Письмо первое

Места скопления большого количества людей вызывают у меня приступы аллергической чесотки. Я кое-как примирилась с торговыми центрами и офисами, но никак не найду точек соприкосновения с вокзалами и общественным транспортом, поэтому хожу пешком. На улице мелкая морось, периодически переходящая в настоящий дождь, который всё же заставляет меня спрятаться в чреве вокзала. Его зеркальные двери постоянно вращаются, впуская и выпуская взмокших и, в большинстве своём, мрачных людей, моё отражение мелькает и искажается, мелькает и искажается.

Текущая реальность расползается, как жирное пятно, на которое льют средство для мытья посуды, а за ним проглядывает серебристый металл.
Проводник указывает мне на 33 место, согласно моему билету и быстро скрывается в своём закутке, я успеваю заметить, но не успеваю понять, что же с ним не так.
Мой спутник ждёт меня, машет рукой и привычно усмехается. Хтоническая посудомойка кажется вылила достаточно средства для мытья посуды.
- Сатир? – нерешительно спрашиваю я.
- Ооо! Да ты, оказывается, всё видишь! – Сатир довольно улыбается, а я пытаюсь понять, то ли это аккуратные рожки, то ли аккуратные кудряшки на голове у моей спутницы. Сатир это она.
Она запрокидывает голову и заливисто смеётся.
- Будет здорово, вот увидишь!
Я наконец-то сажусь рядом и достаю из рюкзака стопку бумаги, плотной бежевой с неровными краешками и шершавой поверхностью. От одного взгляда на эту бежевую поверхность пальцы мои начинают нервно подрагивать, так хочется мне исписать всю её угловатыми символами. Угольные чернила медленно расплываются паутиньими линиями, это то, чего мне постоянно не хватает. Почему ты думаешь, я так люблю нелинованные блокноты?

Мы едем уже пять часов и смогли обогнать грозовую тучу, поэтому я смотрю в окно без мельтешения дождевых капель.
Маленькие гоблины снуют по вагону и лазают по сиденьям, как маленькие обезьяны, когда я этого захочу, они вновь обретут свои детские лица, почти добрые, почти невинные, но пока они гоблины, смотрящие сквозь злобный прищур маленьких глаз, замышляющие очередную весёлую жестокость. Надеюсь, что хоть кто-то из них превратится через несколько лет в человека.

Письмо второе

Бегать от внутренних демонов, занятие исключительно бесполезное, они нагонят везде, однако в этот раз я именно убегаю, чтобы вытеснить дорожными впечатлениями набухающие внутри мысли.

Память моя, кровоточащая воспоминаниями, не даёт мне окончательно слиться с этим, разъедающим обыденную реальность, миром. Я соединяю буквы в слова, а слова в предложении и оставляю неровную вязь на упаковочной бумаге. Сложенные вчетверо прямоугольные кусочки на дне рюкзака, всё то, что я хочу тебе сейчас сказать, письма единственному адресату, которые до тебя никогда не дойдут.

Люди всё же такие забавные зверушки, придумывают себе что-то такое, к реальности отношения не имеющее, и невыносимо мучаются от эфемерного счастья, обманных эмоций, несуществующих чувств.
А я вот, наверное, тоже всё себе про тебя придумала и тихонько вижу то, чего не существует. Это невообразимо просто, нарисовать на прозрачной ткани картинки своих желаний, а потом подменять ими настоящее, пропускать сердечную мякоть сквозь пальцы и отказываться понимать, что это всё пустое.

Письмо третье

Под землёй я всегда чувствовала себя в своей стихии, быть может в ком-то из предков моих текла кровь тёмных альвов. Мы сливаемся с пёстрой массой, и я не силюсь разглядеть окружающих меня существ, бесполезно, всё равно, что пытаться рассмотреть все голыши на галечном пляже.
Лицо Сатира расцветает улыбкой, действительно доброй и действительно радостной, против моих ожиданий, я предвзято думала, что Сатир может только глумливо ухмыляться. У одной из монументальных колонн стоят двое и пара эта не менее удивительна, чем наша с Сатиром. Нас ждут человек и Кицунэ.
Лисица стройная и аккуратная, смуглая кожа, тонкий нос, азиатские глаза и иссиня-чёрные волосы. Внутренняя сторона её левой руки испещрена красными и синими символами, мне непонятными. Я рассматриваю её не стесняясь, она же цепким взглядом следит за мной. Не будь она настолько мальчиком, она бы мне понравилась.
Я думаю о том, что кончик хвоста у неё вероятно белый, а вот манишка и лапы всё же нет.

Под человеческой личиной девочки с красно-синими дредами скрывается ванья, потомок Фрейи и девять домашних кошек только укрепляют моё предположение.
Интересно, кем вижусь им я?
А тебе?
Я никогда не задавалась этим вопросом раньше, потому что бессмысленно, ты всё равно не ответишь.

Письмо четвёртое

Ты знаешь, что японцы боятся цифры четыре? Потому что звучание слова "четыре" и слова "смерть" у них отличается только тоном, хотя и пишется разными иероглифами, ну навроде нашего "бал" и "балл". Какой смысл нумеровать кнопки лифта, ряды в кинотеатрах, места в больницах, пропуская эту цифру, она ведь всё равно есть. И четвёртый этаж есть, и четвёртый ряд, и четвёртое место.

Какой смысл из года в год задавать себе вопрос: "Ты её любишь?" и без сомнения, не задумываясь отвечать "да" и всё ждать, когда же смогу ответить "нет".
Но я ведь обещала тебе придерживаться формулы, какую-то часть на какое-то время, обещала опрометчиво, зная подспудно, что обещание невыполнимо. Вот и остаётся не замечать эту ненужную тебе мою любовь, делать вид, что её не существует, как четвёртого этажа в токийских небоскрёбах.
Самое ужасное, что я привыкла и нечему тут удивляться, человеческое существо ко всему привыкает.

Любовь всегда требует жертв. Помните, у Платона: любовь одна из трёх гибельных страстей, что боги посылают смертным в наказание. Любовь - это дыба, на которой хрустят кости; омут, в котором тонешь; костёр, на котором горишь.*1

Оно было так, ни любить не могла, ни не любить не получалось, но как-то выносила это невыносимое настоящее. Такая любовь, от которой и правда кости хрустели, а сейчас вот улыбаюсь как дурак, по-другому не скажешь. Смотрю каждый день и беспричинно радуюсь. Чему? Просто самому факту, что ты есть и рядом.

Цифру четыре можно не замечать, только она от этого не перестанет быть.

Письмо пятое

Ты когда-нибудь видела девять кошек в замкнутом пространстве? Я тоже не видела до текущего момента! Они носятся как сумасшедшие по всей квартире, гоняют свои шумные игрушки и комочки шерсти, роняя по дороге всё, что можно уронить.
Мы дома у давешней ваньи из подземки, она передвигается с тростью, потому что ей только вчера сняли гипс со сломанной ноги, кошки пользуются этим и невероятно шкодят.
Я хотела есть, но у меня пропал не только аппетит, но вообще всё пропало, потому что даже обычный чай у меня и тот с шерстью. Боги, один кот это такое счастье!

Шуман, так зовут ванью, которая приютила нас на ночь, абсолютно неадекватный адекватный человек. Как бы внятно объяснить-то?
У неё на голове красные и синие дреды (я тебе уже писала), а вообще, как говорят, она русая и с кудряшками, что и неудивительно для потомка ванов. У неё дико-подвижная мимика, поэтому ни на одном снимке она не получается, тут ситуация даже хуже, чем со мной. У неё столько книг, что мне с моими до неё, как до Луны, книги везде, во всех комнатах и коридорах, от пола и до потолка.
Они пьют пиво на кухне и разговаривают про что-то, чего я не понимаю, а я иду вдоль стеллажей с книгами и вожу по корешкам кончиками пальцев. Книги по медицине перемежаются с фантастикой, азиатами, британцами, стихами, серебряным веком, снова медицина, книги на других языках, от волнения я даже заглатываю клубы табачного дыма, почти не замечая его.

Время три часа ночи или уже утра? Вот четыре часа это без сомнения утро, а вот три ни туда и ни сюда.
Последний раз, когда я спала не в своей постели был, когда я спала рядом с тобой.
Все девять кошек с воем носятся из коридора в кухню и обратно.
Я пытаюсь уснуть.

Утром меня будят Сатир и кошки, у меня болит голова и ледяные руки, мне нужен горячий чай и сладкое, чтобы выбить из себя последствия никотиновой ночи.
Меня магнитом тянет к себе подземка, нам далеко ехать, очень далеко, с двумя пересадками, больше часа, поэтому я пишу тебе вот это.

Письмо шестое

Мы ходим по брусчатным дорожкам, маленьким мосткам и меня не покидает ощущение, что я окрест холма Амон Хен и реки Андуин, однако вокруг слишком много людей и это корёжит вот-вот готовую нарисоваться картинку.
Люди притягивают к себе, заставляют на себя смотреть, они как вода или огонь. Я краду мгновения их жизни, кусочки чужой реальности, придумываю им истории, зарисовки непроизошедшего.
Мы сидим у фонтана, это идеальное место для моего развлечения, люди смотрят на воду, им нет до меня дела, а я смотрю на них и делаю слепки мгновений.

Две девочки стоят, облокотившись на перила, их заворожили струи воды и брызги, летящие в лицо, волосы уже влажные, как от моросящего дождя, но им всё равно. Я смотрю на них, я почему-то знаю, что частичка их истории будет интереснее других. Струи фонтана взлетают особенно высоко и брызг особенно много, они отворачиваются от воды, а я задерживаю дыхание. Медленно она стирает капли воды с лица своей спутницы, всё ближе и ближе наклоняясь к ней, а я уверена в том, что произойдёт в следующее мгновение. Я хочу верить, что их поцелуй не видел больше никто, это момент слишком идеален, чтобы портить его чужими взглядами.

Я вспоминаю сейчас прошлое лето, когда ты вернулась из-под южного солнца, кожа твоя была просолена морской водой и лишена столько дорогой для меня бледности. Я застыла, глядя, как ты идёшь ко мне в ослепительно-белой юбке и бледно-зелёном топе. Боги, ты была так прекрасна. Ты обняла меня за шею и поцеловала, и тебе было тогда всё равно, что кто-то увидит. Я так соскучилась, сказала ты и снова меня поцеловала, а я, в лучших своих традициях, захлебнулась словами.
Я.Тебя.Не.Понимаю.

Письмо седьмое

Ты не любишь разговоры на тему смерти, но я не могу удержаться и не написать тебе про некрополь. Он мал и буднично сух, не чувствуется там присутствие мёртвых, он до безобразия живой, может быть от того количества людей, которое постоянно бродит по нему.
Могила Мастера, против ожиданий, не вызвала никаких эмоций.
Удивительно.
Вероятно из-за того, что всегда можно протянуть руку и взять с полки нужную книгу. Рукописи не горят, а люди такие, вероятно, никогда не умирают.
Это место для экскурсий, а не город мёртвых.
Интересно, настоящие некрополи ещё существуют?

Письмо восьмое

Они шли в разные стороны, она уходила, не оборачиваясь, а он встал чуть погодя и смотрел ей в след. В этот момент я поняла, почему ты никогда не оборачиваешься, почему не оборачиваюсь я, хотя меня ломает на кусочки не от желания даже, а от потребности посмотреть тебе в спину.

Ты уходишь к тому, кто ждёт тебя, поэтому тебе не жаль оставшегося за спиной и ты не оборачиваешься, а мне проще видеть твою прощальную улыбку, чем удаляющийся силуэт. Поэтому я никогда не смотрю тебе вслед.

Сатир не верит мне, когда я говорю, что всё хорошо.
Я просто хочу, чтобы сейчас ты шла рядом со мной по солнечным улицам этого чудовищного Города.

Письмо девятое

Ты боишься высоты, я знаю, что боишься, я помню прошлый май, когда ты так и не смогла подняться на крышу, с которой я шагнула вниз.
Мы идём по крытому мосту под стеклянным куполом, через который солнце палит нещадно. Сатир тянет меня через боковую дверь на некое подобие балкона, там хотя бы есть ветер. Через дощатый настил видна грязновато-мутная вода. Спутник мой покрывается испариной и часто дышит.
- Вода! – от Сатира идут вязкие эманации страха.
- Все вместе они не рухнут, ты успеешь добежать до двери.

Я тоже боюсь, это нормально для человеческого существа, бояться высоты, воздух это не наша стихия. Все эти мои заигрывания с высотой и полёты-падения всего лишь хождения по лезвию бритвы, переступания через себя, доказывания чего-то кому-то. Заигрывания со смертью по большому счёту. Однако после памятного сна, я позволяю себе думать, что мы с этой дамой на короткой ноге.

Письмо десятое

Я чуть с ума не сошла, когда в смоге этого злачного места почувствовала запах твоих духов. Тугое переплетение знакомой ноты с запахом единственной для меня в мире женщины. Это настолько не могло быть правдой, что я захлебнулась мутновато-зелёной жидкостью, которую тянула через соломинку. Так может пахнуть только от тебя. Сатир и ванья отвлеклись от разговора о чём-то своём и внимательно смотрели на меня, когда голова моя запрокинулась назад, а глаза, широко распахнутые, невидяще смотрели сквозь потолок.

Тонкая кожа, бледная с россыпью веснушек, а на висках почти прозрачная и я вижу паутинку едва заметных линий, ветвящихся причудливым узором. Я хочу коснуться губами этого места, почувствовать биение твоего сердца в этих слабо-различимых жилках. Нельзя. Я отворачиваюсь. Мы сидим на бордюрном камне и смотрим на наш Город, там, внизу, за рекой, а ветер доносит до нас голоса и звуки. По правую руку от нас красный диск солнца заползает за неровный городской горизонт, по правую руку от меня ты, я чувствую запах твоих духов, твой запах.

улица пахла тобой,
мёртвой травою;

ветер — сквозной,
но тёплый,
почти горячий;

солнце окрасилось в красный,
рана зияла;

я зажимала её,
но любовь не спрячешь.

все, кто носили чувства слегка на вырост
[кто на руках, кто на прогулку в парке] —
встали, и даже время остановилось:

невыносимо
жарко.

невыносимо близко твои ладони
невыносимо губы и привкус мятный
из небольшого, полуживого дома —
плачет а.н.вертинский невероятный.

словно кино романтическое, про чувства
словно песок под веки попал и в горло
я не грущу. грусть в рождество — кощунство.
это всё действие крепкого алкоголя.

это всё дно пластиковых стаканов
наших бумажных и электронных писем
[нынче так редко пишут... и это странно]
[я не пишу стихов потому что бездарь]

впрочем — об этом — редко кто — не-напишет:

— все, кто носили чувства в толпе, на люди;
— все, кто снаружи светел и непорочен;
— кто указательным пальцем на нас — повсюду;

впрочем.

нашу любовь бездомную, рифмы, прозы
[всю эту неприличную раздевалку],
а.н. вертинского, все эти слёзы-розы —

невыносимо
жалко.*2

Сатир внимательно смотрит и вопросительно поднимает бровь. Конечно же у меня всё в порядке, я улыбаюсь, у меня всегда и всё в порядке.
Боги, я так тебя люблю, моя-не-моя девочка, кто бы знал.

Письмо одиннадцатое

"Узких улиц мрак паутиний
Завлекает в глубь Византии…"*3
В этом есть что-то непередаваемо прекрасное, идти по незнакомым улицам туда, куда идут ноги, смотреть на пёструю массу обитателей Города, делать слепки мгновений и воровать кусочки историй.
С наступлением сумерек, а потом и темноты меняется лишь освещение, количество людей не убывает совсем, этому Городу плевать на время суток.
Что случилось с моим топографическим кретинизмом? Мы полтора часа идём в одну сторону, хаотично сворачивая, то тут, то там, а потом без каких-либо затруднений возвращаемся обратно.
Да я гляжу, ты знаешь куда идти! Удивляется Сатир, я и сама удивлена, чего уж тут.
Ночь расцветает танцующими огнями, полуголые мальчики и девочки в банданах крутят их и крутятся вместе с ними под странноватые этнические ритмы, которые выбивают чуть более одетые их спутники на маленьких там-тамах. Зрелище это завораживает, пластичная фигура в пляске огней, наверное, на это можно смотреть бесконечно.
Этот чёртов Город затягивает свое маслянистой ночью, своими круглыми фонарями, висящими в чёрной ночной листве, словно фонарики эльфов.
Мне жаль, что я сейчас не одна, мне совершенно не хочется говорить, поэтому я пишу тебе очередное послание на упаковочной бумаге, которое ты никогда не увидишь.
Время почти полночь и огромные инфернальные рубиновые звёзды сияют в чёрном ночном небе над самым сердцем этого Города.
Последний спуск в подземку, наверное мне жаль, станции Центра красивы и требуют своего запечатления, однако меня тянут за собой.
Я думаю о том, когда и с кем я окажусь тут вновь.

Письмо предпоследнее

Есть мнение, что книги пишутся для тех, кто их пишет, потому что это отражение их жизни, подменяющее её саму, а те, кто читает, всё равно не смогут отхлебнуть чужой жизни, как бы ни старались.*4

К таким вот рефлексирующим письмам это относится, вероятно, в ещё большей степени, но я стараюсь, чтобы жидкость была не совсем уж противной на вкус. Мне бы хотелось просто пустить тебя в свою голову, хотя не факт, что этого бы хотелось тебе, поэтому приходится выстраивать слова в нестройные цепочки, пытаясь отразить хотя бы десятую часть происходящего. Средств одного языка мне определённо не хватает, поэтому я прячусь за длинными фразами и наглядными ассоциациями, это всё от бессилия сказать просто.
Совсем как недавно, когда ты несколько раз набирала воздух в грудь, а потом говорила, нет, не могу.
Вот и я не могу.

Письмо последнее

Поезд мчит нас из чужого Города домой, я рада, я хочу вернуться.
Я вглядываюсь в свою спящую Спутницу сквозь чёрно-синюю мутноту вагона, так и есть, на голове лишь аккуратные кудряшки. Кивнув непонятно кому или чему, я сворачиваюсь комочком в надежде на сон.
Пелена дождя искажает привычную картинку привокзальной площади моего Города. Я настойчиво пытаюсь удержать в руках края расползающейся ткани реальности. Бодрое "а-ау" из кармана куртки позволяет мне открыть глаза. Восток одевается в цвета нового дня, а дождевые тучи ползут куда-то прочь.
На экране мигает конверт непрочитанного сообщения.
"Ты вернулась".
Без знака вопроса.
Факт этот радует меня даже большее, чем отсутствие растекающихся пятен, как от средства для мытья посуды.

----
1* Ирина Одоевцева "На берегах Невы"
2* "Невыносимо", стихотворение Ольги Хохловой
3* "Istanbul-Константинополь", Александр О'Шеннон
4* Лена Элтанг "Каменные клёны"