не смеяться. Мы привлекали внимание, но мне было плевать: в институте культуры фриков хватало, а любопытство хочется удовлетворить даже простым смертным.
- Называйте меня дон Гуан, донна Анна.
- Так я замужем или нет?
- Да ну тебя, - буркнула Лара и села рядом. - Все веселье испортила. Я ей, понимаете ли, розы! Даже костюм спи... позаимствовала. С галстуком!
- Дон Гуан, простите дуру грешную, - сказала я, старательно выдерживая пафосную ноту, но не дотянула, уткнулась лбом в грубую ткань пиджака и захихикала, пытаясь не ржать.
- Начинаю подозревать, что забыл линзы, и вы вовсе не донна Анна.
- А дон Карлос? Или даже, - с трепетом предположила я, - командор де Сальва?
- Ну уж нет, - перекрестилась Лариса. - Чтобы я, да с мужчиной? Я предпочитаю блюдо понежнее.
В ее голосе было что-то. Я неделями не могла разобрать букет: обещание, желание, подтрунивание и столько секса, что я была готова растечься лужицей в тот же момент, как Лара обрушивала на мои уши эту смесь.
Сразу же стало неуютно. Захотелось подскочить и убежать, или сказать что-нибудь этакое, или поцеловаться уже, в конце-то концов. Но Лара не целуется, она вливается в уши, стекает до паха, набухает желанием и... и все. На этом — заканчивается. Она не распускает ни руки, ни губы, и я не могу ее понять. Каждый раз мне становится неуютно, хочется в туалет — вытереться досуха, притвориться, что ничего не было, что все в порядке. А она обещает, или мне кажется, что обещает, но ничего не предпринимает.
Я уже даже запомнила этот урок, поэтому встала, натянула лучшую из своих улыбок и предложила ей руку:
- Пора на пару, дон Гуан. Там вы точно столкнетесь с де Сальвой. И в ад! В ад!
- Черт бы вас побрал, донна Анна, - проворчала Лара, но приняла протянутую руку.
От ее прикосновения ничего не изменилось: увы, она трахала только голосом.

Лара красиво пела. Часто требовала мои новые стихи, внимательно слушала, но порой мне казалось, что она совершенно не слышит. Как будто ей просто нужен акустический мусор, чтобы легче думалось.
- Волосы мягко до плеч,
бедра такие крутые,
мне бы с тобой прилечь,
только вот губы сгнили.
Выблевать бы мне яд,
стать бы опять свежее,
чтобы хотя бы взгляд.
Нет. Поцелуй под шеей.
- Почему губы сгнили? - спросила Лара, продолжая делать педикюр.
- А я откуда знаю? Врала много. Или сосала. Чупа-чупсы.
- Сосала? Я думала, парень заливается.
- Может, и парень, - пожала я плечами. - Какая разница?
- Никакой, - согласилась Лара. - А дальше?
- А дальше нету, - сказала я, обняв гитару.
Иногда мне казалось, что она специально провоцирует любовь и неудовлетворенность. Поэт страдает, поэт пишет. Но я-то знала, что из меня хреновый рифмоплет. Это не мешало таскать с собой блокноты и ручки, а потом — лабать на гитаре, сияя от гордости: музыка и стихи — Ани Плотниковой! Поет — Аня Плотникова! Аплодисменты Ане Плотниковой!
- Чего фыркаешь? - спросила Лара.
Мне нравилось за ней наблюдать. Она методично и уверенно приводила в порядок свое тело, а потом принималась за мое. В этом было что-то интимное и до дрожи неправильное, возбуждающее. Неуютное, но в туалете общажной комнаты было чище, чем в институском, и я готова была пойти на риск.
- Да ничего. Мечтаю просто. А разум врывается в мечты, кричит «Всем на пол! Это логика!», стукает меня мордой об асфальт и нежно спрашивает «Сучечка, ну кто тебе сказал, что крутые и сгнили — рифма?»
Лара засмеялась, будто не почувствовала моей неуверенности. Но проходя мимо, ткнулась носом в макушку.
- Хорошая рифма. Необычная, неточная, но мне нравится.
От ее близости по телу прокатилась волна жара и запершило в горле. Я чуть было не уткнулась лицом в живот Лары, но та уже ускользнула, спряталась в ванной и закрыла чертову дверь.
Зато ей нравились мои стихи, и она их так декламировала, что у меня перехватывало дыхание, и я была готова ждать вечность.

Два раза в месяц мы напивались, спуская половину получки. Сначала я, потом она. Или наоборот, зависит от точки отсчета. Начало июля не стало исключением.
Лара пила холодный виски — кубики льда стучали по стеклу гранями стакана, бутылка липла к пальцам и оставляла влажные пятна на кухонном полотенце. Я пила мартини, с каждым глотком становясь все добрее к миру. Набравшись веселья, мы взялись за руки — моя горячая отогревала ее холодную — и вышли в свет. Конечно же, во тьму: по ночному городу катились волны людей, подчиняясь стадному инстинкту поиска развлечений. Одни заливались пивом и орали в караоке, пока малоимущие — не нищие, нищих в нашей стране нет — собирали пустые бутылки. Другие валом катили в центр, забиваясь в автобусы и маршрутки. Мы — мы шиковали: залезли на заднее сиденье такси и поехали на другой берег, слегка касаясь друг друга пальцами и любуясь ночным городом, вальяжно раскинувшимся на берегах реки.
- И это всего лишь на два месяца. Каникулы закончатся, и у меня появится повод свалить из родного дома назад, в общагу, к тебе и виски, - сказала Лара, отодвинув руку.
Моим пальцам стало грустно и одиноко, но я не возмутилась: правила игры не изменились, их определяла Лариса.
- Всего лишь два месяца. Я знаю.
«Я умею улыбаться. Под мартини сиять проще».
- Как в прошлом году.
«Я умею подмигивать и смеяться».
- Всего лишь.
- Господи, ну какая ты зануда и трусиха, - вздохнула Лара, поймала мою руку и прижалась губами к запястью.
Словно в трусы залезла. Я вспыхнула, но не отвернулась, выдержала взгляд. А она провела языком до сгиба и ухмыльнулась, оборвав ласку. Поэт страдает, поэт пишет.
- Двести, - сказал таксист, затормозив.
Как хорошо, что они не всегда обращают внимание на пассажиров.
Я рассчиталась и выскользнула в ночную свежесть, которая должна была остудить.
- Зануда и трусиха, - сказала Лара, вливаясь в уши и прижимаясь к телу.
Какие, к черту, поцелуи под фонарем?
Какие признания и обещания?
- О, донна Анна...
- Хорошо же ты набралась, - засмеялась я, выворачиваясь.
- Игра морально устарела, пора переходить на новый уровень, - сказала она, не выпуская из своей хватки.
- И что? Не только голосом?
У меня получилось сказать насмешливо и уверенно, не снимая с лица улыбку мартини и больше не выворачиваясь из крепких рук.
- Глазами. Пальцами. Губами. Языком.
- Какая честь. С чего такая перемена?
- Поэт творит, поэт влюблен, - со смехом сказала Лара.
- Обычно наоборот, - улыбаясь, заметила я.
- Какая разница, о донна Анна?
- Всего два месяца?
- Да.
- А потом?
- Глазами. Пальцами. Губами. Языком.
Хотелось, до боли хотелось ей верить. И я верила. О глупая, влюбленная донна Анна. О счастливая, влюбленная донна Анна, дождавшаяся своих поцелуев.