...Разродилась юная Мария в ночь на Софью-искусницу, а Софья-то на чудеса горазда, это всем известно. И появились на свет у неё аж две девчушки, и плакала от великой радости Мария, но вмиг слёзы её высохли, и бледен стал лик её, когда сказала ей старая знахарка:

- Глянь-ка, Мария-вышивальщица, доченьки-то твои - на одно лицо; как два зёрнышка в колосе, похожи они, как два лепестка ромашки полевой. Знать, прогневила ты чем Софьюшку нашу покровительницу, иль не ты, а кто из родни твоей - тётка ли, матушка ли, ибо ждать нам теперь от таких детушек лиха одного.

И умолкла Мария, а сердечко-то стучит-стучит в груди, надрывается; и муж её, Алешко-дровосек, стоит, голову понурив, ибо знает он, знает, да жене не говорит, что только тогда можно вину искупить да Софью задобрить, коли взять одну из девчушек этих да своими руками дух из неё выпустить. Да вот глядел он на них, глядел - лежат рядышком, обняла их Мария, будто пичуга малая крылами - птенчиков своих, лежат - и плачут, будто чуют уже свою участь, и слёзы по щекам катятся.

Погасла уже третья лучина, и уснула Мария, и уснули девочки, а в соседней-то горнице всё не спали Алешко и старая знахарка - думали, гадали, как беду отвести. читать дальшеИ молвила, наконец, знахарка, сгорбившись, будто тяжёлая ноша легла на плечи её:

- Знаю я, как судьбу обмануть, и всегда знала, да боязно было грех-то такой на душу брать. Помнишь, небось, Леську, жену Стаськову? Так у неё тоже двойня была. Стасько-то хотел одного в реке утопить - а она взяла и сама утопилась... И мучаюсь я с той поры, ибо я-то поведать могла - то, что тебе сейчас поведаю; а поведаю я, ибо что мне теперь-то тревожиться - стара стала, и так мне недолго осталось...

Жадно ловил Алешко каждое слово её, а слова были таковы: коли будет всякий думать, что дочь у вас одна, а не две их, так и не станет лихо в дом ваш стучаться; вы знайте только - не должны они из избы вместе выходить, пусть всегда так будет, что одна с вами, али по грибы-ягоды пойдёт, али гуляет где с каким пареньком, а вторая дома её дожидается, и пока сестра не придёт - ни шагу ступить за порог, а не то быть беде.

Так и зажили они с той поры, и говорили они людям, что дочь родилась у них и нарекли её – Святушка, Святослава, а дома повелось, что даже имя это у сестёр одно на двоих, только одну звали Свята, а сестру её – Слава. Маялась с ними Мария, маялась – то средь ночи одна проснётся, закричит-заплачет, а за нею и вторая, а то, как пробивается лунный свет сквозь ставни, и вовсе ни одна глаз не сомкнёт, и лежат они, друг к дружке прижавшись, и будто луна эта в глазах их отражается.

Так-то жили Алешко с Марией у самого леса, на краю деревни, да Алешку угрюмым считали да нелюдимым, и избу их обходили стороной – так теперь совсем они от остальных отгородились, страшась, что кто в дом их войдёт да страшную тайну их узнает. А девочки-то росли, да друг от друга, покуда обе дома были, ни на шаг не отходили, лепетали что-то тихонько, а спросишь их о чём – замолкали. С опаскою стал порою глядеть на них Алешко, а жена его всяко души в них не чаяла.

Шло время – и пуще прежнего сёстры друг по другу тосковали; бывало, поведёт матушка Святу на ярмарку, а Слава присядет у окна да смотрит сквозь щели в ставнях, не возвращается ли сестрица, и хоть упрашивай её, хоть брани – не уйдёт, покуда Святу снова не увидит и не приголубит. Или Слава выйдет во двор – а Свята тут же за нею кидается, и всё спрашивает: «Почему я за сестрицей идти не могу? В чём повинны мы, что всюду вместе быть не можем, за что наказаны?» - и тянет её за руку в дом Алешко, бранится, и плачет Мария.

По весне бежала Свята во поле – и цветы собирала, и венки плела, и, домой придя, звала к себе сестрицу и надевала венок на голову ей, а Слава потом вплетала Святушке ленты в косы; а косы-то длинные, светлые, будто позолота, в лучах солнечных блестят, да и сами-то девицы красавицами стали, просто загляденье. Увидал однажды Святу во поле Вашек – паренёк соседский, да так и замер, обо всём позабыв: и о чудных слухах, что по деревне о девице Святославе ходили, и о мельниковой дочке, что ему в невесты прочили. Только Свята оглянулась в его сторону – и он рукой ей машет, и насвистывает что-то себе под нос; а она постояла-постояла – и тут как бросится бежать, и вьются волосы на ветру, и глаза испуганные, дикие, как у лани лесной. Подивился Вашек – да и только, а девица-то с тех пор все думы его заняла.

А Свята прибежала домой – и к сестре, всё дрожит, сказать ничего не может; а Слава обнимает её – и сама недоброе чует. И точно – как ни шла одна из них на улицу, так чужой взгляд на себе замечала; а как-то подошёл Вашек к Святе, поймал её за руку да и молвит: «Приду я к тебе, Святославушка, свататься, приглянулась ты мне; больно уж хороша». И вновь не нашла иных слов Свята, кроме как: «Отпусти меня», и как домой воротилась – лица на ней не было.

«Не отдам я тебя никому», - говорила ей Слава, и по волосам гладила, и косы ей распускала, и пряди сквозь пальцы её утекали, как вода; а Свята встала, спину распрямила – и коснулась губами её лба.

Отец их сколько ни бился – молчат они, и не говорят, что у них приключилось; рассердился Алешко, накажу, кричит, распоясались-то, а они молчат, обе молчат, и ни одна слезинки не проронит, и смотрят на него, аки на зверя дикого. «Да что ж я вам, - вскричал Алешко, - душегуб какой? Я отец ваш!» - а девицы только друг за дружку держатся цепко, глаз с него не сводят, чего б он ни делал.

А Вашек стучал-стучал в дверь к ним – никто ему не открыл, и на следующий день, и после.

И минуло три года; и умерли Алешко и Мария, и давно уж умерла старая знахарка – а сёстры всё не смеют нарушить родительского запрета. Обвенчался Вашек со своей невестою да увёз её в дальние края – а по деревне всё ходят толки, всё не умолкают злые языки: в отца, видать, пошла девица норовом – как он, вечно в землю смотрит да лишнего словечка не вымолвит, а уж молодцев-то пуще огня боится; не Ульяну-злыдню ли она в невесты отдана? не колдует ли вечерами, не за змей-травой ли да цветами дурмана седого в лес ходит, не выкапывает ли корней лихострела?

Лишь однажды Свята заговорила первой: увидала, как идёт по дороге Ларка, ростовщичья жена, да за спиной у неё холщовый мешок, да кто-то в мешке том шебуршится; стой, говорит, где стоишь, открывай свой мешок – и преграждает путь ей. Ларка так и опешила, аж затряслась. «Что надо? – говорит. – Кошку я топить несу, повадилась она кур да уток чужих таскать – никак за них не расплатимся». Скинула-таки мешок с плеч на землю, а Свята подошла, развязала да кошку эту к груди прижала – отдай, говорит, мне её, и чтоб я тебя у дома моего не видела. Ларка покивала-покивала – да и наутёк.

А дома Славушка налила кошке молока из кувшина да сама расплакалась; а кошка лакает молоко, щурится, а потом раз – и шерсть вылизывать, а шерсть её чёрная, как уголь, и ни единого белого волоска. И стала она у них мышей да крыс ловить, приносит в зубах – и кладёт у их ног, мол, смотрите, пригодилась я вам, и улыбаются сёстры – и ей, и друг другу.

И не знали они, что ждёт их; а ждало их вот что.

Раз ждала Слава Святу – и измучилась вся, истомилась; недавно лишь ушла сестра – а страшно, будто иголку в сердце воткнули, где же ты, Свята, что ж нет тебя так долго? И кошка ходит вокруг да около, не приляжет, не потрётся о ноги, а всё места себе не находит, а то и вовсе подошла к двери, стала её царапать, и шерсть её дыбом встала. И тут-то не выдержала Слава – и дверь распахнула, и выбежала на улицу, даже дом не заперев.

А Свята вышла на улицу – и обступили её со всех сторон, как лисицу на охоте – гончие псы; полно тебе, говорят, колдунья, изводить нас, полно отраву варить да дурным глазом глядеть. Стоит Свята растерянная, не понимает, за что её злыдневой невестой кличут, но ни слова не сказала она в своё оправдание; только знай молится: Слава-Славушка, сестрица моя, только тебя бы не сыскали, не тронули, а со мной что хотят пусть, то и поделают. И тут поняла она – ведь не знают же про неё соседи, не видывали их ни разу вдвоём, а значит, за нею не пойдут. «И сама она, значит, из дому не выйдет, а коли выйдет – так уж не станет меня, ибо не пощадят; а она пусть бежит, прячется, и не погонятся за нею, ибо для них она будет мёртвою».

И рассмеялась она, и глаз не опустила, и на миг все дрогнули, а кто-то вскрикнул; но не оставили её, потянули к ней руки, и как ни рвалась она – связали крепко, и говорят: «В огонь её, Ульянову девку, будет знать, как со злыднем водиться да горести насылать!» И несут уже хворост, и ведут её к церквушке, подле которой в праздник Лисаветы-праведницы чучела жгут, дабы нечисть разгонять.

И побежали язычки пламени по сухим веткам, точно мыши, только рыжие да с зубками острыми; а Святе и не страшно даже – тревожно, и всё молится она – Слава, Слава, имя теперь тебе одной осталось, родная, ты себя сохрани и его сохрани. Прячься, Славушка, и да укроет тебя лес темнотою своей, аки одеялом пуховым, и не подпустит к тебе зверя дикого да ворога лютого, да напоит тебя родник серебряный, да сыщется тебе добрый покровитель, и неважно мне, кто заберёт меня: хоть Софья, хоть Ульян, лишь бы тебя сберёг, а мне ради тебя и души не жаль.

Разгорался огонь, и тут слышит Свята:

- Али думали – достали меня? Нет же, вот я – здесь стою! Не примет огонь меня, не погубит вода меня, не ослепит тьма меня, ибо хранит меня Софья...

И увидела она сестру свою Славу – стояла она посередь толпы, и в ужасе отшатывались от неё люди, аки от нечисти; молвила она слово своё, и голос её был звонок – а губы дрожали и лицо её было бледно, словно полотно.

- ...и Ульян хранит меня – кровный её брат, невинно загубленный и родом своим проклятый!

А огонь всё горит-резвится, но чувствует Свята – не обжигает он больше, а словно крылами красными укрывает её, и прахом рассыпаются верёвки, связавшие её; а Слава делает шаг к ней – и тут налетают на неё, точно вороны, со всех сторон. И тут легко делается Святе – и она бежит к сестре, рвётся, и ни боли будто нет уже, ни тени чёрной за спиною, что тянула её в омут, что руками своими застилала глаза ей; успеть только, к ней успеть, ты – это я, и не примет огонь нас, не погубит вода нас, не ослепит тьма нас, ибо теперь – едины мы. Забрать её от них, отнять у толпы её, заслонить собою её, а потом – рядом встать, и судьбу нашу возблагодарить, и тебя – за то, что ей не покорилась. И я не покорюсь, слышишь меня, Слава? Миг ещё – и солнце наше засияет, и дом наш озарит, и ветер прошепчет:

- Слава!..