«Рукодельница, вышей мне пояс…»
Богатый был пояс. Крученая золотая нить по тонкой алой коже, стеклярусные цветы, посеребренная пряжка филигранной работы. Вещь дивной работы, которую можно долго разглядывать, возвращаясь от конца к началу и от начала к концу. Вращая Мировое колесо и всякий раз открывая в узоре нечто новое, прежде незамеченное. Кожа чуть потрескалась на сгибах, а нить кое-где протерлась, но это лишь придавало поясу очарования старинного изделия.
- Нравится? – спросил Сташек, заметив, что я уже добрые четверть часа верчу в руках тонкую полоску кожи, до того мирно переброшенную через спинку стула.
- Нравится, - не стал отрицать я. – Только не предлагай подарить по доброте душевной. Замучают расспросами, где раздобыл такое сокровище, а барышня Маргарита станет поглядывать косо да вопросительно.
- Я еще не предложил, а ты уже отказываешься, - Станислав заворочался на узком скрипучем диване, недовольно ворча. Мол, под бок ему что-то колет, одеяла сырые и с такого диванчика немудрено свалится ночью. Все его сетования и причитания я слышал не впервые и давно смирился с тем, что визитер из пана Штакельберга весьма беспокойный. Мало того, что напрашивается на постой, так еще всегда недоволен. При этом ни в гостиницу, ни к себе домой Сташеку идти не хочется. Он предпочитает околачиваться у меня. Прекрасно зная болтливость моих соседок и то, что завтра же пани Гите будет донесено о ночном госте. Гита – девушка строгих правил. Моего знакомства со Штакельбергом она молчаливо не одобряет. Считая, что общество указанного пана Станислава, его распущенность и легкость нрава угрожают моей морали и нравственности.
Дорогая Гита заблуждается, но разубеждать ее у меня нет никакого желания. Она так мило гневается.
Пан Штакельберг угрожает только одному – написанию развернутого финансового отчета, чему я собирался посвятить грядущую ночь. Как только мне удастся уговорить Сташека прекратить трепаться, лечь и заснуть, прикинувшись кротким ангелом.
- Моя доброта, чтоб ты знал, не простирается настолько широко, чтобы раздаривать направо и налево пояски из мастерской Греты Немецовой, - торжественно заявил Станислав. Я так надеялся, что он угомонится. Вместо этого Сташек уселся на диване, всей своей загадочной физиономией взывая: ну, тебе ведь уже стало любопытно? Не делай вид, будто тебя занимают скучные бумажки! Задай вопрос, что щекочет тебе кончик языка, просится наружу, искушает и дразнит. Долгая зимняя ночь просто создана для историй, ветер стучится в окна, звенят сосульки – а может, колокол на церковной колокольне отбивает полночь?
- Коли в этой мастерской шьют такие роскошные вещи, то почему я прежде никогда о ней не слышал? – мысленно я распрощался с отчетом и сделал первый шаг по скользкой дорожке. – Я бы заказал у пани Немецовой еще что-нибудь. Где мне ее найти?
- Мастерскую – в Целетной улице, - Сташек подпустил в голос ехидства. – Можешь сходить, коли охота ноги бить. Возможно, именно тебе повезет и ты сумеешь сделать у них заказ. Но мастерская давно пустует. И никто-никто не спешит сызнова ее выкупить.
- Отчего так? – мне помнилось, что Целетная – улица многолюдная и торговая. Странно, что хорошее помещение на бойком месте никем не приобретено. Значит, с этой мастерской непременно связана какая-то темная история. Одна из тысяч летучих историй, полулегенд-полусказок, витающих в седых дымах над крышами Праги.
- Да все из-за Гретки, - многозначительно начал Станислав и примолк, глядя взором выжидательным и лукавым.
- Ну поведай, - я развернул стул, уселся верхом, удобно пристроив подбородок на сплетении деревянных резных ветвей. – Все равно ведь не успокоишься, пока не выговоришься. Рассказывай, не томи. Что произошло с госпожой Немецовой и ее мастерской?
- Случилось это лет с полста тому назад, - чуть нараспев принялся излагать пан Штакельберг. – А может, врут люди и нечего этого не было. Жила на свете девица, именем Грета. С лица собой не раскрасавица писаная, нравом ровна да приветлива, себе на уме. С руками золотыми, пальцами серебряными. Платья шила, да не простые. Для знатных дам, что в жизни никогда по мостовым своими ножками не ступали, все в карете да паланкине. Вышивала так, что глаз не оторвать. Вещь, на которую у прочих мастериц месяцы и годы уходили, Грета за пару недель скроит-разошьет, да заказчице в лучшем виде представит. Та уйдет довольная, а вернется – еще двух-трех подруг с собой приведет. Грета мастерскую держала, ту самую, в Целетной улице, со швеями да вышивальщицами. Шептались про нее, конечно, куда ж без того. Мол, цыганка ей удачу приворожила. Или украдкой бегала Гретка темными ночами в заброшенную часовню, где разбит алтарный престол, и столковалась там со Старым Лукасом. С тем, у кого один след человечий, а второй – от раздвоенного копыта. Впрочем, так злословят о любом, у кого дело в руках спорится, а злотые сами катятся в карман.
На самом деле все было куда проще. В каждое свое изделие, всякую строчку и мелочь вкладывала Грета частичку своей души, светлой и заботливой. Частичек этих хватало у нее на всех, потому душа человечья бездонна, как господни небеса, и светла, как заря на рассвете.
- И вот однажды, - предвосхитил я еще не прозвучавшую фразу, ибо именно ее требовала история.
- И вот однажды, куда ж без того, - согласно мотнул взъерошенными локонами Сташек. – Однажды подле Греткиной мастерской остановилась раззолоченная карета четвериком. Зазвякал колоколец, открылась дверь, вошла дама. Все белошвейки вздохнули, все мастерицы отложили иглы и посмотрели с завистью, а мальчишка-разносчик выронил штуку полотна и раззявил пасть, глазам не веря.
Знаешь, как оно бывает? Девка, что дает за два гроша в подворотне – гулящая. Дама, что принимает от кавалера две тысячи талеров лишь за право побеседовать с ней наедине – куртизанка. А этой даме и двух тысяч было маловато. Ей украшения из королевской казны дарили, замки отписывали, с землями да угодьями. Звали ее в Праге госпожой Сапфирой – за глаза небесной синевы и душу, холодную и сияющую, словно камень драгоценный.
Скольких глупцов, молодых и старых, она своей красотой с ума свела да по миру пустила – и не сосчитать. Шептались, якобы нынче госпожа Сапфира вострит коготки на младшего сына тогдашнего императора, герцога Фердинанда. Через три месяца, под самое Рождество, в королевском замке устраивали бал, вот ей туалет и занадобился. Самый наилучший, самый вычурный, самый прекрасный, какой только можно придумать и сшить.
- Возьмешься ли? – спросила госпожа Сапфира у Гретки, пересмотрев все ткани в мастерской, все катушки с золотой и серебряной канителью, все позументы, тесьмы и ленты. – Щедро заплачу, но смотри – ровно за неделю до Рождества платье должно быть готово.
- Отчего б не взяться, - ответила ей Грета. – Будет вам наряд к Рождеству. В точности такой, как пожелаете, и еще даже лучше.
- Ну смотри же, мастерица, - сказала госпожа Сапфира и улыбнулась. Всего лишь улыбнулась, мимолетно и рассеянно, всем сразу и никому в отдельности, а показалось – в маленькой мастерской засияло солнце и вострубили ангелы. – Мне о тебе говорили много хорошего. Мол, в Праге не сыщется ни единой женщины, что осталась бы недовольна твоей работой. А я еще побилась с друзьями об заклад, что платье будет сшито и доставлено день в день, и в нем не придется доделывать ни единого стежка. Не подведи меня, мастерица Грета – и обещаю, я вознагражу тебя по заслугам.
Как водится, Гретка вышла на улицу, проводить знатную заказчицу к ее карете да раскланяться на прощание. Кони серебряными подковами из булыжников искры выбивают, а мимо, как на грех, бредет Яношко, отставной солдат с залатанным барабаном. В барабан стучит, костылями гремит, хрипит что-то – то ли проклинает всех на свете, то ли марш какой ревет. Дама Сапфира носик задрала, отвернулась. Гретка пошарила по карманам, медных грошей бросила, попросила: «Помолись за мою удачу, солдатик». Яношко монетки поймал, в карман ссыпал, поклонился и потащился себе дальше.
Прекрасная Сапфира ножку в сафьяновом башмачке на подножку кареты поставила – да передумала, обернулась к Гретке. Та стоит себе, руки под передником сложила чинно сложила, хоть статую с нее ваяй.
- Ты, - спросила Сапфира, - завсегда любому нищему милостыню подаешь?
- Конечно, барышня, - кротко отвечала Грета. – Как же иначе? Господь велел делиться с сирыми и убогими. Нищему подать – как церкви пожертвовать.
- Не церкви ты жертвуешь, но хозяину ближайшего трактира, - в недовольстве поджала яркие губы Сапфира. –Попрошайка доковыляет до перекрестка и за милую душу пропьет твое подаяние. Если уж ты действительно так стремишься расстаться со своими деньгами, так дойди до церкви и опусти их в ящик для милостыни. Может статься, тебе повезет. Монахи потратят их на тех, кто действительно нуждается в хлебе и крове.
Грета глаза опустила, молвила:
- Недосуг мне с каждым грошом в церковь бегать. Придет воскресенье – пойду.
- Значит, ты творишь благо только в определенный день или когда тебе нищий попадется на глаза? – невесть почему рассмеялась куртизанка. – Какой удобный взгляд на мир! И долг исполнен, и совесть чиста! А чтобы, значит, сделать что-то сверх указанного – ни-ни?
- Простите, госпожа. Девушка я темная, неученая, ваших речей не понимаю, - отозвалась за это Гретка. Хотя уголком рта дернула, и под опущенными ресницами стали колючими, недобрыми.
- Ой, мастерица, не прикидывайся дурочкой, не на такую напала! – всплеснула руками панна Сапфира. Головой повертела, прищурилась: - Ну-ка глянь, кто это там ножки волочит? От кого аж сторожевые псы шарахаются?
Поглядела Грета. Поневоле нос сморщила.
Брела по Целетной улице побирушка без роду-племени, в углах таилась, под заборами шмыгала, горбилась, к земле жалась. Вся в лохмотьях и отрепьях, с узлом за спиной, вонючая да жалкая. Из тех, кому горожане издалека монетку швырнуть брезговали и кого даже Гильдия нищебродов к себе не принимала. Никому не нужная, повсюду лишняя. Лица никогда не видать за грязными блохастыми лохмами. Ни имени, ни прозвища толкового, одна кличка, как у собаки. Да и та означает – Ничья дочь.
- Креспита это, - нехотя сказала мастерица. – Никчемная. Я ее подкармливаю иногда.
- Не-ет, - протянула госпожа Сапфира, злорадствуя. – Это идет твое истинное доброе дело. Твоя возможность доказать, что ты воистину добрая христианка. Приюти эту бедолагу. Накорми, отмой, отогрей - и воистину воздастся тебе. По заслугам, а не ради брошенной мимоходом монетки. Что, не хочешь? Так я и думала…
- Ошибаетесь, барышня Сапфира, - Гретка прижмурилась на миг и прокричала: - Эй, как там тебя! Креспита! Поди сюда! Поди шустро, кому сказано! Чего вкусного дам!
Боком-боком, словно таракан с отдавленной лапой, перебежала нищенка к крыльцу мастерской. Замерла, в точности зверек испуганный, не ведающий, чего ждать: схватить брошенный кусочек и удрать? Затаиться, пока не заметили и камнем не кинули? Бежать сломя голову?
- Я возьму ее к себе, - Грета вздернула голову.
- А я проверю, - хмыкнула госпожа Сапфира. Поднялась к карету, хлопнула дверцей без герба и укатила. Портнихи да вышивальщицы прилипли к окнам, прохожие остановились поглазеть, пересмеиваясь промеж собой, и жалостно скулила напуганная нищенка, ежась под людскими взглядами.
Станислав остановился перевести дух. За окном промелькнуло и глухо бухнуло – должно быть, изрядный ком снега сполз с кровли и отправился в полет до булыжников мостовой. Тех же самых вытертых булыжников, по которым некогда цокали серебряными подковами горячие кони, увлекая за собой маленькую изящную карету панны Сапфиры.
- Гретка привела нищенку в свое жилище, - снова свилась причудливыми узлами небывалая история о минувших временах. – Жила она по соседству с мастерской, в хорошей комнате, с крепкими замками на дверях. Там у нее хранились дорогие ткани да настоящие самоцветы рассыпаны по шкатулкам. Повыкинула Гретка все из кладовой, сняла полки, сделала конурку для своей приживалки. Силком заставила ту отмыться, переодела да расчесала. Оказалось, Креспита вовсе не дряхлая старушонка, как все считали, но девчонка летами. Росточка малого, одутловатая, неуклюжая, а умишка – у воробья и то побольше наберется. Ничего не могла, ничего не умела, как Гретка ни пыталась ее наставлять. Тарелку или горшок возьмет – непременно расколотит. Пол примется мыть – зальет водой, потом ведрами приходится вычерпывать. К ткани случайно прикоснется – та в клочья расползается. Цветы в горшках под ее взглядом вяли, молоко скисало, хлеб плесневел. Лепешки вздумала испечь – муку просыпала, тесто сожгла, чуть полдома не спалила. Говорить побродяжка толком не умела, только мычала себе под нос да лопотала, как дите малое.
Но Гретку полюбила – иная собака так хозяина не любит. Всюду за ней таскалась. Забьется в уголок и лупает оттуда глазищами белесыми. За всяким шагом ее следит, за каждым движением. Грета мимоходом ей велит принести чего – та бежит сломя голову, все перепутает, но старается.
Грета молчала, терпела. Кто другой давно уже отлупил бы никчемную дурочку смертным боем и за дверь выкинул, а Гретка все к ней с добрым словом. Увещевала тихо да ласково, порой и выходило из корявых рук Креспиты что толковое.
Госпожа Сапфира заезжала через два дня на третий. Дотошно разглядывала будущее платье – как оно срасталось из разных материй, как распускались на нем причудливые цветы, как с каждым стежком оно становилось все лучше. Иной раз панна Сапфира с ехидцей спрашивала о том, как поживает Креспита, и Гретка отвечала: намного лучше, чем нищенке жилось на улице.
Однажды Сапфира пожелала примерить платье – да так, чтобы никто из мастериц не видел ее и не смог потом разболтать подружкам. Вдруг кто из недругов госпожи Сапфиры прознает, сумеет заказать себе такое же – и выйдет конфуз, не сумеет она околдовать молодого герцога на рождественском балу? Грета отпустила швей по домам, заперла мастерскую, сама нарядила Сапфиру, затянула шнуры да ленты на корсаже, отступила в сторону. Алое и серебряное, в каменьях да кружевах, платье струилось и переливалось. Оно жило само по себе, панна Сапфира была в нем прекраснее любой другой женщины – потому что оно было задумано, раскроено и сшито для нее и только для нее. Для ее голубых глаз, иссиня-черных волос и бледной кожи с нежным румянцем, гладкой, как лучший атлас венецианской выделки. В нем дама Сапфира стала подлинной драгоценностью в изысканной оправе, перстнем, что принц Фердинанд поспешит надеть на свой палец. Не заметив прикованной к колечку незримой, но прочной цепи.
Госпожа Сапфира в новехоньком, почти готовом платье кружила по мастерской, овевая широким подолом старые станки с пяльцами, широкий прилавок и бесконечные рулоны тканей. Мир танцевал вместе с ней, ковром стелился под ее ногами в остроносых башмачках, и Гретка с усталой, смиренной горечью сознавала: никогда, никогда у нее не будет ничего подобного. Она шьет великолепные наряды, но ей не суждено носить их. Не ощущать волнующего прикосновения новехонького бархата к коже, стягивающих объятий корсета, ласкающего женских слух шуршания множества накрахмаленных нижних юбок. Она - сапожник без сапог, портниха, что всякое утро натягивает одно и то же скромное платьице цвета мышиной шерстки с ослепительно-белым передником.
- Все похвалы тебе были истинными, но скоро ли я смогу забрать мое платье? – осведомилась Сапфира. Она расправляла складки, разглаживала пальцами непослушно топорщившиеся кружева, любуясь матовым сиянием бархата, его прелестью и новизной.
- Еще день… может быть два, - странно пересохшим от волнения горлом отозвалась Грета. – Нужно сделать последние строчки, закончить вышивку… Я не могу доверить это моим швеям, мне придется забрать ваше платье домой. Если хотите, я лично привезу его…
- Конечно, привози, - рассеянно улыбнулась своему отражению в маленьком потрескавшемся зеркале Сапфира. – Я пришлю за тобой экипаж. Такое платье и такая мастерица достойны личной кареты с кучером и охраной. Ты не должна возвращаться по темным улицам с кошельком, полным золотых талеров – вдруг что случится?.. Кстати, твое доброе дело все еще с тобой? Ладно, ты убедила меня в своей готовности истово и бессмысленно служить господним заветам, можешь не мучиться дальше. Прогони ее на улицу, там ей самое место.
- Я не собираюсь прогонять Креспиту. Ни сейчас, ни потом, - отчеканила Грета. Сапфира уставилась на нее с наивным любопытством ребенка, разглядывающего диковинного зверька из Нового Света:
- Не собираешься? Ну ты и дурочка, мастерица Грета. Из тех, что безоглядно верят в доброту людей и Небес. Жизнь ничему вас не учит, а жизнь зла. И люди злы. Они притворяются убогими и несчастными, а ты в своей безоглядно и глупой доброте веришь им. Всю жизнь будешь сидеть с иглой, подшивая чужие платья, и никогда не скопишь на свое собственное. А я-то думала… - она оборвала фразу, снисходительно махнув рукой и скрывшись за потрепанной занавесью.
Куртизанка переоблачалась там, невидимая за выцветшей тканью. Превращаясь из редкостной бабочки обратно в женщину. Гретка стояла, тяжело уронив свои ловкие, умелые руки вдоль тела. Глядя на знакомую до последнего предмета, до мельчайшего гвоздика и скрипучей половицы мастерскую. Панна Сапфира, проходя мимо, мимолетно потрепала ее надушенной рукой по щеке:
- Очнись, милочка. Тебя с нетерпением ожидает работа. Единственное сокровище, что у тебя есть. Если будешь усердна, я смогу дать тебе еще кое-что… То, чего никогда прежде не было в твоей унылой жизни, - она подняла пальчик, улыбнулась своим мыслям: - Ах, мастерица, у меня совсем из головы вылетело. Такие, как ты, верят лишь в то, что увидят собственными глазами и потрогают собственными руками. Ну-ка, собирайся. Ты едешь со мной.
- Но я должна… - заикнулась Грета.
- Ты должна отыскать что-нибудь, не напоминающее замызганную половую тряпку, и поехать со мной, - отчеканила куртизанка. – Конечно, я тебе не фея-крестная из детской сказочки. Не будет тебе шелкового платья, алых туфель и принца, согласного немедля взять тебя в жены. В зал для гостей тебя тоже не допустят, чтобы не смешить приличное общество и не портить мою репутацию. Но кое-что ты увидишь – и не забудешь увиденного до конца своей жизни. Уж это я тебе обещаю.
Поскакали быстрые кони, завертелись алые спицы в колесах. Примчалась карета ко дворцу – колонны белые, стены лазоревые, каменные ангелы славу трубят. Хрустальные люстры в три яруса сияют, полы мраморные, потолки расписные, стены расшитым штофом обтянуты. Кавалеры да дамы в таких нарядах, каких Гретка никогда прежде не видала. Скрипки поют, да так сладко, что сердце замирает и кажется – вот он, рай, рядом с тобой. Только руку протяни и притронешься к нему, возьмешь кусочек в пригоршню. Слуги отвели мастерицу на самую верхотуру, где лепились мелкие балкончики – внизу их незаметно, а сверху все видать, как на ладони. Стул принесли с бархатной подушечкой, поднос с вазончиком цветного стекла и сладостями. Панна Сапфира танцевать ушла, сети свои шелковые, ласковые раскидывать, приваживать охотников до ее общества, а Гретка застыла, не шелохнувшись. Час так она сидела, или два, или все пять? Ни к чему не притронулась, только смотрела да смотрела, как сходятся да расходятся внизу танцоры, как кружатся пары, как вращается пестрая круговерть. До рези под веками, до ломоты в намертво стиснутых пальцах, до головокружения. Панна Сапфира сказала чистую правду: никогда прежде Гретка Немецова, мещаночка-рукодельница, не видывала подобных балов и не бывала в таких богатых домах. Вот, значит, как проводят дни и ночи платья, увезенные в дорогих коробах из ее мастерской. Сделанные ею вещи живут там, куда самой мастерице хода нет.
Или все же есть?
Закончились танцы, на скрипучих цепях спустили звенящие люстры, начали гасить свечи. Гретку отвели вниз, в холодные мраморные сени, где лукаво и презрительно щурились со своих постаментов каменные женщины, одетые лишь в цветочные гирлянды и схожие обликом с панной Сапфирой.
- По душе ли тебе здесь? – вопросила неспешно спустившаяся к ней по широкой лестнице Сапфира. Черно-бурый с рыжиной мех стекал с ее точеных плеч, камни на платье вспыхивали ослепительными искрами. – Вижу, что по душе. Так вот, вернувшись в свою конуру, поразмысли над тем, что ты можешь бывать здесь всякий день. И не от случая к случаю, таясь в темном углу, но посещать эти дома как равная. Как моя приближенная. Ты хочешь этого, Грета? Хочешь? Ответь мне, ответь честно! – она заглянула в глаза Гретки и улыбнулась, торжествующая и прекрасная. – Вижу, что хочешь. Что ж, все в твоих руках. И мое счастье тоже в твоих ловких руках, мастерица.
Запинаясь, с тяжелым сердцем побрела Гретка домой, неся короб с неоконченным платьем панны Сапфиры. Креспита, заслышав шаги, выбралась из каморки. Засуетилась вокруг хозяйки, путаясь под ногами. Уставшая и раздраженная Грета в кои веки прикрикнула на подопечную. Креспита съежилась, испуганно втягивая слишком большую для ее тщедушного тельца голову в узкие плечи. Мастерица разложила платье на столе, достала шкатулки с камнями и шпульками разноцветных нитей, бархотки с воткнутыми иглами, наперстки и маленькие пяльцы. Креспита, как зачарованная, разглядывала сияющее богатство, опасливо тянула пальцы ближе. Нынче вечером ее болтовня казалась Грете почти внятной.
Стежок за стежком – плывет игла между шелковых складок. Нанизывая жемчуг и бисер, обметывая кромки, пришивая кружева и камни. Оплывает свеча, течет мимо ночь. Грета шьет, откусывая кончики нитей, Креспита, по-собачьи свернувшись на полу, смотрит на нее. Рукодельница роняла беззвучные слезы на мягкую ткань, сама не ведая, почему плачет. Что оплакивает, какую потерю?
Она потеряла счет времени, когда в дверь к ней забарабанили, часто и тревожно. Креспита в страхе забилась под стол, Гретка неохотно выбралась из-за стола. Пошла открывать, держась за ноющую от боли спину.
- Грета, пани Грета, будьте ласковы, помогите!.. – на крыльце, заламывая руки, металась ее соседка Беата, бледная, напуганная. – Риша моя… Риша на сносях, рожает она, Риша, кровь с водой из нее так хлещет!..
- Я же не повитуха!.. - растерялась Грета.
- За повитухой я сама сбегаю! Сейчас вернусь, одна нога здесь, другая там! – причитала матушка Риши. – Вы всегда заполночь засиживаетесь, побудьте с ней! Боюсь ее одну оставить! Пани Грета, ради бога, ради пресвятой Матери, вы ж завсегда были к людям добры, посидите с моей Ришей, я мигом обернусь! – она схватила мастерицу за руки, поволокла за собой, не слушая ее протестов. – Просто говорите с ней… Риша, Ришенька, бегу уже, видишь, бегу!..
Под утро Грета вернулась к себе. Не чуя ног, оглохнув от воплей роженицы, истеричных причитаний ее матери и ворчания старой повитухи. Проклиная себя за излишнюю отзывчивость, из-за которой она напрасно потратила время – а ведь она могла бы сейчас заканчивать работу над платьем. Распахнула дверь и застыла на пороге, обомлев и онемев.
Креспита опорожнила шкатулки, рассыпав разноцветные стразы по полу. Размотала катушки с золотыми нитями, густой паутиной заплетя комнату. Изрезала кружева и ленты, истыкала платье иглами с подвернувшимися под руку нитями. Первые солнечные лучи пробились через окно, скудоумная нищенка сидела на полу, раскинув ноги и улыбаясь от уха до уха. Впервые на памяти Греты побродяжка улыбалась, растягивая толстые губы в непривычном к тому движении, и скверно вылепленное ее лицо казалось почти прекрасным, как у панны Сапфиры. Креспита улыбалась, преданно таращась на идущую к ней Грету. Тонкие нитки рвались с едва слышным звоном, тяжелые ножницы сами легли в руку, а Креспита все улыбалась, глядя на обожаемую хозяйку и не чуя беды.
Красная кровь разлетелась брызгами по белизне накрахмаленного передника. Впиталась в мягкость алого шелка, упругими рубинами легла на переплетение золотых нитей. Креспита мешком грузно сползла вниз, Грета возвышалась над ней, сжимая холодные кольца ножниц, и в ушах ее стоял беззвучный стон:
- За что, Грета, за что?..
Пелена спала с глаз Греты Немецовой, тихой мещаночки, старавшейся «быть как все». На миг она увидела мир другим. Увидела платье, раскинувшее свои длинные рукава и широченные юбки, увидела сияющую своим совершенством вышивку, что создали ее собственные руки. Увидела золотые нити жизней и нанизанные на них камни человеческих судеб – то, что хотела показать ей Креспита. Увидела Креспиту, безымянную нищенку, ничью дочь в ореоле золотистого света и сломанных белых крыльев. Увидела, сморгнула – и все исчезло. Осталась только ее комната, озаренная светом нарождающегося утра, торжествующее в своей красоте платье госпожи Сапфиры да мертвая побродяжка на полу.
Неловкими пальцами Гретка распустила завязки на испачканном переднике. Отыскала старый мешок и, стиснув зубы, зашила в него тело Креспиты, обернутое окровавленным батистом. Нищенка оказалась совсем легкой. Отперев дверь черного хода, Грета выволокла свою ношу на задворки дома. Там, в самому углу двора, притаился старый, давно иссохший и заброшенный колодец. Мастерица перевалила мешок через каменную закраину и прислушалась к донесшемуся из глубины глухому удару.
- Никто не станет тебя искать, - беззвучно пробормотала она, закрывая рассохшуюся крышку. – Кому ты нужна, никчемная побродяжка.
Гретка не ошиблась. Соседям она сказала, что Креспита просто-напросто ушла, стянув пригоршню стеклянных камешков. Мастерица вызвала плотника, и тот перестроил кладовку – бывшее жилище Креспиты – в шкаф для хранения тканей и готовых платьев. Вскоре о Креспите просто-напросто позабыли. Была и сгинула. Ведь она была всего-навсего слабоумной нищенкой, не способной толком связать два слова.
- И что, все так и закончилось? – возмутился я.
- О нет, все только началось, - Станислав пошевелился, диван под ним встревожено скрипнул. – Сапфира получила заказанное платье, без труда очаровав на рождественском балу герцога Фердинанда и став его метрессой. А мастерица Гретка Немецова стала ее личной портнихой, ее тенью и доверенным лицом, хранительницей ее секретов и тайн. Звезды улыбались прекрасной Сапфире, решительно прокладывавшей себе путь наверх.
Для начала панна Сапфира законным путем сделалась из безродной проходимки знатной дамой, за наряды, вышедшие из-под иглы Гретки, раздобыв себе потребные бумаги. В мастерской пани Немецовой сшили роскошный камзол с куньим мехом и много всяких других вещей, с почтением поднесенных Сапфирой в день празднования дня ангела наследника престола, принца Августа – и спустя месяц наследник скончался от неведомой болезни. Герцог Фердинанд стал наследником императорской короны, и Сапфира поднималась по ступенькам вместе с ним. Три года наветами и соблазнами она устраняла тех, кого Фердинанд счел своими врагами или противниками, а Гретка во всем способствовала ей. Когда стало ясно, что старому императору осталось недолго, а Фердинанд уже примеривал корону, Сапфира вознамерилась избавиться от супруги своего патрона, заграничной принцессы. Гретка снова засела за шитье – и принцессу Исабель сжили со свету непрестанный кашель и грудная жаба. Дамы торжествовали, и тут случилось то, чего они никак не могли предусмотреть. Принц Фердинанд в припадке ревности своеручно задушил свою фаворитку. Поясом от сшитого Гретой платья, кстати. Взревновал он, как шептались украдкой, не к смазливому красавчику из своей свиты, что было бы понятно и объяснимо. Принц убил панну Сапфиру из ревности к тихой и незаметной портнихе, которая была ближе к прекрасной Сапфире, чем любой из живущих. Так это или нет, никто в точности не ведает. Сапфиру быстро и тихо схоронили в дешевом гробу на окраинном кладбище, а Гретка… Гретка на своей шкуре познала суровость поговорки о том, что серой утице никогда не летать наравне с лебедями. Высший свет брезговал ею.
Пани Немецовой пришлось вернуться из дворцов да замков обратно в свою мастерскую на Целетной улице. Богатые дамы более не желали давать ей заказов, купцы да мещане не желали связываться с ней из-за дурных слухов, бедным горожанам услуги мастерской были не по кошельку. Гретке, впрочем, было все едино. Часть ее души умерла вместе с Сапфирой, и вещи, выходившие из ее рук, больше не радовали глаза и сердца покупателей. Портнихи и швеи брали расчет и уходили к другим хозяевам, Грета распродавала материи и золотые нити, а новые мастерицы к ней наниматься не желали.
Впрочем, Гретке не было до этого дела. Целыми днями она сидела посреди опустевшей мастерской перед станком с натянутой тканью, не делая ни единого стежка. Те, кто видел ее в это время, говорили, якобы она яростно спорила с кем-то невидимым, доказывая что-то свое. Ей слышался голос умершей нищенки, к ней приходила задушенная Сапфира и садилась рядом, касаясь своей холодной рукой ее руки. Болтали, ночами Гретка плясала на спящих площадях и выкрикивала проклятия небесам, отобравшим у нее Сапфиру. Она начала шляться по кабакам, пропивая оставшееся в мастерской добро, пошла по рукам, опустилась и обнищала. Бывшая рукодельница стала бродяжкой, позабывшей свое имя. Единственное, что уцелело у нее от прошлой жизни – мешочек с шелковыми лоскутьями и обрезками витых позументов. Ее прозвали Креспитой – Ничьей… а потом она исчезла. Никто не знает, что с ней сталось. Возможно, она просто замерзла холодной зимой где-нибудь в переулке и ее засыпало снегом. Шепчутся, что если придти в ночь осеннего новолуния к дверям бывшей мастерской пани Немецовой и постучаться, то изнутри могут откликнуться и принять заказ. Спустя два дня и две ночи ты сможешь его забрать – призрачная мастерица сошьет и выткет все, на что достанет твоей выдумки и кошелька. Это будет удивительная вещь, но обладание ей навлечет на тебя несчастья.
- Однако ты носишь пояс ее работы, - напомнил я. Сташек пренебрежительно отмахнулся:
- По правде говоря, понятия не имею, откуда взялся этот пояс и кто его сделал. Я купил его по дешевке в лавке еврейского старьевщика, отдал подновить и придумал ему зловещую историю. Согласись, старинная вещь без надлежащей истории сразу теряет половину своей красоты и ценности. Да и вообще, Прага самой своей природой располагает к сложению таинственных преданий.
- Это я давно подметил, - согласился я. – Вас хлебом не корми, дай сочинить легенду об очередном заброшенном доме или бродящем по улицам духе невинноубиенной девы… Выходит, никакой Греты Немецовой вообще не существовало?
- Откуда мне знать? – ответил вопросом на вопрос Штакельберг. – Ты же в нее поверил. Значит, она была. Гретка жила на свете и умерла, такова история каждого и всякого из нас.
- Но в чем же тогда мораль твоей притчи? В том, что удача приходит и уходит, когда ей вздумается, что с хорошими людьми порой случаются плохие вещи, или что нигде не скроешься от возмездия судьбы?
- Не знаю, - Сташек зевнул. – Нет в этой истории никакой морали, и никогда не было. Она существует сама для себя, как солнце и звезды. Истории творят мир, и сам Господь в мудрости своей когда-то просто поведал историю, персонажем которой станет всякий и каждый из нас, живших, живущих и тех, кто будет жить после нас. Покойной тебе ночи. Если вздумаешь пойти на Целетную и поискать заброшенную мастерскую, имей в виду – я с тобой.