В нашем Готэм-сити версии унылой провинциальной российской действительности она звалась Маритой. Для бисексуальной девицы легкого поведения, которая лет с пятнадцати успешно сосала у своих любовников и любовниц деньги, это имечко было в самый раз. Худенькую и хворую маленькую сестру свою она прятала по многочисленным знакомым и ласково величала Гнидой. Если вспомнить, что гнида - это личинка вши, о чем я как-то раз сказала Марите в дыму одного из первых собраний, на которых мы пересекались, то для Гниды прозвище тоже было подобрано со знанием дела. Поэтому, когда на другом конце провода прокуренный Мариткин голос забубнил мне что-то про какую-то гниду, я сразу поняла, о чем идет речь, хотя в моей гудящей голове не было места для ассоциативных рядов.

Еще минуту назад воскресное утро родительской квартиры прорезал телефонный звонок, и оно, звеня от боли, отступило в пыльные углы, съежилось и ощутимо изменилось. Я сползла с постели и кое-как добралась до холодильника, чтобы достать оттуда предусмотрительно припасенную бутылку кефира и сделать хоть несколько глотков. На упаковке была наклеена бумажка с надписью папиным почерком: "Пить надо меньше!". Папа у меня мировой. Телефон визжал, не переставая, так утром в воскресенье может звонить только профессионал нашего дела. Начало – классическое, не так ли? Только это уже почти окончание, на самом деле.

- Алло, - просипела я все-таки в трубку.

- Танька, наконец-то, - на том конце провода щелкнула зажигалка. - Слушай, меня тут на дачу зовут на пару дней, можно я Гниду к тебе заброшу? Тетя Клава да Ирка Разинова не могут, а другие, ну... - она замолчала. Мы молчали в трубку примерно полминуты, потом начали говорить одновременно:

- Да надоели мы тут всем уже, если честно! - это, раздраженно, она.

- Слушай, Марит... - это хрипло и почему-то виновато я. Она услышала:

- Ну что, не можешь тоже? Ну, может, уговоришь их? - это она о родителях. - Да они не должны быть против, это же Гнида!

- Да нет, слушай, Марит, не езди ты.

- Что?

- Да нарвешься ведь, дура. Гнида-то кому останется? Я ведь знаю, чего ты боишься.

- Что? - тупо повторила она.

- Слушай, Марит, я до сих пор не знаю, откуда вы вдвоем бежите, из семьи, из детдома, с другой планеты, из ада, но тут, кажется, тупик, - я тоже закуриваю и сползаю по стене на пол.

 

Тремя годами ранее они с сестрой прибыли на вокзал города N и отправились на поиски ночлега. Тогда все проезжие странники останавливались у Петьки с Олей, теперь-то у них свои дети, а тогда симпатичная пятнадцатилетняя девчонка со светлой косой и годовалой сестрой начала ночевать именно у них. Вскоре она познакомилась со всей более или менее порядочной молодежью нашего городка, укоротила юбку, подстригла волосы, накрасила губы и начала встречаться с Витей и жить за его счет. Витю забрали в армию через полтора месяца, и Мариту увел Юрка, потом Денис, а потом неожиданно Лайма. Лайма была типичной офисной блондинкой и, по слухам, Олиной однокурсницей. Она с нами не пила, но почему-то была привычной гостьей на наших сборищах, слушала, как мы нестройными пьяными голосами распеваем какие-то бардовские баллады, и присматривалась к Марите. Приценилась и взяла. У Лаймы потом был серьезный разговор с Денисом, исход которого решил, конечно, любовник Лаймы. Вот так все запутанно оказалось. Лайма потом куда-то исчезла, да и я уехала на учебу, а когда вернулась, всем уже было ясно, что Марита оказалась просто маленькой шлюхой.

Как бы то ни было, она любила свою сестру, покупала ей лекарства, сладости и игрушки и очень боялась, что однажды придут соцработники. В наших глазах это ее несколько оправдывало, хотя насколько же нам было все равно, что мы даже не задумывались о чем-то вроде: "А ведь странно, какого черта шестнадцатилетняя пигалица с младенцем болтается со вписки на вписку и спит с кем выпало?" Впрочем, когда такие вопросы возникали, пигалица быстро их обрывала, рассказывая каждый раз разные небылицы, которые, однако, всех устраивали. Девочка живет своей жизнью, о'кей! О чем-то, наверное, Марита мечтала, то ли выйти замуж, то ли отыскать каких-нибудь родственников, которые согласились бы их с Гнидой приютить, а, впрочем, это одно и то же.

На одной из вечеринок мы познакомились, в этом не было ничего удивительного. Раньше я о Марите уже слышала, ибо друзьям, у которых я почему-то снискала славу психолога, не терпелось меня с ней столкнуть. Худая светленькая девушка с каре, и широкой улыбкой, и внимательным взглядом карих глаз, которая сидела боком на пианино в юбке такой узкой, что видны были выступающие подвязки чулок, и курила, периодически сбрасывая пепел в стоящую здесь же хрустальную вазу, - такой она запомнилась мне со дня нашей первой встречи. Она стрельнула в меня глазами и отвернулась, нас познакомили, но я не могла внятно сказать ни слова и вскоре собралась уходить.

- Ну как? - поинтересовался Димка, хозяин квартиры.

- Бомба, - только и сказала я, и он радостно рассмеялся.

 

Третье лето нашего знакомства подходило к концу. Скоро мне нужно было возвращаться в университет.

- Марит, поехали в Москву. Я квартиру нашла. Могу позволить. И ты можешь работу найти.

- Ты серьезно?

 

Мы редко пересекались, но однажды ночью на чьей-то кухне я читала ей: "И сердце вновь горит и любит - от того, что не любить оно не может", - а она сказала, что да, это Пушкин, но она любит Блока: "Девушка пела в церковном хоре, о всех усталых в чужом краю". И в тот момент я поняла, что это стихотворение - это одновременно песня той девушки, и сама Марита - эта девушка из стихотворения, и что поэтическая и наша скучная реальность здесь сливаются, как в ленту  Мебиуса, о чем я ей тут же и сказала.

- Что такое лента Мебиуса? - спросила она.

- Это простейшая неориентированная поверхность с краем, - пояснила я, но, увидев ее расширившиеся глаза, просто скрутила модель.

- Видишь? - я взяла ее палец и провела по поверхности бумажной ленты.

- Ты можешь идти сразу по двум сторонам листа, бесконечно, не пересекая края.

- Вижу, - прошептала она. В темноте кухни ее глаза блестели, и она смотрела не на ленту, а на меня. Мне вдруг стало жарко, я резко поднялась, сунула ей модель и ушла из квартиры.

Кажется, это было в конце зимних каникул, потому что на следующий день я уехала. Я старалась не думать о том, что я все-таки влюбилась, что я влюбилась именно в эту странную девушку, которая сжигала себя не хуже Лоры Палмер. Я звонила друзьям и спрашивала о ней, а иногда заставала и ее, и о чем-то мы говорили: она - о книгах и любовниках или любовницах, я - почему-то о высшей математике. Мы ни слова не понимали, но, кажется, она была не против, а я и подавно. Она говорила, что хочет, чтобы я приехала, и у меня при этих словах что-то вздрагивало в душе, похожее на ожидание чуда.

И в первый же день после летней практики я помчалась в Сибирь. От Пети с Олей Марита с сестрой давно уже съехали и кочевали с квартиры на квартиру, но после моих непродолжительных поисков мы просто столкнулись в нашем местном лесби-клубе. Я вытащила их с Гнидой на семейную дачу, и мы помогали родителям на огроде, но еще больше загорали, гуляли и плавали в местной речке, играли с Гнидой и учили ее говорить и читать. Ее настоящим именем оказалось Надя, и с этим ребенком связана еще одна комически-трагическая история. Когда мы уже шли на электричку, чтобы ехать на дачу, я то ли в шутку, то ли всерьез спросила у нее, как ее зовут.

- Гнида, - ответил ребенок, и я чуть не упала, а Марита согнулась от смеха. Потом, конечно, мы всю поездку объясняли девочке, как правильно отвечать на этот вопрос и с испытанием, устроенным моими родителями, Надя справилась блестяще.

Я тогда была без ума от французских поэтов, а Марита - от кинематографа, и мы скупали в книжном все диски  режиссеров "новой волны", которые могли найти, и целыми вечерами пили мамино ежевичное вино и смотрели эти фильмы или слушали пластинки на старом проигрывателе.

Каково было ее имя на самом деле, я тогда так и не узнала. В ночь перед поездкой Марита прижала меня к постели и очень жестким тоном сказала, что если я ей вот прямо сейчас не пообещаю ничего не спрашивать о ее прошлом, то она никуда не поедет. Я, конечно, пообещала.

И это лето тоже закончилось, я оставила Мариту уже у своих друзей и собиралась высылать ей деньги. На работу она устраиваться боялась - ей весной исполнилось семнадцать. Первое время мы созванивались каждый день, иногда даже по нескольку раз, а потом я вдруг отметила, что в последнее время всегда звоню первой. Несколько дней удерживала себя от того, чтобы позвонить и устроить ей истерику. Потом все же набрала проклятый номер и мне сказали, что ее нет дома. Что она вообще часто не ночует дома. Я взбесилась и просила передать ей, что между нами все кончено, но деньги я продолжу посылать. Подруги, которые были, конечно, в курсе всей ситуации, да и сами были парой, наперебой стали утешать меня, но я разрыдалась и повесила трубку. Потом мне пришло письмо от нее, в котором она сказала, что моей содержанкой быть не хочет и не будет и денег больше не примет. Обратного адреса не было.

Той зимой я в наш городок не поехала. Родители обиделись, конечно, первые новогодние праздники я проводила не дома, удивились многие друзья, но, когда тебе больно, всегда есть желание сделать хоть немного больно другим, - я была рада замешательству близких.

А время летело, учеба была интересной, да и Москва не даст грустить. Мне было очень плохо, но я с головой пустилась в водоворот новых событий и лиц. Я устроилась на работу параллельно с учебой и вскоре неожиданно начала более или менее успешно зарабатывать. Марита не забылась, нет, каждый день, каждый гребанный раз, когда происходило что-то хорошее или плохое, я думала о ней, о том, как было бы хорошо, если бы она была со мной. Я была наивной институткой, конечно, с мечтами о любви на всю жизнь, да такой, что за любимой хоть на край света. Я не понимала Мариту тогда, но уже прощала.

Третьим летом я приехала и снова начала опрашивать знакомых. Но ни в первую, ни во вторую неделю поиски мои ни к чему не приводили.  Кто-то говорил, что они с Гнидой давно уехали, кто-то - что Марита связалась с наркотиками (никогда бы она этого не сделала, я знала) или плохой компанией (это было вероятнее). И, как и в прошлый раз, нашла я их случайно. Когда я шла по залитой солнцем окраине, курила и напевала что-то в такт музыке в плейере, ко мне вдруг метнулось ярко-красное платьице: "Таня! Таня!" - Гнида восторженно смеялась и, добежав, обняла меня за ноги. Я подхватила ее, подняла и рассмотрела. Она была такая славная, худенькая, темноволосая трехлетняя девочка с большими карими глазами, очень похожая на Мариту. Сама Марита также направлялась к нам. Она вытянулась, еще похудела и подстриглась под мальчика.

- Поставь Надю, - тихо сказала она.

Я послушалась. Мы помолчали. Надя растерянно покружилась вокруг нас, не понимая, что это происходит, а потом вдруг крикнула мне: "Почему ты на ней не женишься?"

Мы потрясенно уставились на девочку, она смутилась и начала ковырять асфальт носиком сандалии.

- Только не надо объяснять ей, что тетя на тете не может жениться, - тихо сказала я Марите.

- Ты надолго приехала? - спросила она, глядя в сторону.

- Ага.

- У родителей остановилась?

- Ага. Телефон помнишь?

- Наизусть, - выдохнула Марита. Она все так же избегала смотреть мне в глаза.

- Слушай, я тебе позвоню. Мне пора, важная встреча.

- Вместе с Гнидой пойдешь?

- С Надей пойду, - она, прищурив глаза, уставилась на меня.

- Слушай... - начала я.

- Слушай, мне правда бежать надо. Надя!

Она взяла Надю за руку и, развернувшись, быстро направилась к какой-то машине. Тут я поняла, что нахожусь около детской поликлиники, а в этой корейской поделке мою Мариту ждет кто-то. Подвез, значит. Я хладнокровно помахала Наде рукой, девочка улыбнулась и что-то крикнула мне, но я уже не слышала. Это случилось в понедельник. Пила я в своей комнате всю неделю, благо родители вернулись только вчера и все бутылки я выкинула, когда шла за новыми. А сегодня - воскресное утро и только что я предложила Марите поехать со мной в Москву.

 

- А у меня давно тупик, - зло ответила она.

- Поехали со мной. Я люблю тебя.

Она молчит.

- Но если ты меня не любишь, то плевать, спи с кем хочешь, только поедем, оформишь опекунство над Надей, там взятку сунем кому-нибудь, у меня друг есть, у него папа - мент, никто и не будет разбираться. Ты сможешь на работу устроиться или в колледж пойдешь, а? Купим аттестат об окончании девятилетки и пойдешь. Ну, ответь же что-нибудь. Ты представляешь, какой это город? Он огромный, он очень красивый. Город, - я тоже замолчала.

- Тань, - неуверенно начала она. - Мне не нужно оформлять опекунство над Надей. Надя - моя дочь.

- Ну, еще лучше, это же какой проблемой меньше! - с готовностью ответила я. Я думала о таком развитии событий и почти не удивилась.

- И девятилетку я закончила. Экстерном, когда уже беременна была.

- Тогда проблем нет же! Поедешь?

В моей голове стучало эхо от последнего вопроса: "Поедешь, поедешь, поедешь".

- Подумай о Наде, говорю же!

"Же, же, же".

Мама высунулась из комнаты, и я быстро встала и отвернулась к стене.

- Вот я и думаю о Наде, - тихо проговорила Марита. - Что с настоящим отцом, что с тобой, - одно извращение выходит, - она хихикнула.

- Судьба значит такая, - отрезала я. Признаться, я не хотела узнавать, кто Надькин настоящий отец.

- Что ты знаешь о судьбе, Татьяна, - почти прошептала Марита. - Ни черта ты о ней не знаешь.

- Поехали, - тупо повторяла я, - будем The Doors слушать да Линча смотреть. Захочешь мужика - найдешь себе мужика, и лучше местных на своих "тойотах". Да я тебя в Европу увезу, если доучусь, поедем же. Не как любовница, как друг, поедем. Просто так.

- Просто так, - откликнулась она.

- Я знаю, о чем ты думаешь, я же помню, как ты мне про "Идиота" рассказывала, к черту Достоевского, он не застал эпоху рок-н-ролла. У нас все позволено и с Богом.

 

- Я эта самая Настасья Филипповна, понимаешь? - шептала она мне.

- Да ладно тебе. Каждый из нас должен взять вину на себя, тогда тебе не достанется...

Марита не была Лорой Палмер.

 

Надя еще не пришла из школы. Я сняла мокрое пальто и позволила ему упасть прямо на грязный пол нашей крошечной съемной квартиры, выходящей окнами на пыльную автостраду, достала папиросы и закурила, прислонившись к дверному косяку. По комнате кружились частицы пыли, сверкавшие в косых лучах заходящего солнца как наглядное доказательство эффекта Тиндаля. На окне, в бутылке из-под водки, за неимением вазы (последняя была разбита ей в пылу какой-то из наших последних ссор), стояла пошлая подувядшая роза.

- Знаешь, - задумчиво произнесла я, выпуская изо рта дым, - а я ведь почти счастлива.

- А полностью, наверное, и не бывает, - Маргарита бросила на стол какой-то учебник по математической логике и, устало скрестив на груди руки, отвернулась к окну.

Обе мы знали, что нашим отношениям, по-хорошему, пришел конец, только не хотели в этом признаваться. Почти счастье - это же очень много.

Зимой она выскочила замуж за какого-то аспиранта, с которым у нее была интрижка последний месяц. Было почти не больно.