Меня зовут Кейт, мне семнадцать, и я дура.

Я была дурой и в шестнадцать, и в десять, и в три. Насчёт эмбриональной стадии сомневаюсь, но наверняка я была самым бессмысленным из обитателей раздутых животов, что осматривались в клинике «Голден Вик».

Джерри говорит, что я умная и вообще. Моя лучшая подруга действительно лучшая. И по совместительству она – моя эротическая фантазия ещё со времён молочных зубов.

Я её люблю, хотя не надо бы. Самое такое основательное незачем и почему.

Ну дура же.

- Вот не надо, не надо! – сама себе возмущается Джерри, как всегда, ведя разговор за трёх-четырёх человек.

Кого-то такая её манера пугает и раздражает, а мне кажется ужасно милым раздвоением личности. К тому же, даёт время много думать и сходить с ума без ущерба для беседы.

Самое бронебойное – это когда Джерри начинает говорить о своей болтливости.

- Нет, ну я понимаю, что в идеале нужно делать паузы для того, чтоб собеседник ответил, мне и в детстве об этом твердили. И конфеты давали, чтоб я ела и молчала. Довести ребёнка до диабета – прекрасный воспитательный метод, ты не находишь?

Я нахожу, но не успеваю сказать.

Джерри жутко красивая, когда вещает вот так.

- Хотя, наверное, заболей я диабетом, я бы испытывала слабость и молчала бы. Наверное. Столько конфет мне никогда не давали, хотя болтала я – ууу... Как-то после разговора со мной один человек в обморок упал, представляешь? О, ты слышала? Я уже рассказывала? А, точно, это же был твой папа.

Думаю, отец потерял сознание по личным причинам, но Джерри приятно сокрушаться о нём и своей губительной трескотне.

С планеты Грязные Мысли я слушаю и жду, пока она докурит. Гляжу на огонёк и хочу. Прижать её к стене, перехватить запястья и целовать. Мягкими движениями губ и языка рассказать ей о том, какая я дура, какая она яркая и нужная, о том, что я в неё вусмерть.

Ей понравится.

Ей понравится разбивать мне лицо в кровь.

Я думаю хрень, она говорит хрень. Причём удивительно разноассортиментную. Потом мы прощаемся. Когда она уходит, я подбираю окурок.

На фильтре заметен розоватый след помады, если принюхаться, можно уловить (додумать) запах карамели.

- Кей, Кей! Ты мне напоминаешь Дарью из мультика!

- Угу, Дарью-путешественницу.

- Да нет же, другую! Она умная, саркастичная и клёвый изгой. А я тебе какого персонажа напоминаю?

- Спанчбоба.

Смотрю на её причёску, которая по праву называется Гордиев Узел. Прядки пяти цветов плюс некоторое количество косичек.

Сегодня их одиннадцать. Да, я маньяк. И в очередной раз мысленно постанываю от невыносимой любви – косички эти затянуты простыми нитками. Вот сколько это вижу (а последняя резинка для волос сбежала от Джерри в пампасы давным-давно), привыкнуть не могу, каждый раз сердце заходится.

- Агент Кей, вы совсем меня не слушаете.

- Прости. Внимаю.

Опрометчивое обещание. Она наклоняется вперёд, и я вижу её бюстгальтер.

Не то чтоб я никогда не видела женского нижнего белья. Видела. Собственно, даже ношу. И один такой вот лифчик Джерри как-то бросила в меня. Белый-белый, как пена на моих вскипевших мозгах.

Но этот... Он ведь на ней. И я его вижу.

Умру, умру вот прямо сейчас.

- Я вот подумала... о, не надо на меня так смотреть, я уже представляю твой банальный в своей оскорбительности комментарий о том, как часто я думаю, и к каким последствиям это обычно приводит! Так вот, я подумала, что это же так уныло, когда во сне тебе некого пинать, то есть, не тебе, а мне, но ведь тебе, наверное, тоже уныло, так что приходи ко мне сегодня ночевать. И вообще, пинать кого-то во сне – это очень важно для развития гармоничной личности, а мужа у меня нет и не будет, потому что любой соискатель на руку, сердце и прочий окорочок умрёт от фатального отсыхания ушей. Меня ведь только ты выдерживаешь, только глаза как у манекена становятся, но выдерживаешь, так что приходи ко мне пинаться.

Так. Она думает, что не выйдет замуж из-за болтливости, и зовёт меня к себе ночевать.

Господи – или тот ангел, что заведует жизнями юных идиоток с лесбийскими наклонностями, – дай мне сил.

Спящая Джерри раз за разом стягивает одеяло на себя, а через минуту отправляет его тосковать на полу. Сначала я пытаюсь укутать её (чистая забота и почти никакого стремления полапать), но потом понимаю, что надёжней укрываться самой и ждать, когда она снова заявит права на одеяло.

Может, я сплю, но в итоге мы обнимаемся. Снится, что мы две девы-весталки, которые надышались священного угарного газа и сбежали в гравюру неизвестного художника. Там нас кормят белыми перьями, мне почему-то очень хочется запомнить это.

Проснувшись, ещё помню. В гравюре с Джерри было хорошо, но в кровати – ещё лучше.

В бок мне упирается пятка. Я люблю её всем сердцем.

Одеяльная гусеница, содержащая Джерри, ещё спит. Закутано всё, можно посягнуть только на ступню. Но уж она так и просит этого.

Господи – или тот ангел, который не слишком занят и готов помочь, – ты же видишь, я стараюсь держаться.

Я думаю о потолке. В пятом классе мы с Джерри написали «Директор – козёл» на потолке кабинета географии. Думаю об учёбе. Однажды Джерри сдала домашнюю работу, в которой всем цифрам и переменным были пририсованы глазки и рты. Получила А за решение, F – за художества.

Я думаю о чём угодно, но в итоге – о Джерри.

Лежу и благодарю половое созревание за то, что оно началось только года три назад. Если бы непрерывная трансляция порнухи обосновалась у меня в голове ещё с детства, я бы съехала с катушек намного основательней.

Её родители живут своей загадочной родительской жизнью где-то за пределами этого тёплого мира. Знали бы они...

Джерри потягивается. И я становлюсь красновато-туманным облачком без единой связной мысли. От одного вида её голой поясницы моментально заболеваю, воспаляюсь всеми бронхами, лёгкими и дыхательными путями. Температура давно перевалила за точку вожделения и продолжает повышаться до похабного дыма.

- Как думаешь, к чему снится убийственно красивый светящийся мужчина в одной сорочке? – спрашивает Джерри.

Она проснулась. Она проснулась, она проснулась, она проснулась. А я сжимаю её ступню в ладони.

Невозможная дура.

Большую часть уроков я сплю, пристроив голову на сгиб локтя Джерри. Вернее, изображаю, что сплю.

Ужасно неудобно, шея ноет. Терпи, шея, не отвалишься.

Гораздо хуже, что со всем организмом творится неслабенький грипп. По горлу носится стадо ежей, мышцы состоят из плавленого сыра, а нос бастует против жизни такой.

Спросив у учителя разрешения выйти (кажется, мистер Брайт ещё полчаса будет мучительно вспоминать, что это за девочка появилась в его классе), иду в туалет, где умываюсь ледяной водой с навязанным запахом агрессивной чистоты.

В зеркале отражается скорбное скопление бактерий. Воспалённые глаза, распухшее безразмерное лицо и общий вид, как у розового мокрого носового платка. Зато у меня внутренний мир. В окурках и пропитанный пятнадцатью тысячами неслучившихся поцелуев.

А вот и Джерри. Она действительно прекрасная подруга.

- Ты с ума сошла! Быстро домой, грелку на нос, пластырь на грудь и чтоб без признаков жизни, пока не выздоровеешь! Я предупрежу, скажу, что ты умерла ненадолго. Домой марш-марш!

- Да, дорогая, - покорно киваю.

Уходить не хочется. Джерри прикуривает сигарету – и не могу же я оставить себя без маленького трофея с запахом фетишизма.

Но «моя дорогая» настаивает, а потому я ухожу. Чтобы побродить по коридорам и через полчаса, на полусогнутых, совсем пылая, вернуться. И найти среди десятков измученных трупиков сигарет тот самый окурок.

Рядом с ним лежит белое перо. Это что-то значит. Но это не так важно, как запах помады Джерри. Даже с заложенным носом я чувствую его. Руки дрожат, как у причастившегося алкоголика.

Иду домой, пьяная и заразная.

Следующие три дня провожу в симбиозе с телефоном. Родители и красноухая черепашка по имени Ниндзя не удивляются, они привыкли. Когда я болею, всегда закрываюсь дома и впитываю мир в озвучке Джерри.

Во время телефонного разговора она красит ногти на ногах, заплетает косички, убирается, ест. Я всё это слушаю и здоровею со страшной силой.

- Будь у тебя язва, тебя можно было бы кормить сигаретным пеплом. Я знаю, я читала. Но раз не язва, то лечись сама во все места, ага? Уроки прошли довольно уныло, я вместо лекции сочиняла тебе письмо. Хочешь, почитаю? «Дорогая Кей, ты зараза...»

Я хочу обнять её голос.

- Ой, представляешь, сварила макароны, положила в тарелку, а там среди обычных завитушек буква «О» затесалась. Как по-твоему, я смогу выложить слово «Вечность» из макарон»?

Она икает. Боже, боже.

Хоть мои родители и живут вместе, они не разговаривают друг с другом уже четыре года, а я вообще для бесед с кем-то, помимо Джерри, не рассчитана, поэтому наши семейные завтраки-обеды нельзя назвать оживлёнными.

Только я думаю об этом, как Ниндзя выпрыгивает из своего аквариума на подоконнике, падает на стол и начинает носиться, кусая еду, вилки и пальцы. Отвоёванную порцию он потом не сможет проглотить, пока я не поймаю его и не запихну в аквариум или под струю воды из крана. Но любые движения в свою сторону черепашонок воспринимает как посягательство на еду и включает форсаж.

- Пусть бегает, раз такой дурак, - говорит папа, которого я в своих преследованиях уже третий раз сдвигаю с места.

- Дай ему потом этот кусок мяска, а то он уже больше калорий потратил, чем добыл, - говорит мама.

- Н-но, вольная черепаха, н-но! – вопит в трубку Джерри.

Наконец, беглеца удаётся изловить и водрузить в его покои наедине с мясом и зеленью.

- У вас так весело! Можно тебя завтра навестить с доставкой витамина С? – в голосе Джерри звучит восторг.

Я – выброшенная на берег рыбина, я – таракан, не успевающий увернуться от тапочка, но видящий его по всех подробностях.

Представляю себе реакцию Джерри, когда она увидит состояние моей комнаты.

Нет, там не бардак. Там храм.

Куртки, которые надевала она, развешаны по комнате в боевой готовности к объятиям. Её вещи. Коллекция окурков. Её детские открытки – половина букв написана зеркально, всё вкривь и вкось, но она поздравляет меня, самую лучшую и любимую.

- Н-не надо, я завтра уже приду в школу.

- Жа-а-алко, - вздыхают в трубке. – Хотя нет. Уррра же! Мне так надоело молчать все уроки, перемены и по дороге домой!

- Я так скучала, я сама почти заболела! Нет, я явно заболела, потому что хочу перекраситься в зелёный! Мне пойдёт? Из дома, конечно, выгонят, но красота требует жертв.

Она одной улыбкой просто вытягивает мою душу через глаза. Я обвиваюсь вокруг неё и думаю о горячем шоколаде. Во время астральных объятий я всегда думаю о горячем шоколаде.

Из-за поворота на большой скорости выскакивает грузовик. Джерри, излучающая себя в мир, не замечает ни опасности, ни того, что я выдёргиваю её буквально из-под колёс.

Ни того, что дальше я иду, кутаясь в лёгкий инфаркт.

Мелочи жизни. А в школу-то всё равно надо.

Совсем не травоядный голос мотора где-то впереди увенчивается звуком удара, вздрагивает и уносится прочь.

А вот этого Джерри-локатор неприятностей не может упустить.

- Ой. Там кого-то сбили.

И мы бежим в это не сулящее ничего хорошего «там».

Ангел лежит в луже света, белый, прекрасный, поломанный. Вокруг никого.

- Божечки, - Джерри плюхается на асфальт возле бедняги. – Мистер, вам больно? Мы можем чем-то помочь?

Я начинаю набирать номер «скорой», но... Ангел глядит прямо на меня. Позволяет Джерри теребить его, но глядит на меня. И я понимаю – ему не нужно.

Меня в жизни мало что сильно волнует – вся духовная энергия уходит на почти языческое поклонение Джерри. Но сейчас... Это важно. Переломный момент.

Странная уверенность, что если мы поступим правильно, если я поступлю правильно, то мы с Джерри всегда будем вместе, и всё будет хорошо. Вообще всё. И арктические льды перестанут таять, и охота на бельков прекратится, и СПИД заделается лёгким недомоганием вроде насморка.

Но я не знаю, что делать. Не то что правильно – вообще.

Ангел истекает теплом и жалобно моргает. Свет идёт у него горлом и запекается на губах. Выражение лица настолько всепрощающее, что я чувствую свою вину за сбивший его грузовик.

Он похож на ребёнка, одетого снежинкой и обиженного этим. Ещё похож на голодную и замёрзшую Джерри в одной простынке, но об этом не надо.

- А если он умрёт, - шепчет Джерри, - это ведь хорошо? В смысле, он вернётся в рай и всё такое?

- Ты уверена? А вдруг в ад?

- За что-о?

- Он явно переходил дорогу в неположенном месте.

Ангел пытается свернуться в комок и становится похож на раздавленную конфету «Рафаэлло». Его нимб мигает, как старая лампочка. Эта мысль заставляет меня схватить Джерри за руку, чего я обычно себе не позволяю.

-У тебя ведь есть с собой фонарик?

- Конечно, - отвечает она с таким удивлением, будто я спросила, чистит ли она зубы. Джерри и фонарики – это страсть, пылкая и неугасимая.

- Дай мне его.

Просьба, конечно, интимная. Но ангелу нужна помощь, и Джерри начинает копаться в сумке. Подаёт мне фонарик рукоятью вперёд, как нож. С доверием и нежностью.

Раскручиваю его, не обращая внимания на невразумительный возглас Джерри, извлекаю лампочку. Вкладываю её в белые руки, которым нужно посвящать симфонии.

Ангел улыбается. И исчезает. Только лампочка тепло светится у меня в ладони, создавая маленький островок счастья и благодати.

Я понимаю, что так и не отпустила Джерри.

- Что значит «Я отказываюсь это освещать»? – шипит Джерри, постукивая по фонарику ногтем.

Тот мигает, как сошедшая с ума звезда. Ему явно не нравится книжка.

- Ты фонарик или гирлянда? Свет давай!

Перья ангела вызвали у меня аллергию, и я до сих пор бешено чешусь. А Джерри пришла в себя, и не скажешь, что после происшествия молчала почти все уроки. Думала.

В результате нескольких экспериментов с фонариком выясняется, что с ним очень интересно читать книги. Легче улавливаются скрытые смыслы, дорисовываются детали, а души персонажей начинают разговаривать.

Джерри уверена, что скоро ангел отдохнёт, восстановит силы и выберется. Поэтому периодически напоминает ему, чтоб не разбил при этом лампочку.

Я наблюдаю эти сценки и очень хочу поцеловать её. Мучительно. Таракан живёт без головы несколько недель, человеческое сердце бьётся семьдесят раз в минуту, я думаю о поцелуях каждое мгновение.

Я прикоснусь к ней нежно, почтительно. Прижмусь губами к горлу, согрею дыханием. А когда венка на шее отстучит мне согласие, я двинусь вверх. К горячему мягкому рту.

- Кей, Кей, ну куда ты опять улетела?

Она светит мне в лицо фонариком и смотрит на меня, нет, в меня. Надеюсь, мой мозжечок хоть немного симпатичен.

Вид у неё удивлённый. Ошарашенный. Задорный.

Я ухожу, передислоцируюсь, сбегаю, оставляя раненых и бросая обозы.

На следующий день всё по-старому. Хотя нет, не совсем. Джерри теперь не выпускает фонарик и светит им куда попало.

Я уворачиваюсь от его света со сноровкой бывалого вампира. Не хочется показывать Джерри вторую серию мелодраматичного порнофильма, который я думаю.

Фонарик хитро подмигивает в ответ на мои мысли. Хочу его разбить. В виде подыхающего ангела высшее существо нравилось мне больше.

- Когда я подсвечиваю им, я лучше вижу, - говорит Джерри. – Будто вглубь.

«Медленно, - думаю я, - плавно, от ключиц вверх по горлу. И лишь потом, когда не станет сил терпеть, лишь тогда – в губы. В запах карамели, в причину своего сумасшествия».

Меня теребят за рукав, как это может делать только лучший друг.

- Кей, ты ведь пойдёшь со мной светить на котяток?

- Каких котяток?

- Хорошеньких. Если показывать ангелу что-нибудь милое, он быстрее восстановит силы.

Джерри очень заразительно верит. Ещё она свято уверена в том, что варёная морковь – причина всех болезней.

И да, мы идём светить фонариком на котят.

- Кей! Смотри!!

Фонарик подёргивается. Источаемый им свет сгущается до каких-то хлопьев, переливается, колышется, как пенка на кипящем молоке.

Ангел похож на замёрзшего феникса.

Он пробивается в наш мир, преодолевает невидимые препятствия, дрожит, но не сдаётся. Наконец, он отрывается от стекла (а было ли стекло?) и падает вниз. Растёт в своём медленном полёте-скольжении, сплетает себя из лучей. Замирает, не коснувшись земли.

Он даже воздуха не касается, такой нездешний.

- Я же говорила, котятки ему помогут, - шепчет Джерри.

Он улыбается нам, расправляет огромные облачные крылья. От их взмаха меня пробирает до костей и перетряхивает всё прошлое, полное, пусть и идиотской, но любви. А ангел улетает. Поднимается выше деревьев, выше небоскрёбов, выше самого высокого чувства.

И я понимаю, что мы так никогда и не узнаем, зачем он приходил, случайно ли попал под грузовик, помогли ли ему котята или что-то иное. Может, ему было достаточно того, что Джерри хотела помочь.

Его явление ничего не изменило в моей жизни, кроме того, что пара дней прошла не под знаком «Боже, боже, я жутко люблю её», а с мыслью-паникой: «Боже, боже, вдруг она знает, что я люблю её?!!» Ничего не изменяется в жизни семнадцатилетней дуры, которую мама с папой назвали Кейт.

Надеюсь, хотя бы Джерри было весело.

Она уже не смотрит, как ангел топится в закате. Глядит на меня.

- Он пообещал, что с последним лучом солнца ты меня поцелуешь.

Прямо в эту улыбку.

Белые перья скользят в воздушных потоках, как элегия Грига. Белые, беззащитные, красивые. Наверное, они съедобны.