Престарелый телевизор онемел так давно, что Чарли и не помнит, когда в последний раз смотрела передачи со звуком.
В полной тишине происходящее на экране кажется даже менее вразумительным, чем задумывалось сценаристами. Лимонные скелетики с печальными улыбками тонут в гигантской чайной чашке, убеждённые знаменитости обсуждают это, крутится колесо с разноцветными делениями. Чарли очень любит это шоу.
Крошечную, на полвздоха, комнату освещают лишь экран телевизора и студийная жажда наживы. Света как раз хватает, чтоб обрисовывать недвижную фигуру, прижавшуюся к окну снаружи.
Чарли смотрит телевизор, а кто-то смотрит её.
Где-то там, под слоем уютного отсутствия мыслей и теплом одеяла, она взвинчена, а потому телефонный звонок заставляет её вздрогнуть.
- Алло.
- Чарли? – говорит мужской голос в трубке.
- Да, это я. Здравствуйте, мистер Смит.
- Я хотел сказать, что Солейл весь день нет. И одного кухонного ножа не хватает. Тебе стоит об этом знать.
Чарли прикрывает глаза.
Она знала, она видела, что одна из рук фигуры за окном кажется длинней другой – и понимала, почему. Но она всегда старалась относиться к Солейл по-доброму, даже в мыслях.
- Спасибо, мистер Смит.
Чарли слушает короткие гудки в трубке.
Об отце Солейл рассказывают всякое. Что он когда-то был святым отцом, а потом сбежал с бродячим цирком; что однажды он вернулся в город, упал на площади, и врачи сказали, что в нём было на два литра крови меньше, чем следует; что он умеет готовить вкуснейшие блюда из котов. И многое, многое другое.
Если хоть десятая часть россказней о нём - правда, то он невероятно интересный и удивительно разносторонний человек.
А ещё про мистера Смита говорят, что у его дочери не все дома.
Чарли с усилием вытаскивает себя из болота задумчивости и, нашарив заблудившийся в одеяле сотовый, набирает номер. Слишком часто повторяемый, он сидит в памяти, как заноза под ногтем.
Она звонит, заоконный наблюдатель чуть шевелится – чёрное движение на чёрном фоне.
- Да? – настороженно говорят на том конце.
- Где ты? – спрашивает Чарли.
В ответ молчат.
- Ты опять это делаешь. Я заметила ещё с утра.
Чарли слушает тишину. На пятой минуте беззвучия ей начинает казаться, что она говорит с трупом.
- Извини, - наконец отвечает Солейл.
Чарли вздыхает.
- Ты ведь замёрзнешь.
- Всё хорошо.
- Давай я вынесу тебе чашку какао.
- Не надо. На улице тепло.
- Как скажешь.
«Я ведь много раз просила её уйти, она сама не хочет», - думает Чарли. Ей немного стыдно этих мыслей, но они успокаивают. Обволакивают, позволяют волноваться на десятую долю меньше.
- Я сейчас пойду выносить мусор. Не вскрывай его, пожалуйста. Там пачка кефира, которая вот-вот взорвётся.
- Понятно.
- Обещаешь не вскрывать?
Солейл молчит. Чарли никогда не слышала от неё лжи.
Нужно выйти. Нужно остаться дома. Нужно поговорить с Солейл.
- Я выхожу.
Чарли поднимается и, провожаемая цепким, как головная боль, взглядом, идёт на кухню. Там она спасает холодильник от угрожающе распухшей пачки кефира. Кефир в её семье любят все, но никто не пьёт. Каждый оставляет его для других. Чарли даже неудобно перед очередной пачкой, ставшей жертвой семейного альтруизма.
На улице явственно пахнет кровью. Запах перебивает тёплую ноту гниющих листьев и аромат упрямых цветов на клумбах. Он острый, как нож в руке Солейл.
На глазах Чарли с лезвия срывается капля и исчезает в траве. Мелькает мысль, что можно было загадать желание.
- Привет, - говорит Чарли и пытается улыбнуться.
Она хорошо относится к Солейл, хотя её пугает мрачная жадность, которую можно увидеть в серых глазах. Больше в них ничего нет: ни блеска, ни надежды, ни отчаяния. Одна жадность – во весь зрачок.
Солейл Смит, девушка, у которой не все дома. Длинная, нескладная. Некрасивая, чересчур большеглазая и широкоротая, она напоминает принцессу, которая слишком долго пробыла лягушкой.
Солейл подаётся вперёд, к Чарли, дёргано, будто хочет остаться на месте, но кто-то тянет за поводок. Чарли продолжает улыбаться.
Она хорошо относится к Солейл, она хорошо относится к Солейл.
Звёзд нет, бледная как смерть луна тает в тихом одиночестве. Разведённые ночью чернила пахнут медью.
- Уходи, пожалуйста, - говорит Чарли. Она боком движется к мусорному контейнеру, чтобы не поворачиваться к Солейл спиной. Пакет со всхлипом ударяется об устилающий дно мусор. – Скоро вернутся родители, они будут волноваться за меня. И за тебя тоже.
Солейл молчит.
Чарли ещё немного стоит в ночной слепой духоте, разглядывает кровавые знаки на лужайке, не знает, куда деть руки. Потом она возвращается в дом. В дом, к телевизору, к шоу про скелеты.
Она знает: есть два способа заставить Солейл уйти. Можно сказать, что у неё нет шансов и никогда не будет, к какой бы магии она не прибегла. Чарли боится, что этот способ не сработает.
Можно сказать ей, что магия не нужна. Просто не нужна, потому что. Чарли боится думать об этом пути.
В конце концов, она ведь не заставляет Солейл стоять там.
Думать так неприятно легко.
Неприятно.
Легко.
Чарли переключает канал.

Чарли подрабатывает настройщиком музыкальных инструментов. Простая неутомительная работа. Психиатрия почти-одушевлённого.
У пианино миссис Лейн серьёзная депрессия, и Чарли занимается им всё утро. Сил это отнимает больше, чем она думала, и пятиминутная дорога домой растягивается, как во сне. В ушах шумит, и Чарли опирается о фонарь, пережидая. Она не знает, что с ней такое.
Дома она сразу ложится в кровать. Шум накатывает, чередуется с оглушительным биением сердца. Так странно – Чарли абсолютно спокойна, а сердце истерит.
Воскресенье, родители дома. Скоро они замечают недомогание Чарли, но их удаётся успокоить.
Она любит, когда дома всё хорошо. А слабость пройдёт. И тошнота тоже. И головокружение.
Мама пытается поить Чарли травяным чаем, но ей совсем не хочется пить. Папа, чтобы развлечь, играет с ней в шахматы. Она всегда любила эту игру, старается любить и сейчас, хотя концентрироваться всё сложнее. Ладья и ферзь становятся жертвами путаности мыслей и увлечённости нарастающим шумом в ушах.
Чарли закрывает глаза и падает падает падает. Чуть поднимается, но падает больше. Летит сквозь собственное сердцебиение и запах меди, сквозь прошлый вторник и блеск ножа, сквозь озёра, о которых только читала, и сквозь чужие голоса.
Когда Чарли начинает тошнить кровью, родители, невзирая на протесты, вызывают «скорую».

Она не может пошевелиться и чувствует себя куклой. Набитой отсыревшими тряпками, со скрученной прядью волос вместо сердца.
Стены слишком белые, такую белизну можно увидеть только в рекламе стирального порошка. Кукла по имени Чарли лежит в больничной палате. В живот воткнута иголка с ярлыком «внутреннее кровотечение», а в голове кружатся мысли о родителях, о том, как страшно было перед операцией и как странно стало после. О том, что Солейл пару месяцев назад срезала у неё прядь, а ещё раньше – пуговицу с блузки.
Солейл могла. Или не могла. В конце концов, у неё ведь всегда были не все...
Тут Чарли одёргивает себя. Она не будет об этом думать.
Мама и папа ушли, давая ей возможность поспать. Они тоже пообещали ей, что выспятся.
Чарли не может сомкнуть глаз.
Хочется персикового сока. Он густой, он может заменить и еду, и питьё. Чарли закрывает глаза и думает о соке.
- Это не я. Правда! – говорит Солейл очень испуганно.
Чарли выныривает обратно в палату.
Продезинфицированный, яркий свет безжалостен к Солейл. Он оттеняет резкие черты болезненно-худого лица, позволяет увидеть, что волосы у неё давно нечёсаны, что одета она неопрятно и с чужого плеча, что вся она состоит из углов, бледной кожи и навязчивой идеи.
В руках у неё тряпичная кукла, живот которой явно был распорот и снова зашит.
- Я знаю, что это не ты, - мягко говорит Чарли. Пытается мягко, насколько позволяет горло, пересохшее от жажды персикового сока.
- Я не делала этого! Я просто сделала куклу, просто стояла у тебя под окнами... а потом тебя увезли. И я провела ритуал позитивного воздействия, чтобы всё закончилось хорошо. Только когда тебя увезли, не раньше. Я не виновата! Я бы никогда не сделала что-то тебе во вред.
У Солейл серые глаза. Серый – очень красивый цвет, если к нему добавить немного безумия и страха.
- Я знаю, - повторяет Чарли.
Она пытается выглядеть лучше, чем чувствует себя. Она улыбается.
Солейл обхватывает себя руками, становясь ещё более изломанной, чем всегда. Она младше Чарли на два года. В школьное время такая разница казалась огромной. К старости она станет ничем. Сейчас это просто два года. Чарли старше, может, поэтому она и заботится о Солейл. Может, всё дело в том, что «не все дома».
Для Чарли дом – то место, в которое должны возвращаться после работы или учёбы. Все.
- Я знаю, что ты не виновата.
Раздаётся сухой, вздрагивающий звук: Солейл всхлипывает.
- Ты чего-нибудь хочешь? Я могу принести.
- Персиковый сок.
В серых глазах становится меньше паники. Узкие губы поджимаются решительно.
- Я скоро вернусь, - говорит Солейл.
Она не возвращается.
Пользуясь тем, что Чарли осталась одна, комната плывёт. На север, потом на юг. Попадает в стремнину, кружится, кружится, плывёт дальше.
Чарли звонит Солейл из Атлантики, там ей хорошо и у неё почти не болит живот.
- Привет, - говорит она, едва на том конце берут трубку. Боится не сказать то, что собиралась. – Я так подумала... А может, мы как-нибудь погуляем? Если честно, я не очень уверена, но и дальше так тянуть нет никакого смысла. Я сомневаюсь не из-за того, что ты девушка, нет. Я просто... Ты знаешь, есть ведь такое чувство. Когда не понимаешь, как поступить, где будет плохо, где – получше, но так, чтоб лучше плохо. И просто делаешь вид, что ничего не происходит. Что к тебе приходят под окна и смотрят, но ты можешь ничего не делать.
Боль проникает даже в Атлантику, и Чарли уносит куда-то дальше. Но она должна договорить.
Она цепляется за невидимые радиоволны, подтаскивает себя к разговору. Жмурится.
- Слушай, - говорит она тишине, - может быть, мы могли бы встретиться? Когда мне разрешат вставать. Встретиться на следующий день. И через день. И так до тех пор, пока не окажется, что можно сказать: мы встречаемся.
Чарли замолкает. Она вывернулась наизнанку, и нежное нутро овевает холодом.
Тишина в трубке неодушевлённая. Не такая, как всегда.
- Добрый вечер, - наконец, отвечают Чарли ужасно официальным тоном. – Говорит инспектор Грейс. Солейл Смит находится в полицейском участке. Кем вы приходитесь ей?
Чарли открывает глаза за секунду до того, как её плавучая комната врезается в айсберг.

Позже Чарли узнаёт, что Солейл задержали в супермаркете при попытке кражи. «Подумать только, из-за упаковки сока пойти на преступление!» - удивляются мама и папа.
Чарли обещает им поменьше общаться с Солейл. Перестаёт махать ей рукой, когда замечает молчаливое наблюдение. Перестаёт звонить и предлагать какао.
А потом впервые после больницы выходит на улицу, тут же напарывается на голодный взгляд и не выдерживает. Говорить с Солейл сложно, та боится, путается в словах, бесконечно извиняется. В результате пятиминутной беседы не выглядит вымотанной только кукла Вуду, которую Солейл продолжает таскать с собой.
Они гуляют втроём, с каждым днём всё дольше. Вскоре Чарли чувствует себя почти так же хорошо, как до операции, и уверена: на менее скудной диете окрепла бы раньше.
Солейл приглашает Чарли к себе, и та не может отказать.
Смиты живут в обшарпанном доме, больше похожем на скворечник, чем на жилое здание. Почти все окна заколочены, Солейл объясняет, что та часть дома – территория отца. Сам мистер Смит отсутствует, и Чарли этому немного рада.
Солейл показывает свою комнату, где оказывается неожиданно уютно. Большой мягкий диван занимает почти всё пространство. Стены украшены прошлогодними календарями с иллюстрациями птиц и зверей. Пол укрыт потёртым ковром, составленным из десятка других. На некоторых из них написано «Добро пожаловать!» или «Вытирайте ноги».
Чарли увлечённо разглядывает комнату. И пропускает тот момент, когда Солейл начинает трогать.
Первое касание может ничего не значить – ладонь ложится на плечо, простой жест без подтекста. Но уже через секунду цепкие пальцы впиваются до боли. Чарли заглядывает в лицо Солейл и чувствует себя беспомощной, как на операционном столе. В руке у Солейл нож, в глазах – нежность.
Чарли замирает, пытается сжаться и исчезнуть из этой комнаты. Оглушительный страх сковывает тело, а в горле застывает комок из просьбы остановиться.
Тонкая рубашка трещит от рывка, брызжут пуговицы. Солейл распарывает на Чарли бюстгальтер, а та не знает, что прикрывать: грудь или шрам на животе.
- Солейл, - говорит Чарли. И повторяет: - Солейл. Не на...
Поцелуй в шею. Губы у Солейл обветренные, холодные, руки тоже, но Чарли горит, горит. Так горели Помпеи.
Нож скользит по рёбрам по животу, тревожа нервы. Чарли всхлипывает.
Солейл шарахается от неё, роняя нож. Он вонзается в пол рядом с обрывками новой рубашки. Солейл костенеет в углу, скорчившись в маленький полный боли комок. Чарли слышит короткие, затруднённые вздохи и не сразу понимает, что это рыдания.
- Я... – говорит Солейл. – Я не могу. Я не знаю... Как? А вдруг?.. Я боюсь, я не могу, - слова существуют сами по себе, наскакивают друг на друга. Им плохо в душной комнате, как и Чарли, как и Солейл.
Чарли не выдерживает.
Она опускается на колени и осторожно, как бритвы касаясь, прижимает к себе Солейл. Гладит по вздрагивающим плечам и шепчет:
- Не переживай. Всё нормально. В следующий раз у тебя обязательно получится.