На каждом стыке рельс трамвай подбрасывает; после нового такого прыжка ее пятка утыкается в мой бок, туда, где хнычет от голода печень – я просыпаюсь и ненавижу мир; она спит и тискает мою подушку, счастливо воркуя.
Утро гонит сквозь бойницы трамвая запах цветов – оглушительно воняют лилии. Надеюсь, что это лилии.
Снова прыжок трамвая – и меня ударило о сидушку, а Ксеню перекатило в мою постель, где она еще и захрапела.
– Встань, солнце. – Тяну за прядь. – Проснись и прекрати пускать слюни на мою наволочку.
Она щурится, зевает: "Прости-и… Темно… Еще ночь?"
Я поднимаю глаза к бойницам: "Еще лес".
Мы въехали в него день назад и успели отведать все прелести плохой дороги. Сгнившие деревья лежали поперек рельсов, их еще и лозами надежно привинтило – без щитовидного отбрасывателя и мощных колес трамвая, которые и чугунную трубу перережут, мы застряли бы еще на подходах. Лес сожрал дома в пятом секторе: гигантские цветы выглядывали из окон многоэтажек – на толстых зарослях висели плиты, холодильники, стулья. На просеках стояли изувеченные непогодой памятники и гнусно булькающие фонтаны. Людей мы так и не встретили. Такой вот пятый сектор: он на десять лет хуже, чем седьмой.
Я протиснулась в кабину и перещелкнула выключатели – завыли тормоза, и Ксеню, снова спящую, вместе с моей подушкой швырнуло в гущу огромных мухоловок. Трамвай резко встал, будто его ввинтили в землю.
– Женя… Ох ты ж, не ешь меня! – Она отбежала от горшков, пытается вытащить из волос жующую их мухоловку. – Плюнь, фу!..
Я выглянула в распахнутые двери: густой лес, с виду как тропический; лениво поют соловьи или что-то им подобное – чуть менее звонкое и, возможно, плотоядное. Домов нет. Я вдохнула: лилии, влажная листва и немного сероводорода. Несъедобно.
– Сегодня у нас на завтрак… – Я подошла и выпутала из волос Ксени шипящую мухоловку: – она!
– Нет, только не она! – Ксеня отняла у меня горшочек. – Это Виви.
– Ты снова?! – Я закрыла ладонью лицо. – Виви, как же я могла покуситься!
– И не надо смеяться.
– Тогда скажи мне, чем эта мухоловка отличается от других? – Я махнула рукой на заросли в конце трамвая. Полет Ксени устроил там кавардак – горшки попадали, и мухоловки заметили, что могут дотянуться до друг друга. Теперь там треск, шелест, шипение и чавканье – смачная мелодия каннибализма.
– На этой мухоловке крестик, – сказала Ксеня, показывая растение, на котором вышеупомянутое намалевано красным лаком. Моим лаком, страшно дефицитным. – Это наша любимица.
– Наша?
– Наша, – тоном непререкаемым и слегка скандальным. Это звучит как: "Мы же все делаем вместе, да? У нас же все общее, да?!", или как: "Я знаю, что это глупо, но если это скажешь ты…"
– Ладно-ладно, молчу. – Я забралась в логово мухоловок, слишком увлеченных братоубийством, чтобы мне сопротивляться, и отобрала парочку пожирнее. – К черту, они все на вкус как щавель с бетоном.
А за спиной якобы шепчет Ксеня, громко и четко: "Видишь, Виви, видишь, какая она?".
Виви не видит, Виви по генетической линии слепа. Единственное, на что Виви способна, это грызть и шипеть, причем одновременно. И сейчас я сижу на поляне рядом с трамваем – повернувшись к Ксене очень многозначительной спиной – и варю в котелке на примусе двоюродную сестру Виви. Это у нас ссора такая. Две дуры и один трамвай в чаще загадочного леса. И это наша где-то шестьдесят восьмая ссора. Предыдущие шестнадцать, кстати, тоже были из-за Виви.
– Где мы?
– Пятый сектор, четырнадцатый маршрут, так говорит карта трамвая; он у меня мультипутейный, в лучшие годы он сюда ездил за беженцами. – Я налила в миску зеленую массу. – Приятного аппетита, солнце. Давись.
Ксеня берет тарелку, смотрит в нее, на меня, в лес – и кривится. Булькает супом; а на сутулой спине прыщами торчат лопатки, как крылья у игрушечного птеродактиля.
– Ну ладно, – это я так помириться пытаюсь, – прости.
Она не оглядывается, вместо этого нарочито бодро спрашивает:
– Здоровущие деревья. Здесь тоже была биологическая атака?
– Без понятия. В мой сектор привозили беженцев отсюда. Они говорили, что сначала воевали с врагами, а потом им пришлось воевать с собственными животными, деревьями, с куриной ножкой в бульоне… Вскоре людей отсюда перестали привозить: сказали, что те, кто остался, и не люди уже.
Ксеня поежилась и посмотрела в щебетавшую чащобу.
– Вроде это третий квартал, его сразу же эвакуировали, еще до атак. Здесь не должно быть людей, ну, или нелюдей.
И лес взревел, порывами ветра расшвыривая наш нехитрый скарб. Я схватила шокированную Ксеню, потащила в трамвай.
– Шевелись, уходим!
Над деревьями поднялся покрытый радужным мхом металлический шар, повис, рассекая небо лопастями; и тут я поняла, что это не мох цветной, а бабочки – их засасывает под винт, где они умирают с легким хлопком.
– Женя, да это ж вертолет!
– Какая наблюдательная. – Уперто пихаю ее в трамвай. – Уходим! Уезжаем! Вон отсюда!
– Женя, но там же, наверное, человек!
– Вот поэтому мы отсюда и уходим!
Вертолет заскрипел, от него отделилась так же покрытая мхом и бабочками штуковина и полетела к нам. Бомба упала за трамваем, – меня швырнуло к мухоловкам, – взрывная волна толкнула его, автопилот включился и машина пошла на разгон.
От рывка я и мухоловки хорошенько перемешались: они вцепились мне в ухо, в пятку, даже в сосок (клянусь, что Виви!). Эти счастливые укусы помогли мне опомниться – и понять, что в трамвае я одна.


Интересно, о чем разговаривают люди, когда все уже сказано? Дружески молчат? Не умею так. И Женя не умеет. Мы можем молчать злобно – это Женя, или обиженно – это я, или просто натянуто молчать – тут обе хороши. О чем говорят люди, когда не могут отойти друг от друга больше, чем на двадцать шагов? "Знаешь, я сегодня ела пюре из мухоловок…"; "Да ты что, я тоже!".
"К одиночеству привыкаешь. – Женя так говорит. – Его ненавидишь, но к нему привыкаешь. Помолчи, и сделай вид, что тебя здесь нет, хорошо? Я просто должна посидеть одна в тишине". Тяжело уступить место для чужого одиночества, когда на двоих всего один трамвай.
Каждую ночь каждая мысль: о чем же завтра говорить? Так и "завтра" возненавидишь. Вот бы байку, анекдот, случай, но обычно это просто "Женя". И так раз семнадцать "Женя", затем ссора, крик, а потом один трамвай и две тишины на его разных концах – злобная и обиженная.
И каждый день: Ксеня, встала, пошла на другой конец трамвая, там мухоловки, там Виви, там дозаперелистанные журналы, – и ради бога, молчи. Сделай вид, что тебя нет. Так Женя говорит. Еще немного, я и впрямь исчезну – спрыгну на ходу с трамвая например, или меня мухоловки растерзают и сожрут, тихо так, не чавкая особо, пока она там, в своем обожаемом одиночестве…
Пасмурно и тихо. Ноет предплечье, болит поясница, голень чешется…
– Ба, да ты жива, – мужской голос. Не-Женин. Я так подскочила, что точно уверилась – жива.
Молодой, чернявый. Чешет легкую поросль на подбородке и на меня смотрит, как на бомбу. Посреди рельс валяются примус и миска с остатками мухоловки, чуть дальше стоит вертолет; и нет ни Жени, ни трамвая...
– Я тебя подбил, прости. Думал, что ты нелюдь – она тут любит кататься.
Ни Жени, ни трамвая.
– Эй, ты как? Контузило?.. Машина твоя удрала.
– Где Женя? – Паника встала комом в горле – дышать тяжело, говорить тяжело, хочется выть или проблеваться. – Же-ня.
– Так там еще кто-то был? Думал, показалось. Уехал твой Женя. Вместе с трамваем… Хотя без трамвая хрен бы он уехал, о чем это я… – Он пробормотал последнее предложение едва связно, это так напомнило о Жене, что паника отступила… И я просто расплакалась.
– Эй! Тебя что, задело-таки? – Он опасливо отбежал. – Я рад, что ты человек… Но не реви. Я боюсь плачущих женщин. Да я год назад последний раз женщину видел… Слушай, я же не говорил, что твой приятель тебя бросил. Может, случилось что?
Вот тебе и крепкие нервы, вот тебе и душевное равновесие. Стоило только исчезнуть Жене – и у меня главная роль в мелодраме.
– Кто ты?
– Макс. Впрочем, ты ведь цела…
Я посмотрела в чащобу. Та зашелестела, подвыла и зачавкала… Во мне проснулась хитрая, изворотливая половинка, взращенная войной и Женей. Эта половинка отвечает за выживание, и поэтому плохо подчиняется другим приказам мозга.
– Ты меня подбил, и ты обо мне позаботишься. И найдешь Женю.
– А я обязан? – насмешливо спросил. – Не командуй тут. Извини, конечно, что подбил, и все такое, но таков закон этого города, а закон этого сектора: "Никто не покинет Ботсад без разрешения его хозяина".
– Это ты его хозяин?
– Я? Хах. Я здесь вообще-то как в тюрьме, он не отпускает меня. Сочувствую Жене твоему, ведь эти рельсы ведут прямиком к тюремщику.
– Кто он?
– Нелюдь.


Были дни, когда война меня забавляла: где-то на третий год одиночества, я тогда еще научилась с крысами говорить и считала похлебку из лиан деликатесом. Тогда я читала книги о военных машинах, и была там одна статья о механизмах-перехватчиках, которые цеплялись к чужой технике и брали над нею управление... И вот сейчас мне в глаза смотрит органический вариант такого механизма. Макак поскреб нижней лапой затылок – это опасно, поскольку револьвер, который он держит в верхней, заметно покачнулся. Я подняла руки еще выше, с вызовом показывая свою полную беспомощность.
– Не чешись, когда угрожаешь людям.
Макак ухмыльнулся и еще раз щелкнул по приборной панели – трамвай свернул дальше в лес.
– У тебя же есть хозяин? – рискнула спросить. – И мы сейчас к нему едем?.. Надеюсь, он умеет говорить и не трет перед леди свою задницу.
Трамвай замедлился, свет потускнел: мы куда-то заехали. Макак подобрался вверх и выскочил в ту же бойницу, через которую пролез минут пятнадцать назад. Я опустила руки, перевела дух и выглянула за дверь.
Это место одновременно похоже на крытый вокзал и огромную теплицу; некогда прозрачную, но теперь грязную крышу кое-где проломили верхушки деревьев, в щелях рельс растут подорожники и колокольчики, рядом журчит вода из трубы, стекает в болотце с яркими кувшинками и согласным хором лягушек. На ярко-зеленом мхе, скрывшем стену за трамваем, виднеются медные буквы.
– Станция Дри… ндра…
– Станция "Дендрарий", – прервал мои попытки мощный голос, и колесница мурашек пронеслась вверх по моим позвонкам. Чистый, непреклонный мужской голос, его бы слушать и слушать. Такой только машина создаст.
Но здесь человек – наверное, человек. Как с обложки дешевого любовного романчика сошел, которую нарисовала одинокая сублимирующая дамочка. Весь такой гладкий, блестящий, что меня бы вырвало, но в голодные годы завтраком так просто не расшвыриваются. Это как кукла, которую сделали слишком похожей на человека, и тут – бах! – эта чертовщина еще и шевелится!
Я отступила в трамвай.
– Выйдите, – приказал. Я рассудила, что моя жизнь не стоит пяти минут гордости, и подчинилась. Он окинул меня взглядом и выфыркнул: – Человек…
Сказал, как из помойного ведра окатил.
– У Вас с этим проблемы?
Интуиция подсказывает мне, что шутить с этим парнем так же забавно, как кидать палку бешеной псине. За палкой она, может, и сбегает, но ведь вернется же потом… Но не ответить я не могла, потому что вообще не умею молчать, когда надо бы.
– У меня нет проблем... А, простите мои манеры, – сказал он отнюдь не виноватым голосом. – Когда сюда приезжают трамваи, в них обычно нелюди. Специфика Пятого сектора. Вы не отсюда?
– Я с Седьмого.
– Ничего не знаю про Седьмой сектор. Он ничем не примечателен.
Как же не вовремя во мне взыграл патриотизм, хотя он ко всем приходит некстати, как и отрыжка.
– А чем примечателен тогда Пятый?!
– Этим садом. Я его смотритель, Дионей.
– Так Вы госслужащий? – У меня словно от сердца отлегло. – Я тоже! Вернее, я им была. Я Евгения.
Дионей кивнул: "Чем обязан?".
– Да мы… я… Просто мимо ехали. Я разминулась со своей спутницей – точнее, нас кое-кто подбил… Это сделал Ваш человек?
– В саду живет только один человек, и он не "мой". – Дионей улыбнулся. Лучше бы он этого не делал: мухоловка, которую я проглотила утром, кажется, ожила и теперь карабкается обратно по пищеводу. Мухоловкам такое точно по силам. – Пойдемте со мной. Попытаемся связаться с Вашей спутницей, если у него сегодня хорошее настроение. Не думаю, что ей что-то грозит.
- Что-то грозит? Этот ублюдок нас взорвал!
Дионей пожал плечами.
– Чему Вы удивляетесь? Они всегда так поступают. Наши враги. Они же всегда сначала бомбят, а потом говорят с нами, а он настоящий воспитанник своей цивилизации. Дай ему ракету, дай ему цель – и он счастлив.
– Он – враг? – Страх за Ксеню нарастает.
– Подбитый, жалкий, забытый… Но да, он все еще враг.


В вертолете чисто. Внутри мха почти нет, зато есть радужные бабочки в литровой банке из-под варенья и хамелеон в банке из-под огурцов, застрявший в сине-желтой окраске; и везде гаечные ключи, винты, шурупы, тросы. Угол вертолета, где я сижу, завешан эротикой – стыдно туда коситься, очень крайняя брюнетка похожа на Женю, только в верхней половине Женька поскромнее…
Макс правит вертолетом, насвистывает. На меня даже не косится; притворяюсь, что мне не обидно. Правда, и смотреть не на что; хотя Женя меня приодела, даже подстригла под пацанку, говорила, что мне идет. Врала конечно.
– Скоро мы прилетим на станцию, – сказал Макс. – "Клеверное поле". Это одна из трех станций в саду, если повезет, то сюда трамвай и приехал.
– А остальные станции?
– В "Дендрарии" живет тот самый тип. Я ничего не смогу поделать, если трамвай там оказался. А к "Озеру" ход уничтожен. Я ее взорвал.
Не знаю, что говорить; с тех пор, как рассмотрела на вертолете грубо нарисованный герб, я вообще не знаю, что делать. Враг. Из тех, что бомбят мой сектор, что уничтожают мой город. Но враг всегда без лица, карикатурный, как с агитплакатов – злой взгляд, кривые руки, брызги слюны. Легко такое ненавидеть, но сейчас, когда у врага есть лицо и оно вполне себе ничего, а внизу безумный Ботанический сад… Если уж в отравленных районах страшно, то что творится там, под вертолетом, куда и в мирное время жутко было приходить?
Тем более меня ни пытать, ни брать в плен не собираются. Я даже для изнасилования, похоже, не очень-то гожусь.
– Ты здесь год? А разве этот сектор не давно бомбили?
– Страшная история. У нас тут машины исчезали вместе с пилотами. Самая продвинутая техника пропадала с радаров за полминуты. Прямо бермудский треугольник. Наши забеспокоились, стали слать разведчиков, которые, ну, провинились, что ли… Вот так я здесь оказался. Не надо было тогда соляру сливать… – Макс кривится. – Разбился мой истребитель, я был дураком, спустившись так низко к саду. Я попал в магнитную сеть, и вся техника просто вырубилась!.. А потом… Видишь там бабочек, в банке? Такие же сидят сейчас на вертолете, и точно такие же подорвали мой истребитель. Как я понял, здесь создавали биологическое оружие. И "биологическое" – это не чума, бактерии и прочая фигня. Это жуки, которые заползают тебе в уши и выжирают мозг; кошки, которые за версту тебя чуют; и бабочки, которые взрываются, отдай им только звуковой приказ.
– И ты таскаешь эту бомбу за собой?!
– Не трясись. Без приказа они неопасны. Эти бабочки всегда следуют за мной, не отстают никогда, да и без вертолета – или трамвая – здесь не выжить. Пройти через сад, это как прогуляться по минному полю.
– А если хозяин сада сейчас прикажет им взорваться?!
– Мы ничего не успеем почувствовать. – Макс усмехнулся. – Боишься? Нечего. Хотел бы, давно взорвал. Угрожал, что запустит, если я попытаюсь покинуть сад, но я бы все равно рискнул, вот только магнитную сеть мне не миновать, а пешком не выйдешь. Вот я и летаю вдоль рельс, как проклятый, трамваи ловлю.
– А они приезжают?
– Редко. Последний был месяца три назад. Но эта скотина перехватила. Только старая, "дубовая" техника может проскочить через магнитную сеть сада. Правда, на трамваях еще и всякая нечисть катается, мало поймать, нужно еще и с пассажирами разобраться, а у них обычно клыки, когти и иногда гаубица на прицепе. Ты знаешь, что там, дальше, за пятым сектором?.. Я вот знаю только, что современная техника там не пройдет, только если высоко пройти, как я когда-то на истребителе. А вот на бронебойном старье, вроде вашего трамвая, пройти можно.
– А твой вертолет?
– С современной начинкой, увы, местный. Ученые катались, я только с окрестностей остатки разбившихся в этом "бермудском треугольнике" машин понасобирал, разобрал и – вуаля! – Макс бережно погладил панель. – Он у меня теперь боевой.
Посадка была жесткой. Вертолет почти прорубал дорогу сквозь ветки – если на остановке и было какое-нибудь "биологическое оружие", оно давно додумалось убежать. Вертолет мощный, очумевший… Может, техника копирует повадки хозяина? Вот взять Женин трамвай…
Он сел на открытую платформу посреди леса. Я соскочила на треснувший асфальт. Трамвайные пути рядом пусты, затянулись клевером, похоже, по ним давно ездили.
– Я же говорил, – сказал Макс. – Трамвай и твой друг у него.
– Женя в опасности?
– Тот парень псих. Гробануть бы его по-хорошему, но людям такая тварь не по зубам. Вот только вы-то не враги, скорее соотечественники. Вас, он, может, и не тронет... Знаешь, а ты красавица.
Я сжалась, покраснела, прокляла себя.
– Нет, правда-правда.
– Пожалуйста, не надо, я… – Помолчала, и в нелогичном порыве выдавила: – Я люблю Женю.
– О. Соперник. – Макс поднял руки: – Посрамленный, ухожу.
Ну вот. Кто меня за язык тянул. С другой стороны, если держать Женю и Макса подальше друг от друга, то… Боже, о чем я думаю, вспомни, где сейчас Женя!.. Когда нас было двое, не нужно было слов, чтобы называть как-то наши отношения. Слова существуют всегда для кого-то третьего. И тут этот Макс, и его длинный нос, и моя трусость, и…
А ведь был такой момент, ну, с названием. Женя тогда нашла в завалах трамвая морковку. Ее это очень заинтересовало, а вот меня не особо. Я плохо переносила Женю с морковкой в руках.
– Это естественное развитие наших отношений, – горячо уверяла она.
– Убери ее, сейчас же!
– Это всего лишь морковка.
Наверное, Ева тоже уверяла Адама, что это "всего лишь яблоко"…
Мы уже давно так не веселились, так глупо не шутили. Я стеснила ее, даже выбора не оставила… Едва ли можно назвать "выбором" решение между мной и одиночеством. А я встретила единственную, кому некуда от меня бежать, которой не с кем сравнивать, не из кого выбирать, и даже если я буду ей отвратительна – она вцепится и не отпустит. Потому что ну хоть кто-нибудь. Я крутилась, довольная, что наконец нашла себе дом, и даже не заметила, как Жене тяжело со мной.
Перед глазами что-то мелькнуло – я отшатнулась, и Макс мягко поймал меня за локоть.
– Не пугайся, я тебя просто в чувство хотел привести, ты хорошо-так отключилась.
– Разговор с собой…
– Как знакомо. – Макс, кажется, всю энергию бросает на улыбку: получается тускло. На ухмылках бы потренировался. – Я пару минут назад спросил у тебя, хочешь ли ты поговорить с атаманом местного ада, и все еще жду ответа.
В его руках железный ящик, провод от которого уходит под платформу.
– Связь между станциями. Нажми кнопку шесть, дозвонишься до "Дендрария". Только вот кнопку восемь не нажимай.
– А что там? – Я приложила аппарат к уху.
– Станция называется "Кладбище". Можешь смеяться, но это единственное место в Пятом секторе, кроме "Дендрария", где кто-то берет трубку.


С высоких акведуков вода срывается в искусственные водоемы. Шустрые лемуры инспектируют заросли, собирают плоды, жрут вредителей.
Дионей вытянул руку, и на локте тут же повис макак.
– Вам нравится здесь?
Я пожевала губу. Теплица, она же трамвайная станция, огромна – с этого места едва видно потолок, он скрыт за ветвями пальм, пихт, кедров, за листами гигантских папоротников. В чаще слышны визг, рык и свист зверья. Как в доисторическом лесу.
– И все это оружие?
– Это не всегда было оружием. Война меняет приоритеты. Джек, например, обычная обезьяна, просто научился палить из револьвера. – Макак приветливо помахал вооруженной лапой.
– А Вы?
– Я обычный смотритель Ботанического сада.
– Вы слишком молоды для этого, Пятый сектор был заброшен очень давно. – Стараюсь держать расстояние. Человек, который долго был один и не сильно от этого страдал, не может быть адекватным. Уж не мне ли знать.
– Мне это досталось, можно сказать, по наследству. Так Вам нравится здесь?
– Милое место. Пока еще ничто не пыталось меня убить. Это удивляет. Во всех секторах любое встречное существо пыталось меня убить, а ведь оно даже не создавалось как оружие. Странно, что с такими тварями мы войну проиграли.
– Война еще идет, это только Ваше мнение, что она проиграна. Вы видели, в каком состоянии другая сторона?
– Нет.
– Я тоже не видел. Так что давайте не будем судить, – отрезал он.
Я бы возразила, но пришлось прикусить язык под ледяным взглядом. Страх какой. Лучше с Джеком говорить, пусть тот даже угрожает, но это для него знак дружелюбия.
– Они не звонят...
– Им надо добраться до станции, вертолет летит туда полчаса. Ждите.
– А какой он, этот Максим?
Дионей впервые выглядит растерянным – так я поняла судорогу, пробежавшую по щекам к носу.
– Конкретизируйте.
– Это Вы конкретизируйте.
– Европеец. Короткие черные волосы. Чуть выше Вас. Атлетическое сложение. Карие глаза.
– Красавец?
– Мне тяжело определить.
– А как характер?
– Тяжелый. Он горд, поэтому труслив. Интроверт, реалист. Думает, что презирает людей. Гуманист. Скептик, но не циник. Ненавидит себя.
– Боже, мой брат-близнец, наконец-то я тебя нашла! – Я даже не стала давить смешок. – Но это значит, он ей понравится. Он ее не тронет?
– Нет.
– Это хорошо… Может, с ним она будет счастлива?
Дионей снова выглядит растерянным: как военный генерал на слете домохозяек по поводу слоеных булочек.
– Счастье субъективно, – нашелся он.
Железный ящик, лежащий у его ног, истошно зазвенел – облегчение на безжизненном лице Дионея почти комично.
"Да".
"Здравствуй ты, угребище".
Дионей посмотрел на меня: "Это они".
– Тяжелый характер, говорите?.. Где Ксеня?
"С тобой рядом должна быть девушка".
"Она здесь. Ты не съел ее спутника? Девушка переживает. Ты чудовище конечно, но вроде не плотоядное".
"Дай девушке трубку".
"Как прикажете, я живу только по Вашей прихоти… Козел".
"Женя?"
Дионей отдал мне телефон и пошел разбираться к лемурам – их ссора в зарослях грозит перейти в стачку.
"Привет, солнце. Как ты? Тебя не ранило? Никто тебя не трогал?"
"Женя, я так рада тебя слышать!.. Нет, все хорошо. Тут Макс просит прощения, что нас подбил… Как ты? Тебя не тронули?"
"Меня? Кто меня тронет-то? Тут парень странный, но вроде я не в беде".
"Женя! Он нелюдь!"
"О, тогда многое понятно. Он не так плох для нелюди, а для человека так и вовсе крут. А у тебя там как?.."
"Да он тоже вроде не плох, для врага-то точно… Он сейчас утверждает, что хорош… У него вертолет классный, тебе бы понравилось".
Я поковыряла ногой вонючий лиловый цветок, который тут же попытался отгрызть каблук. Разговор как-то забуксовал. Слышу, как на том конце провода Макс то рассыпается в извинениях, то в шутливых комплиментах, то удивляется, что "Женя оказался-то Евгенией!". Хорош, значит?
"Тебе нравится летать?"
"Ты о вертолете? Ну… да".
"А мне эта станция-теплица. Может, погостим немного? Пару деньков где-то. Ты там, в вертолете, я в дендрарии… Я знаю, что один враг, а другой нелюдь, но что я тебе скажу: с мужиками все всегда не слава богу. А тут и проблем особых нет, да?.. – Да. – Они ведь замечательные люди, да и нелюди тоже, да? – Да. – Зато разнообразие. Рацион в конце концов, не все же мухоловки… Еще я на станции видела ремонтное депо, надо трамвай на техосмотр. Согласна?"
"…Да. Здоровская идея, Женя. Отдохнем друг от друга. Давай. Потом тогда созвонимся?"
"Ага. Удачи. Чао".
"Чао".
Я аккуратно положила трубку и посмотрела на беспардонно ухмыляющегося макака.
– Револьвер одолжи, обезьяна. Мне бы застрелиться.


Этот день был похож на медовый месяц. Макс катал меня на вертолете, показывал Ботанический сад – этот чудовищный лес со своей иерархией, традициями, злыми легендами.
"Там логово хамелеонов. По типу того, который у меня в банке, но он больной. Они сливаются с окружением, не видно ни черта, ползают, разнюхивают. Жрут секретные документы, особенно любят, чтобы на офсетной бумаге, прямо лапками сучат. Нелюдь говорил, они должны были быть ядовитыми, но не совпало… А там ласточкино гнездо, они радиоактивные. Там скунсы, думаю, ты догадываешься, как именно они ядовиты?.. Там пантера, хрен от нее спасешься – вот только сначала ее натравить нужно, а как это делается, даже нелюдь не знает, поэтому она только хомяков жрет. Хомячки, кстати, стремные, у них клыки с мой большой палец – наземная модель вечно голодных пираний. А дальше я уже не полечу, там гнездо летучих мышей. Когда разгонятся, металл пробивают, в их логове три истребителя лежат".
Никогда не чувствовала себя "принцессой", за мной, честно, и парни не ухаживали никогда. Это, наверное, вот так и есть: сидишь на переднем месте вертолета, слушаешь музыку из трескучих колонок и чужие рассказы, изображаешь восхищение и на каждый взгляд отвечаешь мгновенной улыбкой.
Живет Макс в центре ботсада, в одном из бывших домов ученых. В комнате, где раньше была лаборатория, он собрал царство металлолома, где делает запчасти для вертолета. За домом небольшой огород – я впервые за долгое время поела салат… Поела я и мясо наконец, правда, пришлось долго выковыривать из хомячка его челюсть – в нем больше клыков, чем костей. И всюду за нами тянулся рой бум-бабочек. Они следовали за Максом словно проклятые импринтингом.
Вечером он отвел меня в лучшую "спальню" – в ней от кабинета остались дубовый стол, книжные шкафы и диван-кровать.
"Ночью ты ничего не бойся. В саду шумно, но сюда, на исследовательскую зону, никто не прорвется, ворота тут как от бункера, а сверху звуковая сеть."
Шумно? Сад орет! Он вопит в одном порыве, как будто сто электричек одновременно сошли с рельс. Да еще и шумная гроза началась – спать под это невозможно. Хотя и желания нет, а хочется растолкать Макса, поднять вертолет и полететь на станцию, с которой можно позвонить Жене. Или сразу к Жене полететь – и плевать на грозу, и плевать на нелюдь!.. Но, наверное, я помешаю. Им. Два человека много чем могут заняться, особенно если они разного пола… Некстати вспомнилась морковка.
Я накрылась одеялом и завыла.
Будет мне уроком. Очередным. И урок такой болезненный, что не хочется в него верить… Может, Женя просто захотела немного отдохнуть? Может, потом она вернется, и мы снова куда-нибудь поедем?.. Может, если я позвоню завтра и попрошу прощение за все-все глупости… Может, надо было тогда сварить Виви?..
В дверь постучали и тут же ее открыли.
– Я тут услышал… Хороший рефлекс, одобряю. – Макс поднял брошенную в него подушку. – Прости.
– Зачем стучать… Ты?..
– Слушай, я тебя не трону, вот клянусь. – Он поднес руку к сердцу. – Вертолетом своим клянусь. Ты не плачь, я это хотел сказать. Сказал, теперь уйти могу, но хочу остаться. Можно?
Женя. Нелюдь. Морковка.
– Останься.
Макс плюхнулся рядом с диваном, вытянул босые ноги – на правой не хватает трех пальцев, а на левой будто сильный ожог... Он заметил мой взгляд и пошевелил пальцами – смутил.
– Что случилось?
– Женя.
– Ну, я в таких вопросах не спец. Хотя она не очень дружелюбная была.
– Она устала от меня. Я была первым человеком за многие годы, который ее выслушал, который вообще просто рядом был. Она привязалась ко мне… Нет, это я привязала ее к себе, у нее не было выбора. А теперь, когда выбор у нее есть…
– Ты вправду считаешь, что она выберет его? – Макс зафыркал со смеху. – Не знаю, не знаю. Ты, может, не понимаешь, что такое "нелюдь"? Даже если оно мыслит, – он постучал пальцем себя по виску, – оно все равно мыслит иначе. И лучше бы оно даже не пыталось мыслить как человек, а то получаются шиза и извращения... Подделка получается. Меня иногда мартышки к нему притаскивают, когда у него что-то в башке перемкнет и он захочет на своего пленника посмотреть. Говорит: "Я хочу знать, как мыслит враг"... Ха. Он меня в живых потому и оставил, для своих естественно-научных экспериментов. – Макс изобразил пальцами а-ля "крибле-крабле-бумс". – Я всегда под присмотром, вроде муравья под стеклом. Думает, наверное, что через меня поймет логику человека, но растению никогда не научиться мыслить как живому существу.
– Растению?
– Точнее мухоловке.
– Мухо… О боже, боже, Женя! Только молчи про наше меню! – Я схватилась за голову. Жизнь всегда была абсурдной, но раньше она хоть каких-то границ держалась.
– Мухоловка он: пасть открыл, пасть закрыл, готово.
– Ты совсем не знаешь мухоловок... – Я теперь совсем запуталась: волноваться за Женю или нет? Все равно за нее волнуюсь, но… Ее голос в трубке был спокойным, но в то же время она как будто скрывала раздражение, что ей приходится общаться со мной, когда там, рядом, интересный собеседник… Или это все мое воображение, и на самом деле она чего-то боялась?
– Завтра отвезешь меня на станцию? Я хочу поговорить с Женей.
– Уже? – Кажется раздосадованным. Пусть. – Хорошо, как скажешь.
Следом за Максом в комнату налетели бум-бабочки – они расселись по потолку и стенам, прицепились к волосам. Так странно, когда вокруг тебя свободно и влюбленно летает смерть. Макс молчит... А он неплох. С врагами так всегда – сначала карикатурные рожи на плакатах, потом бомбы с неба, а когда их, пленных, ведут с конвоем через район, они усталые, покалеченные и страшно молодые. Такие же, как парни из моего сектора, улетавшие на наших бомбардировщиках. А еще Макс страшно одинок, как Женя, как я.
– Знаешь, я только месяц рядом с Женей. Я нашла ее… вернее, встретилась с ней в мертвом Седьмом секторе. Она была там совсем одна. Я пришла, чтобы найти себе новые воспоминания – и нашла ее. И мы уехали вместе.
– И куда вы едете?
– Я не знаю. Женя говорит, что едем туда, куда ведут целые рельсы, а пока выбора особого и не было. Я не знаю, что мы будем делать, если нам встретятся негодные рельсы. Я вообще не знаю, что с нами будет. Мы… просто живем?
– Как и все в обоих городах, – кивнул Макс. – Война делает жизнь конкретней.
– Иногда я представляю, как бы было, если бы война кончилась…
– Я тебе скажу как.
Макс сполз на пол, поставил локти на колени. В сумраке, в окружении флюоресцирующих бабочек, со злой ухмылкой марки "Женя" он, ммм… похорошел?
– Война прекратится, и исчезнет та немногая работа, что сейчас есть. Безработица, бунты, сироты-беспризорники, солдаты, не отвыкшие убивать... А война хорошее лекарство, чтобы вернуть вкус к жизни, смерти, даже к любви и семейному счастью. Тебе плевать на философию, эстетику, внешность, тебе даже плевать на деньги. Ведь все от безделья и скуки. Ведь сейчас тебе в счастье вода, кусок хлеба, милосердие к ближнему, жестокость к врагу и чистое небо без ракет. Каждый прожитый день может быть последним... Ты – счастливец, в твоей жизни есть смысл, и этот смысл – война.
– Что ты говоришь?.. Неудивительно, что вы до сих пор бомбите нас!
– Неудивительно, что вы до сих пор не сдаетесь... Ты лучше скажи, смогла бы ты Женю "полюбить", если бы не война? А осталась ли бы Женя с тобой, если бы у нее были варианты?.. В лихие годы небогатый выбор, начинаешь радоваться даже огрызкам, которые раньше и в руки бы не взял.
Я хочу закрыть уши. Хочу собственные мысли заткнуть. Когда Макс говорил о войне, это напоминало слова Жени; но сейчас он звучит, как мой собственный внутренний голос. Если нет выбора – что ты выберешь?
– Прости, – стушевался Макс. – Лезу, куда не надо, и… Слушай, я серьезно, прости. Я бы тебя обнял, но тебе ведь это не понравится?.. Хочешь посмеяться? Скользкая, позорная, тошнотная история, хочешь? Откровенность за откровенность. Я тут долго. Меня несколько раз к нему мартышки притаскивали, хрен отобьешься. И вот во время одного такого "привода" он давай расспрашивать меня обо всяких интимных делишках, ученый хренов. Еще спросил, мол, скучаю ли я по женскому обществу? Вот как злорадствовал, сука. Рассердил меня конкретно. Я через пару дней звоню ему со станции и – гениальный план мести, как я тогда думал – устроил секс по телефону.
– С кем?
– Да с ним конечно, не с тем же, что на станции "Кладбище", тот только рычать и чавкать может. Хотя… учитывая тему… тот был бы более благодарным слушателем.
Ничего не могу с собой поделать… Я расхохоталась.
– Спасибо, ты исцелила мою душевную травму своим полным сочувствия смехом. Бредовость затеи я понял через пару минут. Хотя это и впрямь было забавно – секс по телефону, когда один из участников не понимает, чем занимается другой.
– Одиночество заставляет сходить с ума, да?
Макс не ответил.


Вино дрянь, перебродившее, но на безрыбье… Макак наливает его с издевательской ухмылкой.
Обстановочка та еще: длинный стол посреди красот станции, белая скатерть, полная сервировка. Дионей ловко орудует вилкой и ножом, пока я рассматриваю его поверх бокала. Бесспорный красавец, жуткий, как разрытая могила. Нелюдь, растение.
– Значит, Вам достался государственный пост и весь Ботанический сад после смерти главного профессора?
– Да. Он был безумен, такие не любят менять место жительства. Он отказался эвакуироваться и умер здесь.
– А что Вы думаете о войне?
– Для вас война – катастрофа, что все разрушила и отняла, но именно она мне дала жизнь.
– Вы оружие?
– В какой-то мере. Я результат проекта по созданию искусственного человека – псевдо-люди моей серии должны были направиться на войну вместо настоящих людей.
– Почему же не задалось? Вы похожи на успешный проект.
– Да, но действительно завершен он был, когда уже никто ботанический сад не контролировал. Здесь оставался только главный профессор – он и закончил исследования, он меня создал.
– Он относился к Вам, как к сыну?
– Сложный вопрос. Мне не с чем сравнивать. Он относился ко мне как к горшку с цветком, я полагаю.
– Но Вы совсем как человек.
– Разница выявляется в мелочах, Евгения. Мое ДНК человеческое большей частью. Люди легко могут вырастить в пробирке других людей, но им нужны были такие "люди", к которым не была бы применима человеческая мораль. Им нужно было что-то, что не могло бы иметь "права человека", иначе в создании армии псевдо-людей не было бы смысла. Поэтому я растение.
– Понятно. Людям не жалко растений. Сорвать травинку, сломать ветку, срубить елочку… А ведь даже комара-то мы убиваем. Всего слова, но образы какие!.. А Вас, наверняка, еще и никто не должен был видеть? Все, что люди должны были знать – что вы "растения".
– В старых планах так и задумывалось. Многие из нас даже внешне не должны были походить на людей, но мыслить мы должны были так же.
– Поскольку на войне нужна человеческая сноровка. Такими и хотели создать вас: люди и солдаты – для врагов, растения и подделки – для союзников.
Они чокнулись бокалами.
– Однако, Дионей, позвольте поинтересоваться – у Вас есть фотосинтез?
– Слишком интимный вопрос. Боюсь, мы недостаточно знакомы.
А мне начинает нравиться: этот сад, этот макак, этот собеседник; но особенно мне нравится то, что у меня в тарелке. Одно то, что в тарелке не мухоловка, делает меня счастливой. Курица – и плевать, что в живом виде она злобный убийца, на тарелке она весьма вкусна. Салат. И как раз несут десерт!
Джек протянул миску, в которой лежат мертвые разноцветные бабочки. Странный деликатес, но уж не мне-то судить. Взяла одну, красную, разжевала… Ммм. Как марципан! Как пастила! Как леденец! Оно даже слаще, чем стол из кондитерской, который я облизывала несколько лет, чисто по-женски грустя о пирожных.
– Какое чудо… Что это? И это тоже оружие?
– Да. Это бум-бабочки. Они взрываются.
Бум-бабочка в горле стремительно пошла на попятную. Макак сочувственно похлопал меня по спине.
– О, не бойтесь, – опомнился скотина-Дионей. – Они взрываются только при определенном звуке. Вам ничего не грозит. – И он сунул очередную бум-бабочку в рот.
Я с трудом сглотнула.
– Что за звук?!
– Очень необычный звук. Человеческое ухо не сможет его расслышать. Без этого звука они весьма вкусны.
– И не буду спорить, – вздохнула. Ем же я мухоловок.
Дионей задумчиво спросил:
– Что Вы знаете о войне и о наших успехах? Я до сих пор отправляю отчеты в сектора второго порядка. Полагаю, их кто-то читает. На той неделе мне пришел запрос – на оружие. Раньше я отправлял им существ, которых сад поставлял до меня. Впервые они запросили оружие моей разработки.
– Я ничего не знаю про войну. Я была смотрителем Седьмого сектора, но меня из штаба ни о чем не спрашивали, только пайки посылали – молча. Не знаю, как сейчас идет война, это надо у Ксени интересоваться. Я видела только бомбардировщики, но они все мимо летели, кроме козла одного, который… Кстати, здесь их почти нет. Пятый сектор слишком далеко от еще жилых секторов, верно?
– Да, сюда редко кто попадает, только если неудача занесет. Или любопытство… Можете погулять, но далеко не заходите, здесь опасно. Джек будет Вас сопровождать. Лемуры отведут трамвай в депо и займутся им, а Вы отдыхайте.
Лемуры смахнули железные тарелки на пол, стали комкать скатерть, показывая, что свидание окончено. Джек протянул лапу, которую я с насмешкой приняла, и повел меня в заросли дендрария по тропинкам.
Все растения любезно подписаны, аккуратно огорожены. Вверху далеко виднеется мутный потолок теплицы – за ним гроза.
– Все здесь он сделал?
Джек ыкнул.
– Он давно один?
Грубые лапы разошлись в стороны, показывая какой-то невообразимо – с точки зрения макака – длинный отрезок времени.
А что, подходящее место для такой, как я. Молчаливый умный собеседник, свобода, комфорт, оружие… Мой мир. Здесь пахнет одиночеством: той его разновидностью, когда нет снов, когда даже стены перестают разговаривать с тобой, когда мир кажется неосязаемым, и единственное, что имеет плоть – твой разум, где нет даже тени безумия. В целом мире только ты. Это ложь, что "нормальные" люди не разговаривают сами с собой – просто вокруг них так шумно, что не слышат они ни черта.
Когда приходит кто-то и разбивает одиночество – как будто оглушили. Обратно хочется: в свою одинокую конуру, где все понятно, безопасно, тихо. Где не надо пытаться понять кого-то, бояться ранить его или потерять. Бояться что-то отдавать взамен.
Она проехала со мной целый месяц в тесном трамвае, спали на одном полу, грелись общим дыханием… Но стоило Ксене уйти – и как будто вовсе ее не было. Все-таки одиночество – это высшая степень эгоизма. И я моральный урод, чудовище, мимикрирующее под человека. Не то что Ксеня. Она с большой буквы человек, а вот я нелюдь.
Теперь у нее есть этот пилот. Вертолет, враг, свобода – это романтика. Это лучше, чем в никуда ехать на сыром трамвае и бегать от сумасшедшей с морковкой. К тому же ему не нужна морковка, и еще его вертолет -- может летать, у него есть бомбы, у него все проблемы на земле; а вот мой трамвай по этой земле ползает, в грязи, мелочах…
Я держала в плену напуганного человека, привязала к себе страхом; создала иллюзию, что больше нет никого, кроме меня, кто будет милосерден, что я сокровище, которое надо беречь, скверный характер которой надо терпеть. Ведь все остальные гораздо хуже, мол. И ей оставалось, как печальному солнышку, прятаться от глаз в тесном трамвае, когда я немедленно хочу побыть одна. Как будто я на тысячелетия вперед не набылась одна…
Да, это место мне подойдет.
Гроза заворчала на меня – но природе зря приписывают сострадательность или злые намерения, уж ко мне-то она всегда была безучастна.
– Отведи меня к Дионею. – Макак взбрыкнул. Стал махать лапами, но немного упорства и – прости Господи – флирта, и Джек, заыкав, потащил меня туда, где под огромной крышей теплицы-станции стоят бывшие лаборатории. В ближайших двери выбиты, темные, пыльные помещения, обжитые пауками и сороконожками странно смотрятся рядом с чистейшим коридором. Похоже, для лемуров слово "убрать" означает замести мусор туда, где Дионей его не увидит – или сделает вид, что не увидит.
Последняя дверь в самую большую лабораторию открыта – мрачная зала, едва освещенная грозой: по тучам гуляют всполохи хиленьких молний, но дождя пока нет. В центре лаборатории перед несколькими экранами, как в диспетчерской, сидит Дионей. В свете мониторов его лицо еще омерзительней, наверное, если притронуться к этой матовой коже, штукатурка посыплется… Впрочем, чудовищное лицо Дионея – один разговор, другой – это то, что на экранах. А там Ксеня, постель, бум-бабочки. И еще – возле Ксени, на постели, в окружении бум-бабочек – мужик.
Хотя прилично все. Звука нет, да и ракурс дурацкий – как-то резко из-за угла – но видно: Ксеня, как всегда, сжалась в тугой клубок, и если ее сейчас мужик толкнет, она по полу покатится, как туго набитый баул. Но тот явно не собирается бросаться на эту съежившуюся крепость, сидит, кивает, выглядит слушающим, понимающим и вежливым. Если небо хотело мне погрозить пальцем, этого у него не получилось – получилось сразу окунуть головой в прорубь до моего предсмертного "бульк".
– Чем Вы занимаетесь? – рискнула спросить у Дионея, который вот уже пару минут ждет, пока я рассмотрю экраны, и косится на смущенного Джека.
– Научные наблюдения.
– И какого рода наблюдения? За кем, позвольте спросить?
– За врагом.
Вот так вот сейчас уже не говорят. И в воображении откуда-то будто забили в барабаны, запели старые хоровые песни, затопали всем племенем: откуда-то из древнего мира, где враг – не противник, не соперник, а смысл жизни. Как любовник, если не круче.
Дионей поставил подбородок на ладони, смотрит в мониторы. Что он ожидает там увидеть? Ядерный чемоданчик? Там просто два мирно беседующих человека. Просто два человека, вполне довольные друг другом, вполне счастливые этой минутой, веселые…
– Вы тоже находите это интересным? – на этот раз Дионей впился взглядом в меня. Вот только не надо говорить, что я только что таращилась на экраны с тем же видом, что и он.
– Он ведь Ваш пленник?
– Да, без моего разрешения он не может покинуть сад.
– А почему бы не дать ему разрешение?
– Зачем отпускать врага?
– А если найдется другой интересный объект для наблюдения, который гораздо ближе и сговорчивей. Я в обмен на его и Ксени свободу. Что скажете?
С этим его кукольным лицом ни одну гримасу не поймешь. Мне кажется, или он заинтригован?
– Но Вы же не враг.
– Это брошенные районы. О каких врагах Вы говорите? О нем? Да он просто забытый рядовой. А я Вас понимаю, я не так агрессивна и так же одинока. Тем более, я – женщина. Разве я не кажусь Вам привлекательной? Разве я не кажусь Вам похожей на Вас?.. Есть выбор – реальная я рядом или напрасная надежда, что когда-нибудь это закончится. – Я кивнула на экран, где Ксеня вдохновлено жестикулирует. Она больше не жмется в клубок. – Одиночество не закончится никогда, даже если он придет сюда, к Вам, сам, по доброй воле. Это или злой рок, или выбор, или просто такой склад ума – не важно, но такое одиночество, как у Вас, как у меня, неизлечимо, оно в нас въелось, и попытавшись найти спасение в ком-то, мы лишь в свою очередь его изувечим. Но я просто всегда буду рядом, в соседней комнате, в соседней теплице, на другом конце обеденного стола... Разве этого нам обоим не будет достаточно?


"Почему ты позвонила раньше?" – таков ее первый вопрос. Сразу руки опустились. Макс переминается на том конце платформы. Уже утро, еще ночь – это как посмотреть. Я все-таки заставила Макса лететь на "Клеверное поле" раньше, чем небо намекнуло о рассвете. Поначалу на том конце долго не брали трубку, потом было сердитое и сонное обезьянье "Ыы?", следом безжизненный голос нелюди, укоривший меня в "невоспитанности". И после этих мучительных цепочек, извинений и страха ожидания вот такой холодный и сердитый вопрос… Хоть трубку бросай. Но ведь не выспавшийся Макс меня убьет, а потом прибежит разбуженная Женя и надругается над трупом.
"И позвонила сильно раньше, надо сказать".
"Прости, я… переживала".
"И чего? Услышала в ночи мои крики под пытками?.. Пффф. Хотя это кстати. Можешь дать мне своего вертолетчика? Разговор есть".
Макс удивленно взял трубку. Я закусила губу и отвернулась: вот сейчас надо гордо уйти к вертолету – мне все равно, о чем они там говорят… Прислушалась.
"Здравствуйте. Как Ваше имя-отчество?"
"Просто Максим".
"Хорошо. Максим, судя по тому, что я знаю, с Ксеней все в порядке? Чудесно. А еще я знаю, что Вам нужен трамвай. У меня как раз лишний завалялся".
Максим отвернулся от меня и зашипел в трубку:
"Понимаешь, что говоришь? Если я получу трамвай, я сбегу. И плевать на остальное!"
"Этого я от Вас и хочу. Чтобы Вы сели в трамвай, взяли с собой Ксеню – это обязательно, слышали? – и вжих отсюда. Оба. Ну, как? И белый конь, и принцесса".
"Я…"
"За Дионея не бойтесь. Все схвачено. Я нравлюсь ему больше. За мной приятнее наблюдать – изгибы, линии, грудь, все такое… Она все слышала? Дайте трубку. …Не злись, Ксюш. Мне нравится здесь. И тебе – я знаю – нравится с ним. Ты можешь ненавидеть меня, но так будет лучше. Так надежнее, естественней. А вот я везла нас в никуда, и такая судьба меня не устраивает. Я не хочу все решать за обеих. А здесь может быть мой дом, люди должны быть с людьми, а нелюдь должна быть с нелюдью. Слышишь? Скажи, что слышишь. – Слышу. – Вот и хорошо. Ты согласна? Тот вертолетчик точно согласен, а ты? Хочешь уехать с ним? Если что, я пришлю еще один трамвай, тут их целая коллекция, но я не хочу, чтобы ты осталась одна".
"Я согласна… Один присылай".
"Хорошо. Было весело, но и было понятно, что это недолго продлится. Без обид, подруга? – Без обид. – Тогда прощай?"
"Тогда прощай".
Одна сказка закончилась. Я положила трубку. Начнется другая. Макс стоит на краю платформы, высматривает трамвай. Что-то говорит. Теперь у меня новый вынужденный спутник. Интересно, он будет рад мне больше Жени?.. Бреду к вертолету.
"Было весело, но и было понятно, что это недолго продлится". Женя. Сука ты. Причем такая сука, что сначала изодрать в кровь твое смазливое личико, а потом на плече разреветься. Куда я теперь поеду?
– Честно говоря, – говорит Макс, – понятия не имею, как трамваи водить. Нам бы только за пределы сектора выехать, и там чуть-чуть еще проехать, а потом и на вертолет пересесть можно. Что думаешь?.. Наконец-то, наконец-то! Это уже было невыносимо… Едет!
Трамвай несется, как подпаленный. Не ездят так нормальные трамваи, но этот-то и хлеще может. Он затормозил, визжа, пустил искры. Щурится бойницами, распахнул с грохотом двери – ухмыляется. Женино чудо приехало.
– Вот уродище, – оценил подарок Макс. Заглянул во внутрь: – Сыро тут. Это что, мухоловки?.. Огромные какие. Ах, ты ж…
Из трамвая на платформу выкатился мохнатый клубок, ыкнул и свалил в лес вприпрыжку, чудом избежав пинка Максима.
– Я думал, эта хренотень на автопилоте… Теперь осталась маленькая проблема, мы ее решим, и вперед! В новую жизнь!
"Маленькой" проблемой оказалась хитроумная задачка – как посадить вертолет на крышу трамвая, да еще так, чтобы он при разгоне не грохнулся. Я только и делала, что кружила, крича Максу в вертолете, где именно пристроиться. Полдня мы на это убили. Две машины со стороны будто спаривались, чтобы породить очередное стимпанковское чудовище. Уже на закате мы медленно – не рискуя разгоняться – покатили из сада. Железо над головой скрипит, кое-где крыша продавилась. Внутрь трамвая налетели бум-бабочки, где ими тут же захрустели мухоловки. Макс яростно бранится – за станцией лес растет вплотную к путям, и винт вертолета задевает ветки.
Я устроилась рядом с Виви, чьи укусы хоть немного меня освежили. Правильно, кусай-кусай, так лучше. Пусть мне будет больно. Хотя вот Жене-то не больно, наоборот, сидит себе там, наслаждается в объятиях нелюди… Виви, у нас впереди неизвестность, только если раньше она манила, то теперь удрать хочется. Вот только куда? Да не все ли равно. Женя уже забыла обо мне. Любит ведь она только свой проклятый трамвай, и больше ничего…
…Если трамваев у них там предостаточно – зачем она прислала его? Разве эта машина не единственное, к чему она привязана?
Я огляделась – журналы, плакаты, одежда – все уезжает вместе со мной. Женя не взяла ничего из того, чем так дорожила.
Что это еще за жертвенность? На нее не похоже. Что она удумала?.. Это что, такая просьба о прощении?..
– Тормози! – крикнула я Максиму. – На этом мы никуда не поедем! Пусть пришлет другой трамвай, не нужны мне такие примиряющие подарки. И вообще, никуда я не поеду, пока еще раз – своими глазами – ее не увижу.
– Нет, – процедил он.
– Что – нет?
– Мне все равно, что у вас с ней за разборки. Я уеду из этого ада. Можешь кричать, можешь сопротивляться – я не вернусь к нему ни за что.
– Пожалуйста, остановись! Я сделала ошибку.
Он сжал мои плечи и толкнул на сидение трамвая. Я попыталась вскочить, но меня удержали. Макс выглядит нездоровым – руки дрожат, ухмылка бегает, судорогой приподнимая края губ. Я знаю такое. Ребята стараются быть страшными, жестокими – это вроде бы как быть решительными и мужественными. Это их мужество на самом деле желание поступать так, как им хочется, вопреки голосу разума, морали и совести… И хоть им это непривычно и мерзко по первому делу – они мужественно пойдут до конца. Тут бы забиться между кадок с мухоловками и "не вякать" – так они любят говорить… Раньше я терпела.
– Пожалуйста, останови трамвай.
– Я не вернусь.
– Пожалуйста, останови...
Он схватил меня под локоть и подтащил к кабине, где переключил автопилот.
– Твой выбор, и черт с тобой. Легкой тебе смерти, дура. – Вышвырнул меня на мокрую траву, я едва успела поджать ноги, прежде чем двери захлопнулись. Вскочила и побежала следом, трамвай идет медленно, но…
Я остановилась. Молодец, Ксеня. Добро пожаловать в сердце Ботанического сада, населенного голодным биологическим оружием. Надеюсь, я умру от клыков пантеры. Не хочу умирать от радиоактивных ласточек…
Наверное, я тряслась тут, возле рельс, полчаса где-то, но сад вокруг был подозрительно тих. Может, все его население наелось друг дружкой и теперь отсыпается? Трамвай уже далеко… Я повернула к станции – сначала бегом, потом просто пошла. Сад безмолвствует. Я выгляжу такой несъедобной? Лучше не думать об этом. Надо дойти до станции и позвонить Жене, сказать…
Здравствуй, Женя. Знаешь, твой трамвай уже уехал, – да-да, его украли, – но я тут решила, что хочу с тобой поговорить…
К тому моменту, как я подошла к "Клеверному полю", тишина леса стала пугать меня меньше, чем предстоящий звонок. Я с трудом поднялась на платформу, поставила перед собой телефон и вздохнула. Среди дня ботсад кажется обычным парком – да, не ухоженным, неуютным, но не кругом ада точно. Если раньше и был страх, и в воображении местные чудища рвали меня на части, то теперь это почти прошло – теперь в воображении на части меня рвет Женя.
Я нажала клавишу и приложила трубку к уху.
"Ало, есть здесь кто?"
"Чавк".
"Я потеряла ее трамвай! Как мне звонить после такого?"
"Чавк, чавк".
"Да, звонить надо, теперь уже и выбора нет, но… Я так боюсь ее ответа. А что если она просто пришлет мне другой трамвай? Как люди могут пережить "нет"?"
"ХРЯСЬ! РВАК! Чавк, чавк".
Я бросила трубку. Существо с "Кладбища" изобретательно на звуки, но как советчик не слишком подходит… Что теперь?


Душевая кабинка сада работает абы как. Теплая вода резко сменяется ледяной – слышу, как макак визгливо посмеивается за дверью над моими ругательствами. Я отодвинула шторку и слепо потянулась за полотенцем – рука уперлась в грудь Дионея. Он рассматривает меня, как будто классифицирует. Я уронила руку и прилежно затихла, выжидая… Не знаю, чего я жду. Страх, любопытство, желание – ничего из этого нет ни внутри меня, ни в глазах Дионея. Как две сушеные воблы на связке мы смотрим друг на друга с мертвенным равнодушием.
Дионей отвернулся и снял с крюка полотенце, протянул мне.
– Что? – спросила я, вытирая волосы. – Не знаешь, что должен чувствовать?
– Ты тоже, – сказал он уже за дверью.
В ванну ввалился скабрезно скалящийся макак, озаботился моими ляжками, а потом попытался отнять полотенце: "Кыш, извращенная тварь! Вот уж за кем должен понаблюдать твой хозяин".
Время тянется, как пастила. Я наконец предоставлена сама себе, долгожданные часы покоя, ими можно насладиться… Но сегодня я не хочу слушать саму себя. Лучше уж помучать моего нового "спутника жизни".
Дионей в главной лаборатории, в своей штаб-квартире: сидит перед выключенными мониторами, смотрит на небо за грязным стеклом потолка. Никак на меня не отреагировал, и я побрела вдоль рядов банок и клеток, где извивается, барахтается и спит зверье-оружие.
– Что это? – Я указала на клетку, где свернулось клубком рыжевато-серое нечто.
– Лисица. Под ее кожу можно вшивать пули и медикаменты. Она никогда не заблудится. В идеале.
– Лиса-чемодан? – я присела перед клеткой. – Бедолага… – Взгляд Дионея рассеянно следует за мной, ну, хоть какое-то внимание. – Скучаешь по Максиму? – Молчит. Я прошла до большой, по виду пластиковой, клетки.
– А это что?
– Бах-воробей.
– Неужели брат бум-бабочке?
– Взрывается он сильнее, но медленнее передвигается… А ты – скучаешь?
– Да, и буду скучать. Хорошая была история. Из тех, что будет приятно вспомнить.
– Будешь жить воспоминаниями?
– Мало чем отличается от моей прошлой жизни. Разве что жить воспоминаниями – это лучше, чем жить фантазиями.
– У меня остались только воспоминания о фантазиях, – сказал он внезапно яростно. – Я поступил неправильно. Ты не подходишь для наблюдения. – Он встал, подошел впритык. – Ты заболтала меня, из-за тебя я отпустил врага. Врага. Я был создан, чтобы убивать врагов.
– Стой-стой. – Я паникую. – Ты все еще живешь прошлым веком? Открой глаза, здесь нет войны, мы ее проиграли! Больше нет врагов! В мертвых секторах ничего больше нет!
– Я не должен был его отпускать. – Дионей и не думает слушать меня. – Теперь я не смогу его вернуть. Но, если он еще не покинул сад…
Ксеня. Вот не дай бог это чудовище сделает что-то…
– Да, он родственник бум-бабочки.
– Чего?!
– Этот воробей. – Дионей вернулся к пульту. Я перевела дух.
– Ну, и что ты собираешься делать? Трамвай ты уже не остановишь, не думаю, что твой макак или лемуры догонят его сейчас. Ты не сможешь их… его вернуть. И… – Когда он провел рукой по панели вниз, у меня мурашки пробежали от затылка до пяток – даже мозги зачесались. Это что, звук? Если я его и "слышу", то точно не ушами. Что-то над нами, прямо над этой лабораторией, создает этот кошмар. Бах-воробей разлетелся по всей пуленепробиваемой клетке кровавой пылью.
– Что ты… – Возле Макса целая туча бум-бабочек. – Минуточку, ты… – Возле Макса сейчас Ксеня. – Ты что, их взорвал?!
Звук прекратился.
– Да, – ровно сказал Дионей. – Взорвал. Наверняка… Несильный взрыв, но их было много. – Он снова посмотрел на потолок. – Он точно бы не смог так быстро от них избавиться.
Я схватила его за ворот рубашки.
– Ты как мухоловка, да?! Вцепился и уже не отпустишь, пока не переваришь? Почему так? Зачем ты убил их? Убил его? Я ведь смогла ее отпустить!
– Приятно себя, наверное, чувствовать благодетельницей? – с насмешкой. – Влюбленной, которая решила принести себя в жертву? Твоя девка не хотела от тебя уходить, а он всегда хотел уйти. Твоя девка никогда бы о тебе не забыла, а он забыл бы обо мне через год... Но я все-таки сыграл главную роль в его жизни, как и ты – в ее. Потому что сегодня их жизнь закончилась.
– Я думала, ты нелюдь. Думала, что ты – лучше, потому что тебя создавали лучшие, что ты лишен человеческих слабостей. А ты, оказывается, самый обыкновенный низкий человек.
– Я никогда так не думал, – сказал Дионей, разжимая мои пальцы. – Приятно тешить себя мыслью, что ты – не человек, поэтому все человеческое тебя не касается. "Я не такой, как все, я имею право поступать по-другому" – так говорят только люди, и люди слабые, а нелюдь так никогда не скажет. Потому что мы знаем, что это только слова, и на деле, в настоящей жизни, нет никакой разницы, кто ты, для всех придуманы только одни правила… Ты не враг. Ты не он. Ты можешь уезжать. Обратно в свое одиночество. И меня тоже оставь одного. Теперь уж точно одного.
Его, наверное, можно убить. В конце концов, здесь все – оружие, для этого оно и создавалось... Скорее всего, это он меня убьет.
Ведь за подобное надо мстить, такое нельзя прощать… Возможно, еще есть шанс. Может, Ксени не было рядом, и…
Снова одиночество – лучшая месть и для него, и для меня. И смерть – спасение, которое я ему ни за что не дам.
Я едва могу вспомнить, как добралась до депо – кажется, макак показывал мне дорогу. Он же открыл мне ближайший трамвай, включил автопилот и, напоследок потрепав по плечу, вылез через окно. Трамвай бодренькой зеленой расцветки, тренькнув, покатился вперед.
Какой здесь тесный вагон. Я и забыла, что в трамвае так тесно… А если бы этот вагон был бы полон радужных бабочек, и если бы они одновременно взорвались…
Я уронила голову на руки и сидела так до тех пор, пока шея не заныла, а ручка стоп-крана не отпечаталась на солнечном сплетении. В голове великая пустота, ничто. Оно сжимается на краю сознания, а потом вспыхивает Большим Взрывом и оформляется в мысли.
"Твоя девка не хотела от тебя уходить". Я снова все решила за нее. Я позволила себе поступать, как последней сволочи… Как будто то, что тысячелетиями придумывали люди в любви, войне, дружбе, одиночестве ко мне не относится. "Для всех придуманы только одни правила". С каких пор я осмелилась придумывать для себя исключения?
– Станция "Клеверное поле", – заорали динамики. Чертов автопилот.
– Эээ… Можно? А то эта семейка енотов подозрительно скалится на меня. Их ручки меня пугают, как человеческие. – Ксеня просунула голову в распахнутые двери. – Милый трамвай, очень милый. Я надеюсь, ты его полюбишь. Потому что, я хочу сказать, понимаешь, я не виновата; хотя нет, я виновата; но, в общем, твой прошлый трамвай…
Я втащила Ксеню в вагон и толкнула на пол, да еще и сверху легла, для надежности.
– Цыц, спрячься! Если он нас увидит, точно взорвет – из зависти!
– Кто? – растерялась Ксеня. – Значит, ты на меня за трамвай не злишься? Его вроде бы как украли.
– Черт с ним, – выдохнула я ей в ухо.
– Да? И с мухоловками, и с журналами, и с твоей косметикой, и с твоим гардеробом – с этим со всем тоже черт?
– Да. Даже с морковкой черт. Но мы всегда можем найти ей замену. – Под грудью щекотно: Ксеня хихикает.
– Осторожно, двери закрываются, – орут динамики. – Следующая станция "Кладбище".
– Кхм, – Ксеня перестала смеяться, – лучше нам проехать эту станцию мимо, я настойчиво советую.
– Нам лучше не вставать, пока не выедем из Ботанического Сада. Шпионы Дионея всюду – даже в прямой кишке, учитывая, что у него там было в клетках...
– Хорошо, Женя, как скажешь. – Она обхватила мои плечи и перекувыркнулась. – Я только предлагаю иногда позу менять… И все-таки, Женя, а как же твой... наш трамвай? Там же Виви все-таки!
– Ах да, Виви, бедняжка... Здесь одни рельсы. Рано или поздно мы его догоним.
– А что потом? Макс вышвырнул меня. Не то чтобы я на него злилась, но…
– Я улажу дело с Максом. А ты посидишь в этом трамвае, пока я не приберусь… вернее, пока я не поговорю, хорошо?
Ксеня прищурилась.
– Ты меня обманываешь… Давай ты больше не будешь одна решать, что для нас лучше, хорошо?
Я всегда считала себя лидером в нашей команде. Я наглее, смелее, да и трамвай все-таки был мой… Но недооценивать Ксеню, это как недооценивать радиацию: ты вовсе не подозреваешь, что есть опасность, пока одним утром все твои волосы не остаются на расческе. В конце концов, сверху сейчас лежу не я…
– Я все тебе расскажу, Ксеня. Это будет печальная история о ненормальной любви.
– Не нашей. В нашей нет ничего печального.
– Да, не нашей.