Это всегда бывает так… Я возвращаюсь сюда каждую осень. В Марсель? Нет, к тебе.

Выходя из здания аэропорта, с удовольствием прикуриваю первую за утро сигарету. Все тот же город, все тот же отель.

Только тебя нет. Да и мне уже… Боже, мне так много лет, что об этом даже не хочется думать.

Девочка, тонкая, нежная, призрак этого города, навеки поселившийся в его центре, в маленьких уличных кафе. Мы с тобой пьем кофе вместе, развалившись на широких стульях. Мне так жаль, что теперь ты не можешь ощутить, как разливается по языку приторная горечь, а в ноздри бьет божественный аромат. Но я пью кофе за нас двоих, я каждый раз заказываю две чашки. Привычка… хотя нет, скорее – просто примета.

Я пью кофе и плачу, не боясь, что растечется тушь. Каждый раз, когда ветер приносит этот странный запах – так пахнет только Марсель – смесь воды и опадающих листьев, смешанная с ароматом свежего кофе. Если бы я могла повторить этот запах, заключив его в стекло, я бы назвала его твоим именем.

Впрочем – не будем о несбыточном.

Я пью кофе. Та же улица, тот же отель… даже музыка почти та же.

Надо просто закрыть глаза и вспомнить. Я знаю – сейчас ты рядом. Мне даже кажется, что мимо меня тончайшим дуновением пролетает аромат твоих духов – пряный, как сам Марсель в том далеком сорок шестом…

Ты стояла ко мне вполоборота. Странно, но я до сих пор помню в мельчайших подробностях твой красный берет, короткие каштановые волосы и такой нежный изгиб шеи. Белая кожа и голубые вены под ней – все, что досталось тебе от матери. Ты много рассказывала мне о ней, уже потом, когда мы стали по-настоящему близки.

А тогда ты просто стояла вполоборота. И смеялась, откидывая голову в окружавший тебя сигаретный дым, словно он был материально-надежным, а ты опиралась на него, как амуры опираются на облака, выслеживая очередную жертву для своей стрелы.

Это было так странно – разрушенный город, остовы домов, изредка освещаемые желтым светом качающихся фонарей, редкие прохожие в этот беспросветно поздний час… И ты – как рекламный плакат прежнего, мирного времени – смеющаяся, сверкающая яркими красками в этом полутонно-сером страшном мире.

Алая помада и ярко-красный берет, белая кожа и голубые прожилки, бьющиеся под ней, когда ты, задыхаясь, шептала низко и страстно, как умела это делать только ты: «Еще, о, еще…»

Светлые, почти стальные глаза и короткие каштановые волосы. Чуть вьющиеся за ухом, щекочущие губы, когда я наклонялась, чтобы поцеловать тебя.

Знаешь, что напоминает мне о тебе? Запах нафталина. Так пахло твое пальто, короткое, серое, чуть ребристое под ладонью.

Интересно, что с ним стало потом?

Ты знаешь, моя девочка, что я перестала красить губы после того, как мы расстались? Да… я говорила тебе об этом, кажется, в прошлом году. Я не могла больше чувствовать вкус помады. Это был твой вкус – дрянная ярко-красная помада, тяжелая, скатывающаяся на губах, пропитанная запахом кофе и сигарет.

Я помню этот вкус до сих пор.

Когда я целовала тебя – в грязных квартирах твоих друзей, в таких же грязных номерах наспех восстановленных отелей, ты всегда пахла именно так, и этот запах остался для меня навсегда своеобразным маркером нашего бесшабашного счастья.

Без тебя он потерял свой смысл, и я больше не крашу губы.

Ты думаешь, я не пыталась убежать от тебя? Конечно, пыталась. Но суетные, поспешные объятья не приносили мне и сотой доли того, что давала мне ты, моя нежная, моя маленькая… моя мадемуазель Марсель.

Ты так и осталась последней – после тебя мне стало незачем встречаться с женщинами. Все они были слишком грубы и приторны. Ни одна из них не была тобой.

Ну да, я рассказывала тебе и об этом…

Еще одна чашка кофе, и я пойду в наш с тобой отель. Там почти ничего не изменилось. Все-таки Франция не Америка – они ужасные консерваторы. Даже ковровая дорожка того же рубиново-красного цвета.

Когда ты уронила бокал, вино впиталось в такой же красный ковер – как будто растаяло, растворилось в его жестком ворсе. Ты удивленно трогала это место босой ногой и совершенно серьезно уверяла меня, что такие ковры в гостиницах делают специально, чтобы не было заметно крови, на всякий случай.

А я смотрела на твою босую ногу и думала, что правы были древние греки, делавшие свои статуи босыми. На свете нет ничего красивее женской ноги.

Возможно, только женские руки.

Нежные, полупрозрачные, с чуть выступающими костяшками пальцев, которые я так часто подносила к губам.

От твоих рук всегда пахло кофе.

Нас с тобой окружала музыка. Чуть хрипловатые женские голоса доносились из окон, струились с чудом сохранившихся пластинок, смешивались с осенним воздухом, обтекавшим твое обнаженное тело – медленно и сладострастно, словно стараясь насладиться тобой, покуситься на то, что принадлежало тогда только мне.

Ты любила музыку.

Нет, не так. Музыка льнула к тебе – ты была создана для того, чтобы танцевать, ты родилась для того, чтобы носить туфли из лаковой кожи и шелковые чулки.

Не твоя вина, что ты родилась тогда, когда в моде был только запах пожаров и солдатские портянки.

Сигарета обжигает мне пальцы, и я роняю ее на выпуклый камень мостовой. Все еще тлея, она катится вниз и исчезает, провалившись в решетку ливневого стока.

Я плотнее запахиваю шарф и допиваю кофе.

Еще минута, и надо вставать.

Черный лак дверей нашего отеля снова пропустит меня туда… в такой далекий сорок шестой. К тебе… Всего одна ночь – единственное, что я могу себе позволить теперь, когда тебя нет.

А утром я куплю тебе цветы.

Я никогда не кладу их на твою могилу, моя девочка. Я так и не была там ни разу. Я выхожу к воде и бросаю их туда. Думаю, ты была бы довольна.

Ты осталась для меня живой. Так лучше.

Именно такой и нарисовал тебя художник на рекламе моих последних духов – смеющейся, в ярко-красном берете, откинувшей голову назад…

Я все еще не могу повторить запах Марселя, но поверь мне, Жардин, я стараюсь…