Бывают такие дни, когда ничего не получается и кажется, что само мироздание ополчилось против тебя.
Я иду по грязным московским улицам и думаю (почти исключительно матом) о шлюхе Людочке с работы, которая за счет своих вторых «девяносто» все ближе подбирается к моему месту; о том, что квартирная хозяйка обещала повысить плату; и, наконец, о том, что мой Форд сегодня сломался прямо на дороге, а значит, нужно тащиться в сервис, платить хитрожопым ремонтникам кучу денег за какие-то ненужные детали и в течение нескольких недель мне, клаустрофобу со стажем, вползать в метро…
Я вздрагиваю от отвращения, и тут какой-то мужик с комплекцией бывалого сумоиста со всей дури врезается в меня плечом. Мне удается устоять на ногах, но я роняю портфель – естественно, прямо в лужу, конечно же, он раскрывается, и из него вылетает кипа бумаг. Я подхватываю уроненное и понимаю – глупо было ожидать чего-то другого! – что самые важные безнадежно испорчены.
От усталости, обиды и злобы у меня подкашиваются ноги, я обрушиваюсь на кстати оказавшуюся рядом скамейку и зажмуриваюсь.
- У вас все в порядке? Вам помочь?
Да уж, ненадолго удается спрятаться от мира. Но напороться в центре Москвы на доброго самаритянина дорогого стоит, и я открываю глаза.
Прямо напротив меня стоит ангел с мелко вьющимися рыжими волосами и карими глазами, в которых светится искренняя забота – в не по погоде легком белом платье и белоснежных – в Москве, осенью! – туфлях.
- Все в порядке… - заворожено отвечаю я. Ангел улыбается. У нее ямочки на щеках.
- Не расстраивайтесь, все будет хорошо.
«Все уже хорошо», - думаю я. Сердце замирает от сладкого предвкушения счастья – я так и не могу понять, откуда оно взялось. – Как вас зовут?
В ту же минуту я откуда-то знаю, что ее зовут Нина, но все равно нетерпеливо жду, пока она произнесет это своим нежным голосом, странно раскатив обе «н». Но вместо этого склонившийся надо мной ангел неожиданно выпрямляется. Ее красивое лицо теперь холодно, вечно улыбающиеся глаза сверкают злобой. Это неестественно до физической боли.
- Вам незачем это знать, - отрезает она и отворачивается. Я бросаюсь за ней, но спотыкаюсь, а когда поднимаю голову – ее белое платье уже растворилось в клубящейся у метро толпе.
Я кричу.
Я кричу, отчаянно и громко, и, захлебываясь в крике, просыпаюсь.

Первое желание – закурить, но я подавляю его. Вместо этого открываю настежь окна и с закрытыми глазами иду в душ. Мне не грозит опасность споткнуться – за этот месяц я научилась добираться до ванной каким угодно способом, хоть с закрытыми глазами, хоть ползком.
Открываю до упора холодную воду и заставляю себя стоять под душем до тех пор, пока не захочется кричать уже от боли. После иду на кухню, делаю себе трехэтажный сэндвич, варю кофе и вспоминаю.
Вспоминаю.

Ее и впрямь звали Нина, и она и вправду была ангелом. Ей стоило жить в эпоху хиппи, принцип make love, not war она несла в себе всю жизнь. С той поправкой, что не то, что от марихуаны - от табачного дыма и запаха спиртного ей и то становилось плохо. Мне пришлось бросить курить и распрощаться с глотком недорого коньяка перед сном, и я сделала это с легкостью – мне не нужен был ни один наркотик, кроме нее.
Я старый мизантроп и сторонюсь людей — как шумных вечеринок, так и просто близких отношений. Я даже в кино всегда предпочитала ходить одна, и вдруг рыжий ангел ворвался в мою жизнь и изменил ее привычный уклад. А если уж говорить совсем честно, я влюбилась, как девятиклассница. Мне хотелось все время быть с ней, на работе я глупо краснела, вспоминая о ней, писала ей смски длиной с Амазонку и беспрестанно дарила подарки.
Но, как и во сне, повторяющемся каждую ночь, я не сумела удержать ее рядом.
Полгода счастья, а потом она сказала мне: «Извини, но между нами больше нет любви, а я не могу быть с нелюбимым человеком», — и исчезла из моей жизни. Вернее, у меня остался ее адрес, ее телефон, и я даже один раз пила чай с ее родителями, но я знала Нину как саму себя. Разлюбив, она не могла полюбить снова, а быть с нелюбимым человеком ей и вправду казалось подлостью.
Ниночка оставила меня умирать.
Я хотела разозлиться на нее, но не смогла. Я хотела перестать любить ее, но не смогла. Я хотела напиться, накуриться и выкинуться из окна, но я же обещала ей, что в моей жизни больше не будет сигарет и спиртного, и я не хочу нарушать данное ей обещание, пусть даже ей давно наплевать, держу я его или нет.
А потом она стала приходить ко мне во сне…
Как и каждую ночь, сэндвич и чашка кофе заканчиваются именно на этой мысли. Я одеваюсь и сажусь за компьютер – работать. Голова не варит, цифры путаются, но это лучше, чем ложиться спать. Я научена горьким опытом, и знаю, что все повторится снова.
На следующий день та самая Людочка, о которая я думала в день нашей с Ниной встречи (то ли она слишком быстро наскучила шефу, то ли я слишком плохо о ней думала, но она все еще просто секретарша) подходит ко мне и участливо говорит:
- Вы последние пару недель такая измученная, Софья Николаевна.
Я терпеть не могу, когда меня жалеют. За всю жизнь это было позволено только одному человеку.
- Не высыпаюсь, работы много, - с намеком отвечаю я и демонстративно отворачиваюсь к компьютеру. Но у натуральной блондинки Людочки туго с намеками, и она долго расспрашивает меня. И даже уловив, что вместо правды скорее дождется ненавязчивого посыла на хуй, она не обижается. Долго копается в сумке, находит в ней блистер с таблетками и отдает мне.
- Персен, - рекомендует она. – Будете спать крепко и без сновидений.
Мне хочется ее ударить.
Но одновременно я испытываю удивление – как же я сама не догадалось попробовать снотворное? – и даже легкую благодарность.
Я улыбаюсь Людочке, Людочка улыбается мне, и тем же вечером, приняв ударную дозу персена, я отправляюсь спать.

- Вам незачем это знать, - отрезает она и разворачивается. Я бросаюсь за ней, но спотыкаюсь, а когда поднимаю голову – ее белое платье уже растворилось в клубящейся у метро толпе.
Я кричу.
Я кричу, отчаянно и громко, и, захлебываясь в крике, бросаюсь за ней. В какую-то минуту мне кажется, что я вижу ее рыжие волосы, в какое-то мгновение мерещатся ее белые туфли, я мечусь от прохожего к прохожему, расталкиваю людей локтями и кулаками, я бегу за ней, я не могу позволить ей уйти…

Когда я наконец просыпаюсь – уже под утро – простыня и пододеяльник насквозь мокрые от пота, а я тяжело дышу, словно и в самом деле бежала несколько часов. Мысли путаются, я повторяю стандартную последовательность – душ-кухня-память, только вместе с оберткой от колбасы и остатками кофе в мусорку летит и пачка персена.
Мне очень плохо, и хочется позвонить на работу и сказаться больной, но я себе не позволяю и этого. Я боюсь остаться дома и заснуть.
Я жалею о том, что в трезвом состоянии мне никогда не хватит храбрости перерезать себе вены.
Я решаю больше никогда не прикасаться к снотворному.

Несколько недель спустя все меняется.
Одним далеко не прекрасным вечером я сижу перед телевизором и смотрю вечерний сериал про ментов (вы смеетесь, а это единственная передача, в которой ничего нет про любовь) и стараюсь не думать про то, что скоро придется лечь спать. В эту минуту раздается звонок в дверь. Я никого не жду, и единственное, что приходит мне в голову – соседка-алкоголичка позабыла, что здесь ей обычно ничего не светит, и заявилась, чтобы занять на выпивон. «Только до получки, клянусь!»
Когда я открываю (не поглядев в «глазок»), у меня от удивления в буквальном смысле открывается рот. Следующее мое желание – немедленно захлопнуть дверь, запереть ее на четыре замка и забаррикадироваться, но стоящая на пороге женщина уже сносит меня своими ста килограммами и, схватив за руку, с видом хозяйки тащит на мою же кухню.
- Сто зим сто лет, Сучкина! – голосом севшего на мель крейсера объявляет она и улыбается, демонстрируя тщательно отбеленные зубы.
- Сучина, - просыпается на мне вжившийся в тело еще двадцать лет назад рефлекс. – Здравствуй, Наташа.
- И я тебя тоже рада видеть, родимая! – объявляет гостья и меряет меня критическим взглядом. – Ты на какой диете так похудела? Похожа на ссохшуюся селедку.
- На какой бы ни было, тебе она не поможет, - мстительно отвечаю я. – Тебе уже ничего не поможет.
Наташка, нисколько не обидевшись, заразительно смеется и стискивает меня в объятиях, и я тоже впервые за два месяца хочу засмеяться.
Я ведь уже говорила, что у меня не складывается с людьми? Так вот стихийное бедствие, заявившееся в мою квартиру – единственное подобие подруги, которое у меня когда-либо было. Мы с Наташкой познакомились в школе, но после выпускного класса наши пути разошлись. Я поступила в институт, Наташа, в силу абсолютной тупости, нет. Зато она ловко окрутила англичанина, приехавшего в девяностых делать бизнес в начинающую успокаиваться свежекапиталистическую Россию, быстренько превратилась в миссис Натали Джекс, стала дикой фанаткой футбольного клуба «Блэкпул» и спустя два года укатила с мужем на Туманный Альбион. Связь мы с ней особо не поддерживали, так, перезванивались иногда (Скайп, к слову, Натали освоить оказалась вполне в состоянии) и встречались во время ее редких визитов в Москву, лучше всего описывающихся именно словосочетанием «стихийное бедствие».
- Я не знала, что ты едешь в Москву.
- Откуда тебе знать было? – Наташа устроила свои пышные телеса на моем стуле и взялась за сумочку. – До тебя не дозвониться, не достучаться, не доплакаться. Я беспокоилась, - и, наставив на меня обвиняющий перст, она другой рукой выловила из сумки пачку сигарет.
- Здесь не курят, - сказала я.
- С каких это пор?
- С таких вот, - отрезала я. Желание смеяться пропало. Видимо, Наташа (в дни нашей дружбы уже выкуривавшая по пачке в день) оценила выражение моего лица. По крайней мере, она сунула сигареты в сумку, сама заварила себе чай, утащила нас в гостиную – диван жалобно пискнул, когда она опустилась на него со всего размаху – и изрекла:
- Ну, рассказывай.
И я, сама не знаю почему, рассказываю – пусть и не во всех подробностях. Может, снова детский рефлекс? В школе она верховодила в нашей паре, и я часто рассказывала ей о своих проблемах, зная, что она всегда ободрит и почти всегда – поможет делом. К неспособности Наташи освоить хоть какую-нибудь науку прилагалась житейская хитрость и упрямство, которому позавидовал бы танк.
Наташа слушает внимательно, а когда я замолкаю, спрашивает:
- Ты знакома с моим Фредом? Хотя откуда…
- Фред? У тебя же Алан? – машинально говорю я, хотя мои мысли витают в километрах от Наташкиных мужиков.
- Нет, Фред мой любовник. Я отправила Эла в отставку… ну, об этом позже. Так или иначе, мой Фред – психолог, и у него есть знакомый – доктор Бернард, мировое светило. Как раз едет в Москву, между делом. И угадай, кто он? Специалист по снам. Я не очень в этом разбираюсь, но он может тебя загипнотизировать и избавить от навязчивой идеи, которая вызывает повторяющийся сон.
Внезапно во мне взрывается бешенство, и мне хочется ударить Наташу только за то, что она своими напомаженными губами назвала Нину «навязчивой идеей». Я сдерживаю себя. В глубине души я благодарна Наташе за помощь, но я хорошо понимаю, что никогда не соглашусь, потому что…
Потому что мои кошмары – последний шанс увидеть Нину, вдохнуть ее запах, увидеть блеск ее прекрасных глаз.
- А еще он специалист по управляемым снам.
- Это еще что такое? – поднимаю я голову.
- Ну, у тебя во сне происходит какое-то событие, которое не дает тебе покоя. Например, - я вижу, как тщательно она пытается подобрать пример, не похожий на мой. – Тебе снится, как ты разругалась с покойной мамой за день до ее смерти. А тут хоп, немного гипнозу от доктора Бернарда, и во сне ты, вместо того чтобы послать родительницу на хуй, извиняешься перед ней, и она говорит, что все тебе прощает.
Я напрягаюсь. Это кажется соблазнительным. Но…
Но я не позволю какому-то доктору – воображение рисует чопорного старичка в очках – лезть своими грязными лапами в мои воспоминания. Ни за что. Никогда.
- Ненавижу психологов.
- Так тебе ж с ним ни спать, - пожимает плечами Наташа. – Давай, я устрою тебе дружескую скидку.
За каких-то три часа ей удается справиться со мной, а чтобы убедить окончательно, она подмешивает мне в чай снотворное.
Она похожа на добродушную подушку, но на самом деле она очень жестокая женщина.

Доктор Бернард оказывается высоким, ладно сложенным синеглазым брюнетом лет сорока. Его ассистентки смотрят на него с откровенным восхищением. У него приятный, вызывающий доверие баритон, и одет он не в халат, а в простые джинсы и свитер. Даже вызывающе простые, учитывая, сколько денег он берет за прием.
И еще он неплохо говорит по-русски. Но просит разрешения вместо Софьи Николаевны называть меня Софи, мэм или хотя бы мисс Сучиной. Я соглашаюсь на «мэм», хотя вообще-то мне наплевать.
Он начинает разговор – о фильмах, о политике, о погоде – но, видимо, быстро замечает, что мне вся эта прелюдия противна, меняет тон на сухо-деловой и переходит непосредственно к проблеме. Браво, доктор Бернард, первый экзамен вы сдали.
Я не помню, когда и как засыпаю. Я даже не уверена, что засыпала. Просто вдруг – снова парк, снова скамейка, ощущение безнадежности и появление моего ангела рядом.

- Не расстраивайтесь, все будет хорошо.
«Все уже хорошо», – думаю я. Сердце замирает от сладкого предвкушения счастья – я так и не могу понять, откуда оно взялось. Зато я знаю, что нужно говорить.
- Вас зовут Нина, верно?
- Верно, - растерянно говорит она. – Откуда вы знаете?
Я лезу карман. Там лежит коробочка с серьгами, дешевыми – рыночная бижутерия – но невероятно красивыми, с гранью в форме роз, которые она обожает. Это был мой первый подарок ей. – Держите, - я смущенно улыбаюсь.
- Какая прелесть! – совершенно искренне, по-детски восхищается она и смотрит на меня.
Я беру ее руки в свои и подношу к губам. – Ты не помнишь меня? Неужели не помнишь, Ниночка?
Что-то мелькает в ее глазах. Я рисую на ее плече звезду – наш знак. Она тихо всхлипывает и бросается мне на шею.

Пробуждение оказывается болью. Я еду домой, и вместо обещанного психологом чувства удовлетворенности – одна тупая тоска. Да, я удержала Ниночку рядом с собой во сне, но после того, как я видела ее глаза, сияющие счастье, чувствовала ее поцелуи и тепло ее рук – возвращаться в этот мир, где ее нет, зато есть горе, и боль, и все, чего не было во сне, когда мы, взявшись за руки, гуляли по улицам, и все улыбались нам в лицо?
Когда я вхожу домой – желание напиться сильно как никогда – мне приходит в голову страшная мысль. А вдруг она была со мной только там, в кабинете красавца-доктора и под его гипнозом, а дома снова убежит от меня?
Я стягиваю куртку через голову и, не раздеваясь, бросаюсь на кровать. Мозг, измученный недосыпом, ликует, и я тут же отрубаюсь.
Когда открываю глаза, первое, что я вижу – деревья, а потом осознаю, что еду на лошади. Понимаю – это парк «Лосиный Остров», мы с Ниной не раз ездили сюда, покататься, посмотреть на лосят и погулять.
Сзади раздается смех. Я останавливаю свою кобылку и поспешно разворачиваюсь. В джинсах и легкой кофте-разлетайке, с рыжими волосами, которые золотит упавший на них солнечный луч, она подъезжает ко мне и берет за руку.
- Сонечка, не глупи, - говорит она, раскатывая «н». – Я тебя никогда не оставлю.

- Софья Николаевна, простите, ради бога! – восклицает кто-то.
Я выныриваю из своих размышлений и вижу рядом со своим столом толстую тетку с испуганным лицом. Через минуту мне удается вспомнить ее имя.
- За что, Зара Михайловна?
Коллега вытаращивается и тыкает пальцем мне в плечо. Я разворачиваюсь и вижу на белом пиджаке расплывающееся пятно от кофе.
- Ой, - запоздало говорю я.
- Слава богу, что он остывший был! – выдыхает Зара. – Я к вам с расчетами, – «а, ну да, она же бухгалтер», – а он у вас так прямо над бумагами стоит, а вы работаете, ничего не видите. - «работаю, да-да, три хаха». – Ну я и подумала, переставлю, а она такая тяжелая оказалась, я приподняла, а оно вдруг выскользнуло…
От болтовни бухгалтерши начинает болеть голова.
- Ничего страшного, Зара Михайловна, - я скидываю пиджак на спинку стула. – Ничего страшного. Давайте сюда свои расчеты.
Она внимательно смотрит на меня.
- У вас все в порядке, Софья Николаевна?
Я лучезарно улыбаюсь.
- Конечно, а что?
- Вы в последнее время такая слегка… отрешенная. И улыбаетесь странно.
- Так разве плохо, что человек счастлив?
Да, я улыбаюсь, и ничему не выбить меня из колеи. Я знаю – что бы ни происходило днем, ночью, едва я опущу голову на подушку, меня ждет награда – спокойствие и счастье.

Когда я иду к метро (да, мой престарелый Форд снова откинулся, а большая часть денег, отложенных на покупку новой, дорогой машины, ушла к доктору Бернарду; стоит ли говорить, что я ни о чем не жалею?), в витрине одного из бутиков замечаю шоколадный манекен, одетый в довольно безвкусное золотое платье. На предплечье манекена – широкий золотой браслет с голубой вязью. Красивый.
Я захожу внутрь.
- Скажите, а можно приобрести украшение, представленное на витрине? – со всей возможной светскостью спрашиваю я у продавщицы. Она награждает меня сияющей улыбкой.
- Конечно. В нашем магазине представлен большой выбор дизайнерской бижутерии. Предлагаю оценить не только браслет, но и серьги к нему…
Через полчаса напряженного выбора продавщица несет к кассе мои покупки. Я лезу за кредитной карточкой.
- Это подарок моей любимой девушке, - радостно говорю я кассирше.
- Поздравляю, - с профессиональной вежливостью отзывается она. Потом до нас обеих доходит, что я сказала, продавщица таращится на меня, а я, придя в себя, на покупку. Но не отказываться же от нее теперь?
Входя в метро, я нахожу свободное место, кладу пакет на колени, откидываю голову и закрываю глаза.

Солнце бьет в лицо. Я щурюсь, опускаю на лицо кепку. Оглядываюсь – мы на пляже, причем не у какой-нибудь речки, а у настоящего моря, с тихим урчанием накатывающего на гальку. Моря, не виданного мною с детства…
Оборачиваюсь. Рядом, вытянувшись на пляжном полотенце и накрыв лицо цветастой широкополой шляпой, спит Ниночка. Ее длинные рыжие волосы потемнели от воды, одна из рук прижата к груди, другая лежит на песке. Интересно, почему на песке, если пляж был галечный? Я не думаю об этом.
Несколько минут я молча умиляюсь на моего спящего ангела, потом тяну ее за прядь. Она айкает.
- Проснись, - говорю я. – Обгоришь и будешь некрасивая.
- Не обгорю, - бурчит она сквозь сон и шляпу. Я вздыхаю, встаю и тяну ее за край полотенца под зонт. Она смеется и садится. Шляпа падает на худые бедра, и я вижу, что под солнцем у нее проступили веснушки.
Я безумно люблю ее.
- У меня есть для тебя подарок – говорю я и лезу в тряпичную пляжную сумку. Там лежит черная коробка с браслетом и кольцом. Нина визжит от восторга, я румянюсь от удовольствия. Потом она тянется ко мне, я обнимаю ее…

…поезд потряхивает, и я просыпаюсь.
Делаю два открытия: во-первых, я проспала свою станцию, во-вторых, пакет с украшениями пропал.
«Наверное, украли», - рассеянно думаю я. – «Жалко, но ничего не поделаешь. Да и чего жалеть? Нина же уже забрала подарок. А если она его забрала, как его могли украсть? Не могли…»
У меня болит голова. Мысли путаются.
Я ложусь спать рано.

- Ну наконец-то! – ворчит Ниночка, которая ждет меня в фойе отеля. - Я уж думала, ты никогда не придешь.

Я не отвожу Форд в автосервис, наоборот, делаю в уме пометку его продать. Клаустрофобия перестает меня мучить, зато в метро и маршрутках можно выспаться.
Я учусь спать стоя…

- Сегодня четверг, - говорит мне Ниночка. Она лежит на шикарной широкой кровати под легким шелковым пологом. Я крашу ей ногти, своей принцессе в золотой короне. – Знаешь, что это значит?
Я размышляю.
- Что завтра пятница?
Ниночка сияюще улыбается.
- Ты всегда понимаешь меня. А еще это значит, что послезавтра будут выходные.
- Да… - я блаженно улыбаюсь и рисую ей на ноге маленькое сердечко лаком. Выходит… ну… чуточку кривовато, зато с душой. – Мы сможем провести вместе вдвое больше времени.
Нина дергает щекой. Я ощущаю, что она недовольна, и с тревогой поднимаю голову.
- Это, конечно, чудесно, - говорит она и откидывает полог. – Но у меня было в планах нечто большее. Например, отправиться вдвоем… ну, не знаю… в велосипедный тур по Европе. Мы ведь всегда мечтали, но так и не собрались.
- О чем речь! – я тянусь вперед и целую ее в узкие, пахнущие лимоном губы. – Ты у меня умница-затейница, мне бы такое и в голову не пришло.

Вернувшись в наш мир, я не собираюсь отказываться от придуманного. Тем более осуществить это – пара пустяков.
В пятницу после работы я захожу в аптеку и покупаю снотворного – тот самый персен, это кажется мне символичным – и потом в «Спортмастере» после долгих консультаций с продавцом выбираю велосипед.

Мы едем, нет, летим по Европе, смеясь и обмениваясь шутками, и вовсе не устаем. Нет все-таки устаем и делаем перерывы: любуемся фьордами скандинавов, осматриваем замки в Германии, ужинаем асадо в Испании и мороженным в Швейцарии, мы немного спешим, но это приятная спешка, и занимаемся любовью на кровати Людовика XIV. Это лучшие выходные в моей жизни.
Они просто не могут быть нереальны.

В понедельник я просыпаю на работу, у меня слегка гудит голова, и толстяк в пафосном костюме что-то недовольно выговаривает мне, хотя и завершает выговор шуткой про похмелье.
Я даже не помню, как его зовут.
Мне на него наплевать.

Мы сидим в огромном цветке – не в кресле в виде огромного цветка, а в настоящем, живом маке. Нина почти обнажена, на ней только гладкое черное белье, в котором она невероятно прекрасна. Меня разрывает от желания, но я издеваюсь над самой собой и над возлюбленной, медленно водя губами по ее плечам, ключицам, шее, покусывая за уши… она реагирует очень кошачьим урчанием и массирует мне плечи, сжимая их чуть сильнее, когда мое прикосновение ей особенно приятно.
Мы никуда не торопимся, у нас впереди целая ночь…

Утром я выползаю из кровати и смотрю в окно. Этажом выше ругается пьяная пара, с воплями дерутся коты. Пора одеваться и ехать на работу, но меня тошнит при мысли об этом. Я звоню, сказываюсь больной и обрушиваюсь обратно в кровать.
Нина встречает меня с распростертыми объятиями и накрытым на нашей маленькой кухоньке столом. Вообще-то она не умеет готовить, но яблочный пирог у нее вышел просто отлично.

Спустя несколько дней меня побуждает выйти из квартиры голод. Это меня раздражает, тем более что мы с Ниной с утра до вечера наслаждаемся отличными блюдами лучших поваров Земли.
- Но, - философски говорю я, расставаясь с ней на пушистом облаке, - иногда нужно побывать в Аду, чтобы с новой силой оценить Рай.
- Люблю, когда ты говоришь красиво, - замечает Нина. – А теперь ступай уже.
И, видя, что я мешкаю, со смехом сбрасывает меня с облака. Я зажмуриваюсь, пока лечу, а открыв глаза, вижу унылый интерьер своей спальни. Топаю в кухню. Убеждаюсь, что в холодильнике ничего нет. Одеваюсь и гляжусь в зеркало. Может, галлюцинации или просто кажется? Я точно знаю, что последние дни я хороша как никогда, Нина и все те, кого мы встречаем в наших путешествиях, постоянно это отмечают. Но зеркало отображает отощавшую, с запавшими глазами, почерневшей кожей и немытыми спутанными волосами особу. Нет, такое не может быть правдой, а значит, не стоит и пытаться привести себя в порядок. Я просто надеваю первое попавшееся и тут замечаю действительно важную вещь – запас снотворного подходит к концу.
В магазине я покупаю хлеб и какие-то консервы. Какая мне разница, что есть? Эта пресная еда не сравнится с тем, что я ем в той, другой, жизни, по-настоящему этого слова заслуживающей.
Я захожу в аптеку, и провизорша с равнодушным и некрасивым – а в настоящей жизни не бывает некрасивых людей – лицом продает мне пачку таблеток. Выйдя из аптеки, я сразу чувствую себя лучше и спешу домой.
- Нина! – кричит какой-то мужчина у меня за спиной. Я оборачиваюсь – чисто машинально, реагируя на знакомое имя – и вижу ту, к кому он обращается. Это высокая полноватая девушка, кареглазая, крашенная в блондинку. Корни – верх вульгарности! – непрокрашены, и пробивается родной рыжий цвет. Она и впрямь – я улыбаюсь – чем-то напоминает мою Нину, вроде того, как выглядит во сне человек, которого ты плохо помнишь.
Во сне…

Я вхожу в дом и, не сбрасывая обуви, сажусь в скрипящее кресло. Кладу перед собой еду. Поход в магазин стоил многих усилий, я чувствую себя уставшей и, выронив нож, закрываю глаза.
Нина видится мне смутно, вдалеке.
- Ну где же ты? – грустно говорит она. – Мне каждый раз так плохо, когда ты уходишь, даже ненадолго…
- Я скоро, родная, - уверенно говорю я.
Я знаю, что делать.
Я не заставлю ее страдать.
Хлеб с консервами так и остаются нетронутыми на столе. Я достаю свежекупленную пачку снотворного и одну за другой проглатываю все капсулы в блистере.
Потом ложусь на кровать и закрываю глаза.
Жди, любимая. Ждать недолго.
Я больше никогда от тебя не уйду.
Бывают такие дни, когда ничего не получается и кажется, что само мироздание ополчилось против тебя.
Я иду по грязным московским улицам и думаю (почти исключительно матом) о шлюхе Людочке с работы, которая за счет своих вторых «девяносто» все ближе подбирается к моему месту; о том, что квартирная хозяйка обещала повысить плату; и, наконец, о том, что мой Форд сегодня сломался прямо на дороге, а значит, нужно тащиться в сервис, платить хитрожопым ремонтникам кучу денег за какие-то ненужные детали и в течение нескольких недель мне, клаустрофобу со стажем, вползать в метро…
Я вздрагиваю от отвращения, и тут какой-то мужик с комплекцией бывалого сумоиста со всей дури врезается в меня плечом. Мне удается устоять на ногах, но я роняю портфель – естественно, прямо в лужу, конечно же, он раскрывается, и из него вылетает кипа бумаг. Я подхватываю уроненное и понимаю – глупо было ожидать чего-то другого! – что самые важные безнадежно испорчены.
От усталости, обиды и злобы у меня подкашиваются ноги, я обрушиваюсь на кстати оказавшуюся рядом скамейку и зажмуриваюсь.
- У вас все в порядке? Вам помочь?
Да уж, ненадолго удается спрятаться от мира. Но напороться в центре Москвы на доброго самаритянина дорогого стоит, и я открываю глаза.
Прямо напротив меня стоит ангел с мелко вьющимися рыжими волосами и карими глазами, в которых светится искренняя забота – в не по погоде легком белом платье и белоснежных – в Москве, осенью! – туфлях.
- Все в порядке… - заворожено отвечаю я. Ангел улыбается. У нее ямочки на щеках.
- Не расстраивайтесь, все будет хорошо.
«Все уже хорошо», - думаю я. Сердце замирает от сладкого предвкушения счастья – я так и не могу понять, откуда оно взялось. – Как вас зовут?
В ту же минуту я откуда-то знаю, что ее зовут Нина, но все равно нетерпеливо жду, пока она произнесет это своим нежным голосом, странно раскатив обе «н». Но вместо этого склонившийся надо мной ангел неожиданно выпрямляется. Ее красивое лицо теперь холодно, вечно улыбающиеся глаза сверкают злобой. Это неестественно до физической боли.
- Вам незачем это знать, - отрезает она и отворачивается. Я бросаюсь за ней, но спотыкаюсь, а когда поднимаю голову – ее белое платье уже растворилось в клубящейся у метро толпе.
Я кричу.
Я кричу, отчаянно и громко, и, захлебываясь в крике, просыпаюсь.

Первое желание – закурить, но я подавляю его. Вместо этого открываю настежь окна и с закрытыми глазами иду в душ. Мне не грозит опасность споткнуться – за этот месяц я научилась добираться до ванной каким угодно способом, хоть с закрытыми глазами, хоть ползком.
Открываю до упора холодную воду и заставляю себя стоять под душем до тех пор, пока не захочется кричать уже от боли. После иду на кухню, делаю себе трехэтажный сэндвич, варю кофе и вспоминаю.
Вспоминаю.

Ее и впрямь звали Нина, и она и вправду была ангелом. Ей стоило жить в эпоху хиппи, принцип make love, not war она несла в себе всю жизнь. С той поправкой, что не то, что от марихуаны - от табачного дыма и запаха спиртного ей и то становилось плохо. Мне пришлось бросить курить и распрощаться с глотком недорого коньяка перед сном, и я сделала это с легкостью – мне не нужен был ни один наркотик, кроме нее.
Я старый мизантроп и сторонюсь людей — как шумных вечеринок, так и просто близких отношений. Я даже в кино всегда предпочитала ходить одна, и вдруг рыжий ангел ворвался в мою жизнь и изменил ее привычный уклад. А если уж говорить совсем честно, я влюбилась, как девятиклассница. Мне хотелось все время быть с ней, на работе я глупо краснела, вспоминая о ней, писала ей смски длиной с Амазонку и беспрестанно дарила подарки.
Но, как и во сне, повторяющемся каждую ночь, я не сумела удержать ее рядом.
Полгода счастья, а потом она сказала мне: «Извини, но между нами больше нет любви, а я не могу быть с нелюбимым человеком», — и исчезла из моей жизни. Вернее, у меня остался ее адрес, ее телефон, и я даже один раз пила чай с ее родителями, но я знала Нину как саму себя. Разлюбив, она не могла полюбить снова, а быть с нелюбимым человеком ей и вправду казалось подлостью.
Ниночка оставила меня умирать.
Я хотела разозлиться на нее, но не смогла. Я хотела перестать любить ее, но не смогла. Я хотела напиться, накуриться и выкинуться из окна, но я же обещала ей, что в моей жизни больше не будет сигарет и спиртного, и я не хочу нарушать данное ей обещание, пусть даже ей давно наплевать, держу я его или нет.
А потом она стала приходить ко мне во сне…
Как и каждую ночь, сэндвич и чашка кофе заканчиваются именно на этой мысли. Я одеваюсь и сажусь за компьютер – работать. Голова не варит, цифры путаются, но это лучше, чем ложиться спать. Я научена горьким опытом, и знаю, что все повторится снова.
На следующий день та самая Людочка, о которая я думала в день нашей с Ниной встречи (то ли она слишком быстро наскучила шефу, то ли я слишком плохо о ней думала, но она все еще просто секретарша) подходит ко мне и участливо говорит:
- Вы последние пару недель такая измученная, Софья Николаевна.
Я терпеть не могу, когда меня жалеют. За всю жизнь это было позволено только одному человеку.
- Не высыпаюсь, работы много, - с намеком отвечаю я и демонстративно отворачиваюсь к компьютеру. Но у натуральной блондинки Людочки туго с намеками, и она долго расспрашивает меня. И даже уловив, что вместо правды скорее дождется ненавязчивого посыла на хуй, она не обижается. Долго копается в сумке, находит в ней блистер с таблетками и отдает мне.
- Персен, - рекомендует она. – Будете спать крепко и без сновидений.
Мне хочется ее ударить.
Но одновременно я испытываю удивление – как же я сама не догадалось попробовать снотворное? – и даже легкую благодарность.
Я улыбаюсь Людочке, Людочка улыбается мне, и тем же вечером, приняв ударную дозу персена, я отправляюсь спать.

- Вам незачем это знать, - отрезает она и разворачивается. Я бросаюсь за ней, но спотыкаюсь, а когда поднимаю голову – ее белое платье уже растворилось в клубящейся у метро толпе.
Я кричу.
Я кричу, отчаянно и громко, и, захлебываясь в крике, бросаюсь за ней. В какую-то минуту мне кажется, что я вижу ее рыжие волосы, в какое-то мгновение мерещатся ее белые туфли, я мечусь от прохожего к прохожему, расталкиваю людей локтями и кулаками, я бегу за ней, я не могу позволить ей уйти…

Когда я наконец просыпаюсь – уже под утро – простыня и пододеяльник насквозь мокрые от пота, а я тяжело дышу, словно и в самом деле бежала несколько часов. Мысли путаются, я повторяю стандартную последовательность – душ-кухня-память, только вместе с оберткой от колбасы и остатками кофе в мусорку летит и пачка персена.
Мне очень плохо, и хочется позвонить на работу и сказаться больной, но я себе не позволяю и этого. Я боюсь остаться дома и заснуть.
Я жалею о том, что в трезвом состоянии мне никогда не хватит храбрости перерезать себе вены.
Я решаю больше никогда не прикасаться к снотворному.

Несколько недель спустя все меняется.
Одним далеко не прекрасным вечером я сижу перед телевизором и смотрю вечерний сериал про ментов (вы смеетесь, а это единственная передача, в которой ничего нет про любовь) и стараюсь не думать про то, что скоро придется лечь спать. В эту минуту раздается звонок в дверь. Я никого не жду, и единственное, что приходит мне в голову – соседка-алкоголичка позабыла, что здесь ей обычно ничего не светит, и заявилась, чтобы занять на выпивон. «Только до получки, клянусь!»
Когда я открываю (не поглядев в «глазок»), у меня от удивления в буквальном смысле открывается рот. Следующее мое желание – немедленно захлопнуть дверь, запереть ее на четыре замка и забаррикадироваться, но стоящая на пороге женщина уже сносит меня своими ста килограммами и, схватив за руку, с видом хозяйки тащит на мою же кухню.
- Сто зим сто лет, Сучкина! – голосом севшего на мель крейсера объявляет она и улыбается, демонстрируя тщательно отбеленные зубы.
- Сучина, - просыпается на мне вжившийся в тело еще двадцать лет назад рефлекс. – Здравствуй, Наташа.
- И я тебя тоже рада видеть, родимая! – объявляет гостья и меряет меня критическим взглядом. – Ты на какой диете так похудела? Похожа на ссохшуюся селедку.
- На какой бы ни было, тебе она не поможет, - мстительно отвечаю я. – Тебе уже ничего не поможет.
Наташка, нисколько не обидевшись, заразительно смеется и стискивает меня в объятиях, и я тоже впервые за два месяца хочу засмеяться.
Я ведь уже говорила, что у меня не складывается с людьми? Так вот стихийное бедствие, заявившееся в мою квартиру – единственное подобие подруги, которое у меня когда-либо было. Мы с Наташкой познакомились в школе, но после выпускного класса наши пути разошлись. Я поступила в институт, Наташа, в силу абсолютной тупости, нет. Зато она ловко окрутила англичанина, приехавшего в девяностых делать бизнес в начинающую успокаиваться свежекапиталистическую Россию, быстренько превратилась в миссис Натали Джекс, стала дикой фанаткой футбольного клуба «Блэкпул» и спустя два года укатила с мужем на Туманный Альбион. Связь мы с ней особо не поддерживали, так, перезванивались иногда (Скайп, к слову, Натали освоить оказалась вполне в состоянии) и встречались во время ее редких визитов в Москву, лучше всего описывающихся именно словосочетанием «стихийное бедствие».
- Я не знала, что ты едешь в Москву.
- Откуда тебе знать было? – Наташа устроила свои пышные телеса на моем стуле и взялась за сумочку. – До тебя не дозвониться, не достучаться, не доплакаться. Я беспокоилась, - и, наставив на меня обвиняющий перст, она другой рукой выловила из сумки пачку сигарет.
- Здесь не курят, - сказала я.
- С каких это пор?
- С таких вот, - отрезала я. Желание смеяться пропало. Видимо, Наташа (в дни нашей дружбы уже выкуривавшая по пачке в день) оценила выражение моего лица. По крайней мере, она сунула сигареты в сумку, сама заварила себе чай, утащила нас в гостиную – диван жалобно пискнул, когда она опустилась на него со всего размаху – и изрекла:
- Ну, рассказывай.
И я, сама не знаю почему, рассказываю – пусть и не во всех подробностях. Может, снова детский рефлекс? В школе она верховодила в нашей паре, и я часто рассказывала ей о своих проблемах, зная, что она всегда ободрит и почти всегда – поможет делом. К неспособности Наташи освоить хоть какую-нибудь науку прилагалась житейская хитрость и упрямство, которому позавидовал бы танк.
Наташа слушает внимательно, а когда я замолкаю, спрашивает:
- Ты знакома с моим Фредом? Хотя откуда…
- Фред? У тебя же Алан? – машинально говорю я, хотя мои мысли витают в километрах от Наташкиных мужиков.
- Нет, Фред мой любовник. Я отправила Эла в отставку… ну, об этом позже. Так или иначе, мой Фред – психолог, и у него есть знакомый – доктор Бернард, мировое светило. Как раз едет в Москву, между делом. И угадай, кто он? Специалист по снам. Я не очень в этом разбираюсь, но он может тебя загипнотизировать и избавить от навязчивой идеи, которая вызывает повторяющийся сон.
Внезапно во мне взрывается бешенство, и мне хочется ударить Наташу только за то, что она своими напомаженными губами назвала Нину «навязчивой идеей». Я сдерживаю себя. В глубине души я благодарна Наташе за помощь, но я хорошо понимаю, что никогда не соглашусь, потому что…
Потому что мои кошмары – последний шанс увидеть Нину, вдохнуть ее запах, увидеть блеск ее прекрасных глаз.
- А еще он специалист по управляемым снам.
- Это еще что такое? – поднимаю я голову.
- Ну, у тебя во сне происходит какое-то событие, которое не дает тебе покоя. Например, - я вижу, как тщательно она пытается подобрать пример, не похожий на мой. – Тебе снится, как ты разругалась с покойной мамой за день до ее смерти. А тут хоп, немного гипнозу от доктора Бернарда, и во сне ты, вместо того чтобы послать родительницу на хуй, извиняешься перед ней, и она говорит, что все тебе прощает.
Я напрягаюсь. Это кажется соблазнительным. Но…
Но я не позволю какому-то доктору – воображение рисует чопорного старичка в очках – лезть своими грязными лапами в мои воспоминания. Ни за что. Никогда.
- Ненавижу психологов.
- Так тебе ж с ним ни спать, - пожимает плечами Наташа. – Давай, я устрою тебе дружескую скидку.
За каких-то три часа ей удается справиться со мной, а чтобы убедить окончательно, она подмешивает мне в чай снотворное.
Она похожа на добродушную подушку, но на самом деле она очень жестокая женщина.

Доктор Бернард оказывается высоким, ладно сложенным синеглазым брюнетом лет сорока. Его ассистентки смотрят на него с откровенным восхищением. У него приятный, вызывающий доверие баритон, и одет он не в халат, а в простые джинсы и свитер. Даже вызывающе простые, учитывая, сколько денег он берет за прием.
И еще он неплохо говорит по-русски. Но просит разрешения вместо Софьи Николаевны называть меня Софи, мэм или хотя бы мисс Сучиной. Я соглашаюсь на «мэм», хотя вообще-то мне наплевать.
Он начинает разговор – о фильмах, о политике, о погоде – но, видимо, быстро замечает, что мне вся эта прелюдия противна, меняет тон на сухо-деловой и переходит непосредственно к проблеме. Браво, доктор Бернард, первый экзамен вы сдали.
Я не помню, когда и как засыпаю. Я даже не уверена, что засыпала. Просто вдруг – снова парк, снова скамейка, ощущение безнадежности и появление моего ангела рядом.

- Не расстраивайтесь, все будет хорошо.
«Все уже хорошо», – думаю я. Сердце замирает от сладкого предвкушения счастья – я так и не могу понять, откуда оно взялось. Зато я знаю, что нужно говорить.
- Вас зовут Нина, верно?
- Верно, - растерянно говорит она. – Откуда вы знаете?
Я лезу карман. Там лежит коробочка с серьгами, дешевыми – рыночная бижутерия – но невероятно красивыми, с гранью в форме роз, которые она обожает. Это был мой первый подарок ей. – Держите, - я смущенно улыбаюсь.
- Какая прелесть! – совершенно искренне, по-детски восхищается она и смотрит на меня.
Я беру ее руки в свои и подношу к губам. – Ты не помнишь меня? Неужели не помнишь, Ниночка?
Что-то мелькает в ее глазах. Я рисую на ее плече звезду – наш знак. Она тихо всхлипывает и бросается мне на шею.

Пробуждение оказывается болью. Я еду домой, и вместо обещанного психологом чувства удовлетворенности – одна тупая тоска. Да, я удержала Ниночку рядом с собой во сне, но после того, как я видела ее глаза, сияющие счастье, чувствовала ее поцелуи и тепло ее рук – возвращаться в этот мир, где ее нет, зато есть горе, и боль, и все, чего не было во сне, когда мы, взявшись за руки, гуляли по улицам, и все улыбались нам в лицо?
Когда я вхожу домой – желание напиться сильно как никогда – мне приходит в голову страшная мысль. А вдруг она была со мной только там, в кабинете красавца-доктора и под его гипнозом, а дома снова убежит от меня?
Я стягиваю куртку через голову и, не раздеваясь, бросаюсь на кровать. Мозг, измученный недосыпом, ликует, и я тут же отрубаюсь.
Когда открываю глаза, первое, что я вижу – деревья, а потом осознаю, что еду на лошади. Понимаю – это парк «Лосиный Остров», мы с Ниной не раз ездили сюда, покататься, посмотреть на лосят и погулять.
Сзади раздается смех. Я останавливаю свою кобылку и поспешно разворачиваюсь. В джинсах и легкой кофте-разлетайке, с рыжими волосами, которые золотит упавший на них солнечный луч, она подъезжает ко мне и берет за руку.
- Сонечка, не глупи, - говорит она, раскатывая «н». – Я тебя никогда не оставлю.

- Софья Николаевна, простите, ради бога! – восклицает кто-то.
Я выныриваю из своих размышлений и вижу рядом со своим столом толстую тетку с испуганным лицом. Через минуту мне удается вспомнить ее имя.
- За что, Зара Михайловна?
Коллега вытаращивается и тыкает пальцем мне в плечо. Я разворачиваюсь и вижу на белом пиджаке расплывающееся пятно от кофе.
- Ой, - запоздало говорю я.
- Слава богу, что он остывший был! – выдыхает Зара. – Я к вам с расчетами, – «а, ну да, она же бухгалтер», – а он у вас так прямо над бумагами стоит, а вы работаете, ничего не видите. - «работаю, да-да, три хаха». – Ну я и подумала, переставлю, а она такая тяжелая оказалась, я приподняла, а оно вдруг выскользнуло…
От болтовни бухгалтерши начинает болеть голова.
- Ничего страшного, Зара Михайловна, - я скидываю пиджак на спинку стула. – Ничего страшного. Давайте сюда свои расчеты.
Она внимательно смотрит на меня.
- У вас все в порядке, Софья Николаевна?
Я лучезарно улыбаюсь.
- Конечно, а что?
- Вы в последнее время такая слегка… отрешенная. И улыбаетесь странно.
- Так разве плохо, что человек счастлив?
Да, я улыбаюсь, и ничему не выбить меня из колеи. Я знаю – что бы ни происходило днем, ночью, едва я опущу голову на подушку, меня ждет награда – спокойствие и счастье.

Когда я иду к метро (да, мой престарелый Форд снова откинулся, а большая часть денег, отложенных на покупку новой, дорогой машины, ушла к доктору Бернарду; стоит ли говорить, что я ни о чем не жалею?), в витрине одного из бутиков замечаю шоколадный манекен, одетый в довольно безвкусное золотое платье. На предплечье манекена – широкий золотой браслет с голубой вязью. Красивый.
Я захожу внутрь.
- Скажите, а можно приобрести украшение, представленное на витрине? – со всей возможной светскостью спрашиваю я у продавщицы. Она награждает меня сияющей улыбкой.
- Конечно. В нашем магазине представлен большой выбор дизайнерской бижутерии. Предлагаю оценить не только браслет, но и серьги к нему…
Через полчаса напряженного выбора продавщица несет к кассе мои покупки. Я лезу за кредитной карточкой.
- Это подарок моей любимой девушке, - радостно говорю я кассирше.
- Поздравляю, - с профессиональной вежливостью отзывается она. Потом до нас обеих доходит, что я сказала, продавщица таращится на меня, а я, придя в себя, на покупку. Но не отказываться же от нее теперь?
Входя в метро, я нахожу свободное место, кладу пакет на колени, откидываю голову и закрываю глаза.

Солнце бьет в лицо. Я щурюсь, опускаю на лицо кепку. Оглядываюсь – мы на пляже, причем не у какой-нибудь речки, а у настоящего моря, с тихим урчанием накатывающего на гальку. Моря, не виданного мною с детства…
Оборачиваюсь. Рядом, вытянувшись на пляжном полотенце и накрыв лицо цветастой широкополой шляпой, спит Ниночка. Ее длинные рыжие волосы потемнели от воды, одна из рук прижата к груди, другая лежит на песке. Интересно, почему на песке, если пляж был галечный? Я не думаю об этом.
Несколько минут я молча умиляюсь на моего спящего ангела, потом тяну ее за прядь. Она айкает.
- Проснись, - говорю я. – Обгоришь и будешь некрасивая.
- Не обгорю, - бурчит она сквозь сон и шляпу. Я вздыхаю, встаю и тяну ее за край полотенца под зонт. Она смеется и садится. Шляпа падает на худые бедра, и я вижу, что под солнцем у нее проступили веснушки.
Я безумно люблю ее.
- У меня есть для тебя подарок – говорю я и лезу в тряпичную пляжную сумку. Там лежит черная коробка с браслетом и кольцом. Нина визжит от восторга, я румянюсь от удовольствия. Потом она тянется ко мне, я обнимаю ее…

…поезд потряхивает, и я просыпаюсь.
Делаю два открытия: во-первых, я проспала свою станцию, во-вторых, пакет с украшениями пропал.
«Наверное, украли», - рассеянно думаю я. – «Жалко, но ничего не поделаешь. Да и чего жалеть? Нина же уже забрала подарок. А если она его забрала, как его могли украсть? Не могли…»
У меня болит голова. Мысли путаются.
Я ложусь спать рано.

- Ну наконец-то! – ворчит Ниночка, которая ждет меня в фойе отеля. - Я уж думала, ты никогда не придешь.

Я не отвожу Форд в автосервис, наоборот, делаю в уме пометку его продать. Клаустрофобия перестает меня мучить, зато в метро и маршрутках можно выспаться.
Я учусь спать стоя…

- Сегодня четверг, - говорит мне Ниночка. Она лежит на шикарной широкой кровати под легким шелковым пологом. Я крашу ей ногти, своей принцессе в золотой короне. – Знаешь, что это значит?
Я размышляю.
- Что завтра пятница?
Ниночка сияюще улыбается.
- Ты всегда понимаешь меня. А еще это значит, что послезавтра будут выходные.
- Да… - я блаженно улыбаюсь и рисую ей на ноге маленькое сердечко лаком. Выходит… ну… чуточку кривовато, зато с душой. – Мы сможем провести вместе вдвое больше времени.
Нина дергает щекой. Я ощущаю, что она недовольна, и с тревогой поднимаю голову.
- Это, конечно, чудесно, - говорит она и откидывает полог. – Но у меня было в планах нечто большее. Например, отправиться вдвоем… ну, не знаю… в велосипедный тур по Европе. Мы ведь всегда мечтали, но так и не собрались.
- О чем речь! – я тянусь вперед и целую ее в узкие, пахнущие лимоном губы. – Ты у меня умница-затейница, мне бы такое и в голову не пришло.

Вернувшись в наш мир, я не собираюсь отказываться от придуманного. Тем более осуществить это – пара пустяков.
В пятницу после работы я захожу в аптеку и покупаю снотворного – тот самый персен, это кажется мне символичным – и потом в «Спортмастере» после долгих консультаций с продавцом выбираю велосипед.

Мы едем, нет, летим по Европе, смеясь и обмениваясь шутками, и вовсе не устаем. Нет все-таки устаем и делаем перерывы: любуемся фьордами скандинавов, осматриваем замки в Германии, ужинаем асадо в Испании и мороженным в Швейцарии, мы немного спешим, но это приятная спешка, и занимаемся любовью на кровати Людовика XIV. Это лучшие выходные в моей жизни.
Они просто не могут быть нереальны.

В понедельник я просыпаю на работу, у меня слегка гудит голова, и толстяк в пафосном костюме что-то недовольно выговаривает мне, хотя и завершает выговор шуткой про похмелье.
Я даже не помню, как его зовут.
Мне на него наплевать.

Мы сидим в огромном цветке – не в кресле в виде огромного цветка, а в настоящем, живом маке. Нина почти обнажена, на ней только гладкое черное белье, в котором она невероятно прекрасна. Меня разрывает от желания, но я издеваюсь над самой собой и над возлюбленной, медленно водя губами по ее плечам, ключицам, шее, покусывая за уши… она реагирует очень кошачьим урчанием и массирует мне плечи, сжимая их чуть сильнее, когда мое прикосновение ей особенно приятно.
Мы никуда не торопимся, у нас впереди целая ночь…

Утром я выползаю из кровати и смотрю в окно. Этажом выше ругается пьяная пара, с воплями дерутся коты. Пора одеваться и ехать на работу, но меня тошнит при мысли об этом. Я звоню, сказываюсь больной и обрушиваюсь обратно в кровать.
Нина встречает меня с распростертыми объятиями и накрытым на нашей маленькой кухоньке столом. Вообще-то она не умеет готовить, но яблочный пирог у нее вышел просто отлично.

Спустя несколько дней меня побуждает выйти из квартиры голод. Это меня раздражает, тем более что мы с Ниной с утра до вечера наслаждаемся отличными блюдами лучших поваров Земли.
- Но, - философски говорю я, расставаясь с ней на пушистом облаке, - иногда нужно побывать в Аду, чтобы с новой силой оценить Рай.
- Люблю, когда ты говоришь красиво, - замечает Нина. – А теперь ступай уже.
И, видя, что я мешкаю, со смехом сбрасывает меня с облака. Я зажмуриваюсь, пока лечу, а открыв глаза, вижу унылый интерьер своей спальни. Топаю в кухню. Убеждаюсь, что в холодильнике ничего нет. Одеваюсь и гляжусь в зеркало. Может, галлюцинации или просто кажется? Я точно знаю, что последние дни я хороша как никогда, Нина и все те, кого мы встречаем в наших путешествиях, постоянно это отмечают. Но зеркало отображает отощавшую, с запавшими глазами, почерневшей кожей и немытыми спутанными волосами особу. Нет, такое не может быть правдой, а значит, не стоит и пытаться привести себя в порядок. Я просто надеваю первое попавшееся и тут замечаю действительно важную вещь – запас снотворного подходит к концу.
В магазине я покупаю хлеб и какие-то консервы. Какая мне разница, что есть? Эта пресная еда не сравнится с тем, что я ем в той, другой, жизни, по-настоящему этого слова заслуживающей.
Я захожу в аптеку, и провизорша с равнодушным и некрасивым – а в настоящей жизни не бывает некрасивых людей – лицом продает мне пачку таблеток. Выйдя из аптеки, я сразу чувствую себя лучше и спешу домой.
- Нина! – кричит какой-то мужчина у меня за спиной. Я оборачиваюсь – чисто машинально, реагируя на знакомое имя – и вижу ту, к кому он обращается. Это высокая полноватая девушка, кареглазая, крашенная в блондинку. Корни – верх вульгарности! – непрокрашены, и пробивается родной рыжий цвет. Она и впрямь – я улыбаюсь – чем-то напоминает мою Нину, вроде того, как выглядит во сне человек, которого ты плохо помнишь.
Во сне…

Я вхожу в дом и, не сбрасывая обуви, сажусь в скрипящее кресло. Кладу перед собой еду. Поход в магазин стоил многих усилий, я чувствую себя уставшей и, выронив нож, закрываю глаза.
Нина видится мне смутно, вдалеке.
- Ну где же ты? – грустно говорит она. – Мне каждый раз так плохо, когда ты уходишь, даже ненадолго…
- Я скоро, родная, - уверенно говорю я.
Я знаю, что делать.
Я не заставлю ее страдать.
Хлеб с консервами так и остаются нетронутыми на столе. Я достаю свежекупленную пачку снотворного и одну за другой проглатываю все капсулы в блистере.
Потом ложусь на кровать и закрываю глаза.
Жди, любимая. Ждать недолго.
Я больше никогда от тебя не уйду.