Сколько себя помню, я старалась быть лучшей – самой красивой, самой умной, самой доброй, самой смелой. Последнее меня и подвело: я путала смелость и безрассудство, за что и поплатилась. Летом после десятого класса мы всей параллелью поехали на турбазу, где предавались разнообразным безобразиям: алкоголизму, курению, прыганию через костёр, сексу и прочим радостям. С утра же все были со страшного бодунища, и, естественно, настроение у всех было далеко не благодушно. Кто-то из парней на кого-то огрызнулся, тот – на него; слово за слово – и понеслась драка. Но мне же больше всех надо было: я полезла их разнимать, не учтя маленького нюанса - у одного был в руке то ли нож, то ли обломок железа. В общем, теперь я радостная хожу со шрамом на полрожи и повязкой на глазу. Я не стала подавать в суд – это же была случайность; не стала орать и ругаться. Я просто прижала руки к лицу и дико заржала:
- Теперь тебе придётся каждый день видеть меня такой…

Прошло время, в школе ко мне уже привыкли. Но вот – выпускные экзамены и поступление в университет. Я не боялась провала – после того инцидента я все свои силы бросила на обучение, потому что остальные сферы жизни посчитала закрытыми для себя; но я панически боялась нового коллектива. Необходимости заново доказывать всем, что, несмотря на то, что я урод, я тоже человек.
Конечно, было тяжело. В группе я была изгоем, преподаватели меня не замечали, технички - жалели. Ситуация немного изменилась после первой сессии, которую я - единственная с курса - сдала на одни «отлично» - многие завалились на русской фонетике – преподаватель была весьма строга к нам. Во втором семестре группа прониклась ко мне уважением и бегала за помощью, преподаватели стали тепло здороваться в коридорах, а технички – таскать мне конфеты.

С пяти кафедр нашего факультета была единственная преподавательница, которую я воспринимала иначе, чем остальных преподов. Та самая фонетичка, которая завалила весь курс. Она была невысокой, суховатой и немного жестокой. У неё были короткие тёмные волосы, холодные карие глаза и кривая ухмылка. Её боялись все: от первокурсников, до декана – она была неподкупной, справедливой и строгой. Наверное, именно поэтому в тридцать пять лет у неё не было семьи: её первый муж погиб, а второго она и не искала.
Мне очень нравилось наблюдать за её резкими точными движениями, когда она рисовала артикуляционный профиль на доске. Мне нравилось слушать ровный стук её каблуков, когда она шла по коридору. Мне нравилось следить за её холодным взглядом, когда она выбирала следующего отвечающего.
Как-то неожиданно я поняла, что моё чувство – не совсем восхищение. Помнится, я читала кого-то из классиков, и тут меня осенило. Восхищение, восторг, уважение – всё это да. Но эти чувства смешивались в коктейль, имя которому Любовь. Когда я это поняла, мне срочно понадобилась сигарета – благо, я жила в общаге.

До конца семестра я тайно тосковала, наблюдала, восторгалась. И только на экзамене по русской литературе я решила ей открыться. Мне как раз досталось написать сочинение по "Мастеру и Маргарите" на тему «Роль любви в судьбе человека». Собственно, любовь Маргариты я пустила где-то боком, делая больший упор на собственный опыт. И в конце сочинения я призналась-таки ей. Просто и незатейливо. Я могла бы, конечно, листа на четыре расписывать, но я ограничилась тремя словами.
Она внимательно вчитывалась в текст, несколько раз перечитывая некоторые строки, а я смотрела на её лицо и пыталась понять, что она чувствует. Наконец, она вернула мне листы и зачётку. Молча, спокойно, равнодушно. Мой мир разлетелся на тысячу осколков: если бы она с презрением посмотрела на меня, мне было бы легче. Я даже не посмотрела оценку, пока не оказалась в курилке, где меня наперебой начали расспрашивать о результате. Только тогда я удосужилась открыть зачётку и обнаружила сложенный листок с адресом и временем. Мой мир второй раз за день вывернулся на изнанку и вытряхнул из меня душу. Кажется, если бы не народ в курилке, я бы потеряла сознание. Но гул голосов не давал мне отключиться.
Кое-как я дожила до указанного времени – и то, я почти час ошивалась во дворе её дома. Я специально решила не прихорашиваться – я слишком много читала литературы, где это смотрелось весьма комично, - поэтому я была в своих привычных сандалиях, льняных брюках и шифоновой кофте, с вязаной сумкой через плечо; без макияжа на глазах - только на губах, что, по-моему, вполне естественно для человека, у которого половина лица закрыта.
Наконец, часы на телефоне показали полшестого. Пора. Через три минуты, которые потребовались на поездку в лифте, я стояла у её квартиры. В первый раз в жизни у меня так явно дрожали руки – я даже не сразу попала по кнопке звонка. Послышался цокот каблуков, и щёлкнул замок:
- Здравствуй, – она едва заметно улыбалась.
- Здрасте… - меня даже голос подвёл: я еле пролепетала приветствие и, смутившись этого, начала изучать свои ноги.
- Проходи. Не разувайся.
А вот это было весьма привычно: слышать её уверенные указания, почти даже приказы, - и я сразу пришла в себя. В конце концов, не думаю, что она особо отличается от себя в университете – она, наверняка, лучше меня знает все мои возможные реакции на то или иное её действие. Она провела меня на кухню, где уже был накрыт стол: чашки, конфеты и тортик.
- Технички сказали, что ты – сластёна.
- Да… - я блаженно, совершенно по-идиотски, улыбнулась такой её внимательности: так приятно.
Мы уселись пить чай, и начали трепаться про университет, сессии, студентов. О том, как уничтожается система образования; о перипетиях отношений кафедр; о моей группе; о провале курса на фонетике. И тут она засмеялась. Я впервые слышала её сухой, грубоватый смех:
- В принципе, я могла бы двоих вытащить на тройку… Но не стала.
- А почему?
- Ну… как бы тебе это объяснить… - Она отвернулась к окну, - не возражаешь, если я закурю?
- А? Нет… Позволите и мне?
- Да, конечно… - она достала хрустальную пепельницу и пачку дамских сигарет. Мне даже немного стыдно стало за мой винстак. – Знаешь… я довольно мстительна, если дело касается дорогих мне людей… А все они оскорбляли тебя. Они не видели то, какая ты на самом деле… В общем, вот.
Я сидела, как громом поражённая. С одной стороны, мне было приятно, что она так беспокоилась за меня. С другой – я чувствовала себя униженной. С третьей – я впервые слышала, что она не может подобрать слов… В общем, не надо быть дипломированным психологом, чтобы понять: она не хотела меня оскорбить или обидеть. Я отвернулась к окну и прошептала:
- Теперь понятно… - я опустила голову и зарылась рукой в волосы.
Я не знаю, что меня дёрнуло, но я сняла повязку.
- Знаете… никто меня так ещё никогда не видел… - я подняла голову и разлепила веки левого глаза. Зрелище ужасное – слегка воспалённая глазница и стеклянный шарик вместо глазного яблока, а рядом – грубый шрам. Нужно отдать ей должное – она просто наклонилась вперёд и провела кончиками пальцев по шраму:
- Ты не думала о пластике?
- Думала… но у родителей сейчас нет денег. Вот выучусь, заработаю – и сделаю.
В принципе, многие задавали такие вопросы. Но она с какой-то особенной интонацией это спросила: ни любопытства, ни жалости, ни превосходства, ни показного равнодушия. Просто, как будто задала вопрос на семинаре.
- Понятно.
Потом мы какое-то время болтали о моих школьных годах, о начале её преподавательской деятельности, о литературе, о жизни… Когда я выплыла из гипнотического состояния, в которое меня приводил её голос, на улице было уже совсем темно, а на часах – двенадцать. Я резко подскочила и начала судорожно извиняться за доставленные неудобства, за то, что засиделась… Но она спокойно подняла ладонь, пресекая мои излияния:
- Куда ты сейчас пойдёшь? Темно и похолодало. Оставайся – у меня есть, где тебе постелить.
Я вспыхнула от глупых мыслей о том, что было бы хорошо спать с ней… просто спать.
Ещё через два часа мы начали готовиться ко сну – она показала мне, где ванна, выдала большое полотенце, халат и зубную щётку, - а сама ушла разбирать постели. Полчаса я плюхалась в душе, а когда выползла, обнаружила её уснувшей за книгой в кресле в зале. Я просто стояла в дверях и смотрела на неё, свернувшуюся клубочком, устроившую голову на мягкий широкий подлокотник. Она мне казалась такой уютной в этом своём халатике, что я даже испугалась: смогу ли я и дальше в универе общаться, как прежде, соблюдая субординацию. Я даже не знаю, будет ли она у нас что-то ещё вести…
Наверное, я как-то неправильно смотрела, потому что она слегка вздрогнула и проснулась.
- Давно тут?
- Минут десять… - мы почему-то шептали, будто боялись разбудить кого-то или что-то, - я вот думаю: что теперь будет?
- А что ты хочешь?
А я и сама не знала, чего хочу: и с ней быть хочу, и не хочу быть обузой, и хочу открыто любить, и не хочу становиться угрозой её профессиональной карьере. Видимо, что-то отразилось у меня на лице, потому что она плавно перетекла из кресла ко мне и, улыбнувшись, прошептала:
- Я же не требую ответа прямо сейчас. Идём спать.


Сессия подошла к концу и, по идее, мне надо было возвращаться домой. Но как-то не тянуло, о чём я и сказала ей в один из наших совместных вечеров.
Вообще, если быть до конца откровенной, наши встречи напоминали посиделки века восемнадцатого – мы сидели, пили чай и обсуждали современную действительность. Иногда она как-то умудрялась расспрашивать меня о жизни без одного глаза. В принципе, мне было уже не очень неприятно об этом рассказывать – год на факультете коррекционной педагогики и два года с протезом сделали своё. И я поясняла, как приспосабливалась к нарушению, к новому социальному отношению, как из-за всего этого из "гламурной деффачки" стала почти хиппи, как меня выручали мои растаманские знакомые и друзья… А она в ответ рассказывала, как справлялась со смертью мужа, с жалостью окружающих и шутками по поводу недотрахита.
И сегодняшний вечер ничем не отличался от других. Только я начала немного ныть, что не хочу уезжать, а она – как всегда – не стала облегчать мне участь и ответила:
- Решать тебе.
- Наверное, я уеду домой в конце июля…
- Хорошо, – как у неё всё просто: она, казалось, готова принять любое моё решение. Однако я знала, что в душе у неё всё не так спокойно, как ей бы хотелось показать. – Значит, жить ты будешь у меня. Общежитие не работает летом.
- Чёрт! Я и забыла!
- Я так и поняла, – она тихо хмыкнула и улыбнулась своей кривоватой улыбкой, которая мне до безумия нравилась.
Мне вообще нравилось всё, связанное с ней: как солнце играло в её коротких волосах; как из сурового преподавателя она превращалась в саму себя; как тихонько подпевала своей любимой Сургановой; как смешно морщила нос, когда ей не нравился запах. Мы все состоим из таких вот мелочей, за которыми приятно наблюдать влюблённым в нас людям. Временами мне кажется, что мы – только то, что видят в нас любящие люди… Иногда она стряхивала пепел сигареты мимо пепельницы – когда зачитывалась или начинала нервничать. Иногда она засыпала за рабочим столом. Иногда забывала про кофе, стоящий на плите, и потом вся квартира воняла гарью.
Но она никогда не опаздывала. Никогда не забывала свои бумаги. Никогда не надевала мятую одежду. Никогда не ломала каблуков.
Вообще, за каких-то два месяца моя жизнь стала богата на слюни с сахаром. Всё так тепло, сладко, уютно…

Будто и не жизнь, а сказка какая-то. Которую омрачало только отсутствие секса. Не знаю: быть может, это у меня был гормональный взрыв или же социальная депривация, но мне было катастрофически мало поцелуев. Да, она целовала властно, немного агрессивно – так, как я люблю, - но этого было болезненно мало. Мне хотелось ласкать её – везде и всюду. Наверное, я начала бы с шеи – она у неё пахла её терпкими духами, и мне это нравилось. Потом бы я ласкала её ключицы – они так мило торчали, а на них болтался кулон "И". Потом, конечно же, грудь, затянутую в кружевное бельё – она не переносила гладких комплектов.
А что будет потом – лучше не думать, потому что я точно умру от недотрахита…

Лето только начиналось, и я не знала, что будет позже. Я ещё только перебиралась к ней в квартиру, и не знала абсолютно всех тонкостей быта с ней под одной крышей. "Мы" только-только начинали существовать. Дальше – неизвестность.
Но я привыкла смотреть на мир только одним глазом, и он видел позитив…