***

- Ведьма, значит? – конь под Охотницей прядает ушами, переступает с ноги на ногу.
Хрустко шуршит сухая хвоя, с треском ломаются сучья. Тяжёлый, огромный конь – умная морда, лохматая грива, щёточки на бабках, колючки репья в хвосте.
- Да хотя бы и так, - с лёгкостью соглашается Ведьма. Ей терять нечего, но она и не собирается.
Охотница соскальзывает с седла, ударом по крупу отправляя коня подальше. Смотрит внимательно: волосы собраны в косу, перевязаны узкой полоской сыромятного ремешка, глаза – чёрные, с прищуром, кожа смуглая, в руках выплясывает изогнутый лук. Ведьма знает такие луки, они пробивают грудную клетку насквозь, а если правильно заговорить, то и с доспехами. А если ещё и вымочить стрелы в отраве…
Только времени на это нет. Да и – зачем?
За спиной раздаются звуки погони. Лают собаки и загнанно хрипят лошади, ругаются всадники и скрипят старые сёдла, дрожит земля под частыми ударами резвых копыт… Скоро, совсем скоро они приблизятся.
Ведьма умеет путать следы, петляет не хуже зайца, но куда одному зайцу против своры растравленных гончих?
Одному – действительно никуда.
Она пытается прошмыгнуть мимо Охотницы, надеясь, что та всё поймёт – надо уходить, ей действительно надо, но Охотница не понимает. Сдвигается, прогибаясь в пояснице, и ловко хватает за руку. Сильные пальцы сжимаются чуть выше локтя, вдавливаются в кожу, как будто железные, неприятно, пугающе.
- Это за тобой? – спрашивает Охотница, и звук её голоса напоминает звук рога, когда тот трубит, извещая о том, что след найден.
- След найден! – кричат за спиной. Пока ещё далеко, пока ещё время есть, но скоро его не останется.
- За мной! Пусти! – Ведьма не просит, она приказывает. Рыжие кудри размётаны по плечам, падают на глаза, мешают смотреть, голова гордо поднята, шея – тонкая, сжать её хорошенько – тотчас же переломится.
- И что ты сделала? Кого заколдовала?
- Тебя сейчас заколдую! – наклонив голову, шипит сквозь зубы. Ни дать, ни взять - разъярённая кошка, не хватает только хвоста, рассерженно бьющего по бокам. – Отпусти!
В ответ Охотница лишь ухмыляется. Она смотрит прямо в глаза – такая же злая, такая же надменная, только вольная, кожей чувствуется, что вольная, и ничего не делает. И пока она ничего не делает, время Ведьмы убегает, утекает мелким речным песком сквозь пальцы, проливается студеной водой сквозь решето.
- Вот она! Вот она!
Ведьма выворачивается. Уводит руку – к большому пальцу Охотницы, так проще разорвать захват, резко бросается вперёд. Вырвалась! Убегает. Стелется над колючей хвоей, перепрыгивая сухие валежины, скользит по мягкой земле, пружинящей под ногами.
Её преследует топот.
- Вот они! Догоняй обеих!
Обеих? Топот слышится чёткий, ровный, размеренный – совсем рядом. А чуть дальше уже не топот, но ровный гул: стучат копыта, звякают о камни подковы, царапают землю собачьи когти. Далеко – погоня, близко – Охотница.
Бросила своего тёмногривого. Тоже бежит.
Дышит легко, пахнет дикой полынью, заячьей кровью и немного испугом. Хочет остановиться, всё объяснить, доказать, что не ведьма, но понимает, что не послушают. Понять это легко, достаточно взглянуть в перекошенные лица: улыбки-оскалы, глаза-колючки, носы – хищные клювы. Такие не станут разговаривать, в руках уже дрожат стрелы и копья, трепещут арканы – ранить, связать, потащить на костёр.
Двое вместо одной? Будет ярче гореть!
- Не буду, - шепчет Ведьма сквозь зубы, - не буду, не буду, не буду!
Долго, долго ещё не родится человек, который сумеет опутать её верёвкой и уложить поленья к её ногам! Долго, долго ещё она будет бежать, петлять, проскакивать между тесно переплетённых деревьев…
Опушка.
Она замирает так резко, что Охотница врезается в её спину. На мгновение лопатки обжигает теплом, но потом снова становится холодно. Это Охотница, решив, что задерживаться им нет резона, мчится вперёд. То ли не знает, то ли не хочет знать, что впереди – верная гибель.
На открытом пространстве их расстреляют из луков в два счёта.
На открытом пространстве фейри водят свои хороводы.
И если к фейри обманутые крестьяне подойти не рискнут, то по Ведьме с Охотницей стрелы исполнят визгливую погребальную песню. Для этого приближаться не нужно! Вжикнут ржавые наконечники, зашелестит оперение, щёлкнет тетива, свистнет тело лука, распрямляясь после прицельного выстрела… Много не надо: перебьёшь сухожилие, подрежешь широким лезвием прямо над пяткою, и станет Ведьма не девушкой – птицей. Раскинет руки, вскрикнет и вытянется вперёд в бесполезном прыжке.
Охотница не подхватит. Она и саму себя не подхватит, потому что стрелы, даром что грубые, даром, что в крестьянских руках, и на её теле найдут слабое место.
Их больше. И они приближаются.
Ни одна лошадь не может бежать так быстро и долго, как может бежать человек, но лошади ещё свежие, их сменили в ближайшей деревне, а Ведьма устала смертельно. Назад ей не повернуть, по кромке леса уже не уйти, остаётся только в поле бежать за Охотницей. Если обогнать её, может быть, хватит времени ускользнуть, пока стрелы клюют ту в лопатки.
«Значит, вперёд», - думает Ведьма.
Длинная трава хватает за ноги цветочными пальцами, васильки обвиваются листиками вокруг голых лодыжек, тяжело выдираться из этих объятий. Обратиться бы в кошку и ускользнуть, пригибаясь к земле! Обратиться в ворону – и улететь, презрительно каркая! Не получится, последнее зелье вылито Инквизицией на пол. Наверняка вылито – Ведьма не видела, она уже убегала.
Рука об руку Ведьма несётся с Охотницей – обе быстрые, обе сильные, обе выносливые. Ведьма дышит хрипло и загнанно, грудь ходит взад и вперёд, сердце о рёбра колотится, грозится выпрыгнуть или остановиться. В Охотнице ещё сил полно, сил и звериного выживания. И чутья – тоже звериного! – у обеих немерено. Стоит первой стреле запутаться в волосах, Ведьма вскрикивает ошарашено. Стоит второй стреле угрожающе тренькнуть о колчанную бляшку Охотницы, та шарахается в сторону.
Третья стрела больно царапает Ведьме плечо, чётвёртая бьёт по холщовому платью, пятая на излёте ударяется в голову, и у Ведьмы мутится в глазах. Перед ней расстилается целое разноцветье: огненно-красные искры и звёздочки мертвенно-желтые, брызги белоснежной известки и кукушкиных башмачков лиловые пятнышки…
Хочется бежать, но не можется. Она останавливается, трёт веки ладошками, и удивляется, почему её не дёргают, не тормошат. Бросила Охотница? Но чьё же тогда дыхание рядом?
Ведьма чувствует это дыхание, слышит его так же отчётливо, как перезвон серебряных колокольчиков, как мягкий смех где-то возле. Смех дрожит и переливается, щекочет под коленками, дробится у щиколоток, растекается по воздуху странным, с толку сбивающим звуком…
Она открывает глаза. И ничего не меняется: приветственно машут головками кукушкины башмачки, снежно-белые всполохи то и дело суетятся, как будто крохотные шаровые молнии (Ведьма видела такую однажды), а ярко-красные искры путаются в бледных звёздах.
Погони нет.
- Где мы? – спрашивает Охотница, оглядываясь по сторонам, а потом приседает на корточки и смотрит в траву. – Где мы?
- В хороводе, - отвечает Ведьма, и мир начинает кружиться.
Вокруг них беснуются фейри – маленькие, хрупкие, разодетые в красное и зелёное. Два их любимых цвета, кровь и жизнь, земля и весна… У них заострённые уши. Некоторые прячут их под пышными волосами или лёгкими шляпами. Они безумно красивы и откровенно уродливы.
- Отличить фейри от человека, - Ведьма шепчет на ухо Охотнице, чувствуя, как жар пробегает по горлу, - очень легко. У них всегда есть какой-нибудь недостаток…
Одна ноздря вместо двух. Крохотные перепонки между мизинцем и безымянным. Правая ножка короче левой – но как же хромушка хромает изящно! Ведьма бы так не смогла.
Словно желая проверить, она пускается в пляс. Нет, хромушку ей не превзойти, слишком плавно та двигается, слишком прекрасно. А вот Охотницу превозмочь – милое дело, нужно только научить её танцевать.
- Я умею! – фыркает она, похожая на рассерженную породистую кобылу. Точёная стать, мягкие губы…
Ведьма притрагивается к ним кончиком пальца, и тут же отшатывается, сопротивляясь глупым желаниям. Она знает, что что-то не так, знает, что в кругу фейри, в этом ведьмином следе, всё становится дурманящим и туманным, она знает… Ничего она больше не знает.
Они танцуют и смеются, высоко запрокидывая головы, выставляя белые шеи навстречу луне. Луна, кажется, улыбается, полная, круглая, немного рябая, луна двоится, троится, удесятеряется, и это так весело, весело, весело! Ведьма хохочет, указывая на неё подбородком, но Охотница не смотрит на небо, только скользит взглядом от уголка губ к нежной ямочке между ключиц.
Взглядом скользит, а потом повторяет ладонями.
Вокруг них беснуются фейри – маленькие, хрупкие, разодетые в красное и зелёное. Два их любимых цвета, страх и спокойствие, ярость и тишина… У них заострённые уши. Некоторые прячут их под лёгкими шляпами или пышными волосами. Они безумно уродливы и откровенно красивы.
Ведьма целует Охотницу.
Фейри поют. Лунная ночь в их собственном мире – они властелины, они повелители. Выбираются из-под своих холмов, празднуют в поле, манят припозднившихся путников, танцуют с ними, приминая ногами яркие стебли. Искры и звёзды взмывают вверх, мечутся между танцующими, вспыхивают пушистыми огоньками и оседают в ручей.
Ледяной ключ бьёт здесь из-под земли. Пить эту воду нельзя. Она отравлена магией.
Охотница прячет лицо от настойчивых поцелуев. Губы горят, щекам щекотно и кажется, будто внутри поселилось что-то тягучее, вязкое. Сворачивается внизу живота, горным оползнем рушит все мысли, ломает желания. Больше не хочется выбраться, больше не хочется объясниться с погоней, больше не хочется вернуться в лес за оставленной лошадью.
Даже объяснять Ведьме, что лук и колчан так небрежно кидать на землю негоже, тоже не хочется.
Путаясь, запинаясь, Охотница расслабляет завязки на куртке, стягивает её, оставляя болтаться на плечах и локтях, и выгибается – потому что Ведьма тянется, гладит, шарит повсюду. Губы у Ведьмы шершавые и горячие, требовательные, пытливые, они сжимаются вокруг соска, и по телу катится дрожь.
Фейри беснуются. Лунная ночь в их собственном мире – они властелины, они повелители. Они играют на волынке, и от музыки тумана в голове становится больше. Когда фейри играют – камни и деревья пускаются в пляс, с покряхтыванием извлекая из земли замшелые бока и тяжёлые корни. Когда фейри играют – Ведьма целует Охотницу, а Охотница тянет руку, чтобы зачерпнуть воды и напиться.
- И мне, - хрипло просит Ведьма, и глаза у неё такие, что хочется привязать себе на шею камень и с разбега прыгнуть в них, чтоб утонуть.
А зрачки вертикальные, как у кошки. Ведьма! Красивая, дикая, рыжая… Слизывает прозрачные капли с ладони, снова тянется целоваться. Пьют – сначала одна, потом другая, пьют – и сразу становится тихо.
Темно. Холодно. Ветрено.
В безлунном небе зябко ёжатся чёрные тучи, наползают одна на другую, воюют за место поближе к самому виднокраю. Но края не видно.
Запахнуть куртку, собрав завязки непослушными пальцами, опустить глаза вниз. Вытоптанная, выхоженная земля – ровный круг, а по краям опояска из мухоморов. Ведьмин след. Самая опасная встреча на свете.
Говорят, фейри воруют лошадей из конюшен. Хватают за пушистые хвосты, вплетают колючки, катаются на широких спинах без седёл, а под утро возвращают коней, взмыленными и обезумевшими, на место.
Где теперь её конь?
- Где мы? – спрашивает Ведьма, поправляя волосы. Она перебирает медные пряди, словно пытается что-то найти… И находит. Стрелу. Точнее, один наконечник – ржавый, он рассыпается в труху у неё на ладони. Ни древка, ни оперения нет.
- В поле, - отвечает Охотница. – Там, сзади, опушка.
- Там нас караулят.
- Там никого, кажется, нет.
Они отводят глаза друг от друга, не понимая, что натворили, не ведая, что происходило. Стыдно и страшно, потому что тела всё ещё просят о поцелуях, а вязкое и тягучее внизу живота мешает мысли в топкую кашу.
Гречки бы на бульоне из дичи!
- Хоровод фейри, - Ведьма горько смеётся. – Пойдём, значит, к лесу.
- Мой конь…
И не найти, что ответить.
И леса прежнего тоже уже не найти. Там, где стояли деревья, теперь возвышаются хижины. Огромные хижины, добротные, каменные – целые замки. То и дело мелькают в окнах лампады – такие же, как в домах богачей и священников, только ярче, намного ярче, белее. Дорогие и наверняка чадят так, что дышать невозможно.
Здесь вообще дышится тяжело. Тяжелее, чем в хороводе. Там просто воздух как будто бы убегал ото рта, заставляя хватать и хватать его жадно пересохшими такими губами, а здесь… Что-то давит на грудь, топчется по ней тяжёлыми лапами, разве что когти не выпускает.
Охотница трогает стену.
- Хорошие камнетёсы. Ровно.
Ведьма смотрит внимательно, изучает Охотницу взглядом: волосы – в косу собраны, перевязаны узкой, потемневшей от времени полоской сыромятного ремешка, глаза – чёрные, с прищуром, кожа смуглая, в руках выплясывает изогнутый лук. Ведьма знает такие луки, они пробивают грудную клетку насквозь, а если правильно заговорить, то и с доспехами. Если только они не такие старые, не такие истёртые.
Тронь пальцем – развалится на куски.
Она готова поспорить, что в колчане у Охотницы просто древесная пыль.
- Да хоть бы и так, - то ли самой себе говорит, то ли отвечает Охотнице.
- Ведьма, - выдыхает та с отвращением.
- Ведьма.
Свободная, дикая. Долго, долго ещё не родится человек, который сумеет опутать её верёвкой и уложить поленья к её ногам!
Или… уже родился?